Татьяна Соломатина - Естественное убийство – 3. Виноватые
– Моя покойная бабка тебя бы высекла за подобное транжирство!
– Алёна, ну на что ещё тратить деньги, как не на удовольствие и удобство себе, любимым. Чулок набивать? Вкладывать? Делец из меня никакой, тут тебе с мужчиной не повезло. Есть на жизнь, и на жизнь приличную. Зарабатываю – и хорошо. Где бы урвать покрупномасштабнее – никогда не думал и думать не буду. А вот о том, чтобы заработать столько, чтобы с удовольствием потратить – думал, думаю и всегда буду думать. Так что не волнуйся за будущее и не считай текущее. Тем более что к устному счёту ты явно неспособна!
– Ладно, всё-всё! Не буду строить из себя Гобсека. Ты ещё подумаешь, что я скупа. И больше не предложишь выйти за тебя замуж.
– Не подумаю. И не подумаю больше не предлагать! Это я буду делать до тех самых пор, пока ты не согласишься!
Поехали. Ну как – поехали… Ездой это можно было назвать с большой натяжкой. Хотя выехали с большим временным люфтом на регистрацию, досмотры, дьюти-фри и кофе выпить. К регистрационной стойке поднеслись взмокшие, ровно за три минуты до окончания регистрации. Благо багажа у них с собой не было – только ручная кладь. И… ещё двенадцать часов сидели в здании аэропорта.
Потому что рейс переносили и переносили, не объясняя причин. Первое время представители украинской авиакомпании вещали о туманных погодных условиях. Но хохлы-гастарбайтеры, летящие домой, звонили жёнам, и жёны заверяли их, что во всём Крыму, включая Симферополь, вовсю сияет солнце. Впрочем, как почти всегда, кроме разве что ночи.
Двенадцать часов в здании аэропорта – то ещё удовольствие! Все зарегистрировались. Пересекли границу – вуаля, и печать в паспорте имеется. Прошли таможню… И куда теперь? Никуда не рыпнешься. В зальчике для бизнес-класса курить нельзя. Курить можно в задымлённом помещении или в одном из углов очень дорогого кабачка, именующего себя пабом. Паб в Домодедове. Угу. Пирожковая в Эдинбурге. Северному удалось занять место в курящей зоне. За соседним столиком сидела компания уже сильно нагретых спиртным украинских граждан. Они возмущались и возмущались. Возмущались и возмущались. Об одном и том же – по кругу. Алёна, подслушивая их незамысловатые разговоры, хихикала, затем стала раздражаться и даже злиться. А затем один из красномордых украинцев стал строить ей глазки. Тут уж расхохотался Северный. Кажется, авиакомпания даже окармливала своих задержанных «пациентов» в связи с задержкой. И предлагала «прохладительные напитки». Прохладительные напитки оказались простой водой с привкусом пластиковой бутылки. Кормёжка представляла собой фольгированный пакет со слипшимся рисом. Это всё доложили с соседнего столика. Потому что рачительные мужики хоть и напивались в кабаке, но за «положенным!» ходили исправно, хоть и слегка пошатываясь. Наконец, ближе к ночи объявили, что «командир экипажа принял решение лететь, несмотря на погодные условия и техническое состояние самолёта». Ну, с погодными условиями ладно – может, не любит парень летать днём, солнце глаза слепит. А вот «техническое состояние самолёта» насторожило Алёну Дмитриевну и Всеволода Алексеевича. Большей части пассажиров было по известной причине уже всё равно. Стюардессы сгоняли всех к выходу, что было не так-то и легко. Несколько возвращающихся на независимую родину мужиков плотно засели в туалете: липкий рис был смешан с несвежей рыбой.
– Будь я одна или не с тобой, я страшно злилась бы и скандалила! – рассмеялась Алёна Дмитриевна. – Наверное, я тебя люблю…
– Ты так забавно это говоришь – «я тебя люблю», как будто пробуешь на вкус совершенно новый для тебя продукт или как научающийся устной речи глухонемой.
– Но всё-таки говорю!
– Забавное совпадение, – сказал он, помолчав. – Приблизительно так же задержали рейс пять лет назад, когда я впервые обнаружил в Балаклаве заведение Маргариты Павловны. И вот я снова просиживаю штаны в аэропорту. Но не один, а с тобой. По тому же марш-руту, в том же аэропорту – но с тобой. Олеся Александровна, жена нашего внезапно обезумевшего друга, нашла бы это знаковым. Она у нас большая любительница эзотерики. Что больше шло бы экзальтированной ленивице, никак не подходит Леськиному бизнесовому складу ума и по-крестьянски рачительному характеру.
– А Дон Хуан как же? Фабрика швейная, все дела. В перерывах между «я курил тебя!», разумеется.
– Не знал, что ты читала Кастанеду!
– Хо-хо! – Эллочкой-людоедкой сгримасничала Алёна. – Ну не курить же его, в самом деле! И не грызть, как уже не твой Мальчик!
– Не напоминай!
– Не выносишь предательств?
– Он не предатель.
– Он же бросил тебя ради Риты.
– Он? Ты слишком плохого мнения о собаках. Лохматый чемодан просто остался ухаживать за старейшиной стаи, пока молодые волки гоняют за добычей.
– Ты его не очеловечиваешь? – Алёна лукаво прищурилась. – Ты, оказывается, сентиментален, Северный!
– Да. Я сентиментален, как любой жёсткий человек. Но как раз я не очеловечиваю пса! – Всеволод Алексеевич шутливо щёлкнул Алёну по носу. – Потому что предательство свойственно как раз людям. А собакам – нюх. Чутьё. Давай, вываливай, что у тебя там по твоей человеческой женской жизни с предательством не так и где и как тебя чутьё подвело? – Он стал серьёзен.
Иногда всё, что нужно для человека, чтобы стать свободнее, – это возможность выговориться. Особенно если лет двадцать этот человек кое о чём молчал.
За эти двенадцать часов в аэропорту Соловецкая вывалила на Северного всю свою жизнь. Чуть ли не в мельчайших подробностях. От и до. Она пила и говорила. Говорила и пила. И снова говорила. Понимая, что разумная взрослая женщина, собирающаяся замуж, не должна столько и такого говорить своему… Кому своему? жениху? будущему мужу? Таковой мужской статус она тоже никак не могла на себя примерить. И снова вываливала на Всеволода Алексеевича всё. О маме, о бабушке. О первой любви. О том, как смешно в неё был влюблён их общий друг Сеня Соколов и даже, помнится, хотел сделать её честной женщиной[8]. И снова о первой любви. Ну не любви, конечно же. Страсти, влюблённости. Но это теперь. С высоты, так сказать, прожитых лет. А тогда… Она молола и не могла остановиться. Если двадцать лет не говорить о всяком таком… важном… На двенадцать часов беспрерывного трёпа обязательно наберётся.
Соловецкая вываливала на Северного такие детали, что любой другой давно психанул бы. Но Всеволод Алексеевич только слушал. Внимательно. Нежно. Осторожно. Боясь спугнуть. И гладил Алёну по щеке. И целовал ей руки. И называл её ласковыми словечками. Алёне Дмитриевне давно не было так хорошо, спокойно и беззаботно. Точнее сказать, не было никогда. Казалось, бог (природа? судьба? случайность?) решил щедро вознаградить её за сорокалетнее отсутствие надёжного мужского плеча и выдать, наконец, и мужа, и брата, и отца, и даже, пожалуй, дедушку в одном флаконе. Плохое слово – казалось. А вдруг именно что казалось… и завтра он опомнится, переспит с рассказанным ночь, переживёт день и поступит, как любой мужик? Как поступают любые мужики? О, даже самые лучшие из них щедро одаривают своими собственными подробностями взамен. И/или тычут в глаза твоим выболтанным.
Откровенность – это плохо.
Излишняя откровенность – ещё и глупо.
Безграничная откровенность есть нападение и является лучшей тактикой защиты.
Алёна боялась. Боялась любви. А на нелюбовь уже не было ни времени, ни сил, ни – что важнее – желания. Так что если это любовь – съест не подавившись и переварит без остатка. А если нелюбовь – то и не надо, бога ради!
У Северного был крепкий пищеварительный тракт… Тьфу ты! В смысле – психика.
Два часа перелёта тоже были не самые приятные. Стюардессы не то в лёгком хмелю, не то в возбуждённом всеми перипетиями состоянии разнесли положенную еду. А пассажиры гомонили и гоняли туда-сюда по салону, не обращая внимания на «классовость» занавесочек. От храпа одного из возвращавшихся на родину вибрировал весь самолёт. Возможно, огромная летательная машина вибрировала по другим причинам. Но было приятнее думать, что от храпа. И вовсе не хотелось размышлять на тему «командир экипажа принял решение, невзирая на…». Чёрт его знает, на что он там в самом деле не взирал.
Таможенный контроль прошли без особых проблем.
Выбирая таксиста, не капризничали. Хотя одна бодрая старушка буквально избила одного из водил своей торбой. За рвачество. Поделом. Автобусы ночью не ходят, и шакалы на колёсах задирают такие цены, что старушку понять можно. Двенадцать часов просидев в одном аэропорту, дожидаться рассвета (и значит, рейсового автобуса) не очень хочется. Алёна пыталась было толкануть какую-то исполненную язвительности остросоциальную речь, но Северный схватил её за руку и впихнул на заднее сиденье более-менее комфортабельной телеги. Неизвестно, как это получилось, но когда автомобиль рванул с места одновременно с выкриком шофёра «Курить нельзя!», Соловецкая пролила на себя остатки из фляжечной бутылки виски. И из вредности просила останавливаться каждые пару километров. На перекур. И чтобы отдохнуть от таксиста – он, не затыкаясь, всю дорогу от симферопольского аэропорта до Балаклавы говорил о том, как хорошо в Москве и плохо здесь. «Вам-то, в Москве, хорошо! А нам здесь…» – и махал рукой. Причём собеседников таксисту не требовалось. Северный невпопад поддакивал, Алёна молчала из последних сил. Потому что понимала, что говорить бессмысленно, но всё-таки один раз не удержалась и спросила: «Так почему в Москву не едете, если там так хорошо?» Ответ получила серьёзный, развёрнутый, аргументированный: «Так там же ж надо на работу устроиться, а это сложно! А тут у меня жена и садик-огородик. И дети. Им же учиться надо. А в Москве цены на всё такие, что…» – и водила снова махнул рукой. К тому моменту, как он доставил их на улицу Куприна славного города Балаклавы, Алёна хотела таксиста разорвать. Северный подал ей руку и быстренько вытащил из машины.
