Эдуард Хруцкий - Приступить к ликвидации
Данилов проснулся ночью. Снял китель и галифе, умылся и пошел в спальню к жене. Наташа проснулась, зажгла свет, засмеялась. Уж слишком комично выглядел муж в нижнем белье с пистолетом в руках.
— Данилов, — спросила она, — когда ты не будешь класть пистолет под подушку?
— Когда уйду из милиции.
— Значит, нам втроем спать всю жизнь?
— Он мешает тебе?
— Нет, я все эти годы боюсь, что когда-нибудь он выстрелит, как чеховское ружье.
— Он у меня умный и шалить не будет.
— Тогда неси его сюда.
Когда Данилов проснулся, в комнате было совсем светло. Он посмотрел на часы. Десять. Однако неплохо он поспал. Сел на кровати и увидел свои тапочки. Обыкновенные домашние тапочки, которые перед войной выпускала фабрика «Скороход». Они были совсем новые. Некому их носить в этой квартире, некому.
Со странным ощущением покоя он всунул в них ноги и пошел в кухню. На плите стоял чайник, накрытый куклой со стеганым широким подолом платья. Данилов налил горячей воды и пошел бриться. Он внимательно рассматривал свое лицо и отметил, что пока выглядит совсем неплохо. Даже седина ему к лицу. Да, господи, какие его годы, всего сорок три. Отоспаться дня два, и он еще хоть куда. На полочке у зеркала стоял флакон «Тройного» одеколона, видимо, из старых довоенных запасов. Интересно, работает ли газовая колонка? Иван Александрович двинул рычаг, зажег запал. Колонка работала.
Он мылся, кряхтя от удовольствия. Сильная горячая струя била его по спине, отогревая, кажется, на всю жизнь промерзшее тело. Чистый, пахнущий одеколоном, он надел выглаженный китель и галифе, натянул сапоги и пошел завтракать.
На столе стояла сковородка с жареной картошкой, залитой свиной тушенкой. Он не стал разогревать, он ел холодным это изумительное блюдо.
В дверь позвонили. Данилов с сожалением отложил вилку и пошел открывать. Приехал Серебровский. Он хищно повел носом:
— Ешь?
— Ем. Пошли.
Данилов достал тарелку. Но Сергей замахал руками.
— Ты что, Ваня, вполне из сковородки поклюем, я тоже люблю холодную картошку.
— Ты зачем приехал?
— Ваня, пока ты являл чудеса храбрости в Кунцеве, я, как человек с умом аналитика...
— Богатое слово выучил, Сережа.
— Так я продолжаю и подчеркиваю, с умом аналитика, решил провести одно мероприятие. Но как человек добрый и бескорыстный, разделю лавры победы с тобой.
— Так что за дело, Сережа?
— Ваня, я хочу тебе сюрприз приятный сделать. Можно?
— Можно.
Они доели картошку, аккуратно вытерли сковородку хлебной коркой, налили чай. Данилов намазал два больших куска хлеба маргарином. Они и их съели.
— Пора, Ваня. — Серебровский закурил.
Надев шинель, Серебровский лихо заломил серебристо-каракулевую папаху.
— Вот, Ваня, что значит полковничий чин. Шапкой какой пожаловали.
Данилов невольно залюбовался им. Хорош был Серебровский. Очень хорош. И форма ему шла, и папаха сидела с каким-то особым щегольством.
— Трудно, Сережа, жениться с такой внешностью.
Серебровский довольно улыбнулся:
— С характером таким, Ваня. Ты у нас тоже мужик не последний, а вот однолюб. А я все сильное чувство ищу.
— Ты лирик, Сережа. Правда, с некоторым отклонением.
— Ладно, пошли.
На улице их ждал агатово-черный длинный ЗИС.
— Вот это да, — ахнул Данилов, — на нем же нарком ездит. Где взял?
— Страшная тайна. Сей кабриолет разбили в прошлом году в куски. Списали его из Наркомата внешней торговли. Наши ребята его утянули в гараж, год возились и привели в порядок. Теперь мы из него оперативную машину делать будем, а пока поездим на этой красоте.
Машина плавно катилась по заснеженным улицам. Вовсю работали дворники, тротуары практически стали свободными от снега.
Данилов ехал, отмечая, как все-таки изменилось лицо города. Людей на улицах больше, правда, преобладают военные, из витрин магазинов убрали мешки с песком, с домов сняли маскировочные щиты. Нет уже крест-накрест заколоченных дверей. И очередей у магазинов нет, потому что работающих магазинов стало больше.
Нет, изменилась Москва. Убрали противотанковые ежи с улиц, зенитки не стоят в скверах. Тыловым стал город, тыловым потому что война откатилась на запад.
— Знаешь, — сказал Серебровский, — скоро рестораны откроют.
— Кто тебе сказал?
— На совещании в горкоме. Они будут называться коммерческими.
— Это хорошо. Театры возвращаются, рестораны откроют. Нормально заживет город.
— Это все Сталинград. В «Правде» прямо так и написано — переломный момент в войне.
— Долго же мы его ждали, этого момента, Сережа.
— Главное, что дождались.
Они замолчали, думая каждый о своем. Вспоминая, как ждали этот день, как по мере сил приближали его. И Данилов вспомнил июньское утро, тучки в рассветном небе, чистую Петровку, деревья, Эрмитаж. Тогда он узнал, что началась война.
Его отдел ощутил ее сразу. Никогда еще со времен двадцатых в Москве не было таких дерзких банд.
Война. В сорок первом погиб от пули сволочи Широкова Ваня Шарапов. В сорок втором в райцентре Горский застрелил Степу Полесова. Стоит над их могилами маленькая колонночка со звездой. Такая же, как над тысячами солдатских могил.
Машина свернула на Неглинку, подъехала к клубу милиции.
— Ты меня на концерт самодеятельности привез? — удивился Данилов.
— Точно, Ваня. Выступает хор Бутырской тюрьмы. Рахманинов, «Мы сидели вдвоем», — засмеялся Серебровский, — пошли, сейчас все узнаешь. — И скороговоркой пояснил Данилову: — Я собрал ночных сторожей. Всех в предполагаемом районе действия банды. Не может быть, чтобы они ничего не заметили.
— Молодец, Сережа, вот что значит наркоматовский масштаб.
— Я же сказал тебе, ум аналитика — основа руководства.
Их ждал Никитин.
— Собрались? — спросил Серебровский.
— Полный зал кавалерийско-костыльной службы, — сверкнул золотым зубом Никитин.
Они вышли на сцену. Данилов поглядел в зал. В полумрак уходили ряды кресел. Все места были заняты.
— Товарищи, — Серебровский подошел к краю сцены, — вы наши первые помощники. Вы несете нелегкую службу по охране госсобственности. Наверное, вы слышали, что бандиты ограбили три магазина и убили сторожей. Мы пригласили вас, товарищи, помочь нам. Пускай к сцене подойдут сторожа магазинов Советской района.
В зале началось движение, захлопали крышками кресел. К сцене подходили люди. Наверное, никогда в жизни Данилов не видел столько стариков сразу. Причем крепких стариков. Таким еще жить да жить.
— Давай, Данилов, — сказал Серебровский, — твое соло.
— Товарищи, два дня назад ночью был ограблен магазин в доме 143 по Грузинскому валу. Кто из вас дежурил в эту ночь, поднимите руки.
Руки подняли все.
— Хорошо. Теперь вспомните, ничего необычного не случилось в эту ночь?
Сторожа молчали. Думали.
— Позволь, — толпу раздвигал крепкий усатый старик со значком «Отличный железнодорожник» на стареньком черном кителе с петлицами. — Вы, товарищ милиционер, спросили, было ли что-то в ту ночь. У меня точно было.
— Что именно? Вы поднимайтесь к нам, — предложил Данилов.
Старик поднялся на сцену, протянул руку.
— Егоров Павел Кузьмич.
— Данилов Иван Александрович.
— Слушай меня, Иван Александрович, было происшествие, я о нем постовому утром сказал, да тот отмахнулся только, говорит, не до тебя, дед. Так мы где говорить будем? Здесь? Или пойдем куда?
— Иди в комнату за сценой, — махнул рукой Серебровский, — а я с остальными поговорю.
Они прошли в комнату, где переодевались артисты, сели у длинного стола. Павел Кузьмич, не торопясь, степенно достал кисет, начал крутить самокрутку.
— Угощайтесь, — протянул он кожаный мешочек.
Данилов отказался, а Никитин взял, стремительно скрутил здоровенную цигарку, прикурил и сделал первую глубокую затяжку. Данилов увидел, как переменилось лицо Никитина и глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он закашлялся тяжело и надсадно, перевел дыхание и, вытирая слезы, спросил:
— Ты, дорогой папаша, в табак перец мешаешь?
— Слабы вы еще, молодые, табак — чистый трабизонд, я его под окном выращиваю летом, сушу, конечно. Семена я, еще когда проводником работал, из Сухума вывез.
— Так, Павел Кузьмич, вы хотели нам что-то рассказать?
— Я в двенадцать чай пью. В магазине. В подсобке печка есть, я на ней, значит, чай грею. Только я пить собрался, стучат в дверь. Я, конечно, пошел. Смотрю, женщина военная, погоны, как у вас, серебряные, узкие.
Я к дверям подхожу, смотрю, машина зеленая с красным крестом. А девушка военная кричит мне: пусти, мол, дед, по телефону позвонить. Я ей, как это? А она, мол, машина сломалась, раненые бойцы мерзнут. Я ей, конечно, отвечаю: звони из автомата. Она мне: сломан он. Я тогда говорю, давай телефон, позвоню. Она рассердилась, стучать начала. Тыловой крысой назвала меня. Говорит, людей тебе не жалко, старый хрыч, которые за тебя кровь льют. Ну, она, конечно, кричит, страмотит меня. А я ей, мол, товарищ военная девушка, вы на меня не кричите. Я при посту. Хотите, в милицию позвоню, они вам помогут.
