Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле в очках и с ружьем
Накануне, в день своего рождения, он был в Баре-ле-Дюк. Он приехал туда на малолитражке с одной учительницей из-под Меца, страстной поклонницей Лиз Тейлор и Малларме, которая направлялась в Сен-Дизье, департамент Верхняя Марна, повидаться с родителями. День клонился к вечеру. Шел дождь, потом сияло солнце, потом снова шел дождь. Ей было двадцать два, а может, двадцать три года, она рассказывала ему, что у нее есть жених, но теперь-то она порвет с ним, и это будет безболезненно для них обоих, говорила, что сегодня самый прекрасный день в ее жизни и многое другое в том же духе.
В Баре-ле-Дюк она оставила его в пивном баре, дав ему тридцать франков на ужин. Они договорились, что она заскочит в Сен-Дизье обнять родителей и в полночь вернется к нему. Проглядывая «Франс-Суар», он съел тушеную капусту с сосисками, потом взял свой чемоданчик и вскочил в автобус. Кофе он выпил в кафе на окраине города. Кафе было при довольно приличной гостинице, с большим камином в зале и официантками в черных платьях с белыми передничками. Поняв из разговора какой-то пары за соседним столиком, что ночью они едут в Мулен, он познакомился с ними — с белокожей брюнеткой лет сорока с крутыми бедрами и ее деверем, нотариусом из Лонгийона. Они уже кончали ужинать. Филипп наплел невесть что: будто он решил посвятить свою жизнь воспитанию малолетних преступников и вот сейчас получил назначение в Сент-Этьен.
Насколько он понял, даму подобными баснями не растрогаешь. После клубники со сливками она закурила сигарету и явно думала о чем-то своем. Он перекинулся на ее толстого деверя с багровым лицом, одетого в летний костюм из какой-то блестящей ткани, и сказал ему, что впервые видит такого элегантного нотариуса. Часов в одиннадцать вечера Филипп вместе с новыми знакомыми сел в черный «Пежо-404», который явно страдал одышкой, и они уехали.
К часу ночи он уже знал об их жизни все: и о земле, полученной в наследство, которую они имели глупость продать, и о злом паралитике деде, о характерах мужа дамы и другого его брата, к которому они ехали в Мулен. Нотариус остановил машину, чтобы немного поспать, и Филипп, довольно мрачный, вышел с дамой выкурить английскую сигарету на обочине дороги. Томно потянувшись, она сказала, что на природе, когда кругом все так прекрасно и тихо, она чувствует себя молодой. Они пошли по тропинке, которая, должно быть, вела на какую-нибудь ферму. Дама то и дело останавливалась, пытаясь в темноте угадывать названия цветов. По слегка дрожавшему голосу он догадывался, что в горле у нее застрял комок, что ею овладевает страсть и поэтому она выдумывает Бог знает что.
Затратив уйму времени на поиски подходящего места, он овладел ею, стоя на коленях, потому что она боялась испачкать юбку, и всякий раз, когда она в изнеможении откидывалась назад, спрашивал себя, уж не случится ли с ней чего, не отдаст ли она Богу душу прямо тут, у него в руках. А она, задыхаясь, несла всякую чушь — его прямо-таки тошнило от нее, — что, дескать, с ней такое впервые, что он не должен ее презирать, что отныне она принадлежит только ему, и когда его перестали притягивать ее белые, почти светящиеся голые ляжки, его и впрямь чуть не вывернуло. После, оправляя платье, она спросила, любит ли он ее. Нашла о чем спрашивать.
Когда они вернулись, ее деверь все еще спал в машине. Они его разбудили. Тереза — так ее звали — потребовала, чтобы Филипп сел с нею сзади, и деверь, наверное, догадался обо всем, но ничего не сказал. Когда они въезжали в городок Бон, она задремала. Филипп, раскрывая ее сумочку, щелкнул замком, и нотариус, замедлив ход, тихим голосом предупредил его: «Вы моложе и сильнее, но я буду защищаться, и это плохо кончится. Не надо, прошу вас». Филипп закрыл сумочку и вышел из машины. Тереза продолжала спать.
Все, что у него было, — это десять с чем-то франков, чемоданчик и непреодолимое желание поспать. Он пошел по пустынному Бону к вокзалу, ориентируясь на шум поездов. В зале ожидания он прикорнул, но сон был тревожный, и часов в восемь он встал, побрился в уборной, выпил кофе и купил пачку сигарет. Потом, решив, что в его положении нужно быть бережливым, сигареты вернул.
Немного погодя он сел в автобус, идущий в Шалон-сюр-Сон. Денег у него больше не было, но разве так уж дьявольски трудно найти на автостраде № 6 какую-нибудь дуру с набитым кошельком? Однако это оказалось действительно дьявольски трудным. От обеда и до самого вечера бродил он по Парижской авеню, по улице Ситадель, и никто ему не попался, и не на что даже было зайти в бистро. Прибегать к грабежу, когда в ход идут и кулаки и нож, было не в его вкусе. Пока еще есть время — он дал себе срок до полуночи, — он предпочел бы обойтись без водителей грузовиков и прочих болванов мужского пола, потому что с ними начнешь разыгрывать бедного студента-медика в мечте утащить бумажник, а кончишь на скамье подсудимых. Кроме того, если женщине можно и даже нужно, в случае необходимости, дать оплеуху, то с мужчиной так легко не разделаешься, его уже надо стукнуть по башке как следует, а если он посильнее тебя, то двинуть его ногой пониже живота. Голова — вещь хрупкая, да и прочее тоже. Нельзя же ставить на одну карту толщину черепа и толщину бумажника.
Будь сейчас утро или хотя бы не суббота, он бы зашел в любой дом с дешевыми квартирами, познакомился с какой-нибудь домашней хозяйкой, измученной, с непонятой душой, голлисткой по политическим пристрастиям, и, пока ее муж не пришел со службы, а ребятишки из школы, он взял бы у нее интервью для «Прогре де Лион», и их разговор закончился бы в супружеской постели, а она бы потом объяснила мужу, что потеряла свой кошелек в магазине стандартных цен. Или же он сам отправился бы в этот магазин и обработал бы там какую-нибудь продавщицу. Но в субботу, тем более к вечеру, продавщицы совсем одуревают от ошибок кассирш и тупости покупательниц, так что у него не было никакой надежды на успех.
Часов в пять, побеседовав с бельгийскими туристами, которые, к сожалению, возвращались на родину, он сказал себе: на этот раз, милый мой, ты остался с носом и дело кончится тем, что тебе придется изувечить какого-нибудь водителя грузовика, отца четверых детей, ведь перед тем, как четырнадцатого утром он сядет в Марселе на теплоход, ему необходимо побывать в Кассисе, где у него есть один приятель — владелец гаража, живший раньше в Меце, который мог бы снять его с мели. Сегодня одиннадцатое. При таких темпах он доберется до Марселя не раньше конца месяца.
Тут ему пришла в голову одна мысль, не такая уж гениальная, скажем прямо, но все же лучше, чем ничего: попытать счастья у дверей какого-нибудь коллежа или лицея, когда оттуда повалят ученики. Он исходил немало улиц, порядком сбив ноги, пока не сообразил, что уже начались каникулы и школы опустели. Но ему все-таки удалось набрести на какие-то коммерческие курсы для девушек — там в ожидании толпились мамаши. Вот только чемодан в руке был некстати. С ним он смахивал на приезжего деревенщину.
Когда пташки выпорхнули, ему прямо в глаза светило солнце над фабричной крышей, поэтому он с трудом выбрал то, что искал. Это была блондинка, высокая, в теле, с вызывающе громкими голосом и смехом, со стянутыми кожаным ремешком книжками под мышкой. Он сказал себе, что ей шестнадцать лет, — из принципа, потому что чувствовал бы себя униженным, если бы дал ей меньше. Ну, вперед!.. Она шла в окружении подружек, и их число таяло на каждом перекрестке, где они, прежде чем расстаться, останавливались и долго болтали. Он узнал ее фамилию — Граншан, а чуть позже и имя — Доменика. Она заметила, что он идет за ними. Время от времени она кидала на него взгляд своих голубых глаз — он выдавал ее глупость, — затем переводила его на чемодан.
У стадиона, на улице Гарибальди, она наконец осталась одна. Он схватил ее за руку, сказал только: «Доменика, я ведь тоже человек, ты должна меня выслушать», — и тотчас отпустил ее, перепуганную до смерти, отошел и сел на каменный бордюр, ограждавший футбольное поле. Не сразу, лишь через полминуты она подошла к нему. Не глядя на нее, он сказал, что уже давно любит ее и одновременно ненавидит, что над ним смеялись из-за нее, и вот он подрался, потерял работу и, перед тем как уехать, просто не может — даже если она тоже поднимет его на смех — не сказать ей, что он почувствовал в ту минуту, когда впервые увидел ее, — ну и прочую белиберду в том же духе. Потом он взглянул на нее: она стояла растерянная, с пунцовыми щеками, но уже без страха в глазах, а он, похлопывая ладонью по бордюру рядом с собой — приглашая ее присесть, — спрашивал себя, сколько у нее при себе денег или сколько она сможет достать и сколько времени у него уйдет на то, чтобы завладеть ими.
У нее оказалось две бумажки по десять франков и еще пятифранковая монета — своего рода талисман — в кармашке блейзера. Она отдала их ему три часа спустя, в подъезде своего дома, унылого, пропахшего супом с капустой, она тихонько плакала, называла его Жоржем — так он ей представился, — она неумело целовала его сжатыми, солеными от слез губами, у него было ощущение, что это убийство, и он злился на себя за то, что это убийство — всего из-за каких-то двух тысяч старыми, он обещал ей, что никогда не уедет и будет ждать ее завтра в полдень у какого-то там памятника, да, конечно же, он знает, где он. Когда она, поднявшись по лестнице, в последний раз обернула к нему свою физиономию несчастной идиотки, верящей в счастье, он про себя выругался: какого черта, ему тоже никто не делал подарков, его подонок-отец тоже всю жизнь держал его мать за дуру, а ведь она как-никак была его мать, разве нет? И вообще, ну их всех к дьяволу.
