Полина Дашкова - Источник счастья
— Кто это? — панически грозным шёпотом спросил граф.
— Это Мандельштам, — ответил Ося, — молодой поэт, пока не очень знаменитый, но лет через десять его узнает вся Россия, а через пятьдесят — весь мир, вот увидите. Он мой тёзка, его тоже зовут Осип. И он тоже еврей, как я. Отличные стихи, правда?
Москва, 2006Сонин папа, Дмитрий Николаевич Лукьянов, не помнил свою мать. Она погибла в 1942-м, когда ему было два с половиной года. Ей посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, её именем назывались улицы, школы и пионерские дружины. Дмитрий Николаевич Лукьянов уже в раннем детстве знал, что он не просто мальчик, а сын знаменитой разведчицы-партизанки, которая совершила подвиг, прошла страшные пытки, никого не выдала и была повешена фашистами.
Один заслуженный художник написал маслом огромную картину «Казнь Веры». Опушка берёзовой рощи. Виселица, сколоченная из брёвен. Девушка в рваном платье, босая, с длинными светлыми волосами стоит на ящике. Палач в нацистской форме накидывает ей петлю на шею. Вокруг фашисты. Девушка смотрит прямо на зрителя. Куда ни отойдёшь, она все равно смотрит.
Лицо Веры было срисовано именно с той фотографии, которая стояла за стеклом на книжной полке.
В 1949 году, когда Сониному папе исполнилось десять лет, его принимали в пионеры в Музее боевой славы, и там он впервые увидел картину.
— Смотрите, ребята, это знаменитая Вера Лукьянова, мама нашего Димы, — сказала учительница.
— Димка, ой, ужас! Твою маму фашисты вешают! — крикнула какая-то девочка.
Дима бросился к полотну и стал бить кулаками по нарисованным фашистам, повторяя:
— Мама! Мамочка! Гады! Не убивайте мою маму!
В красной кожаной папке хранился запаянный в твёрдый пластик серо-жёлтый тетрадный листок в клетку, на котором чернильным карандашом было написано:
«Милый, любимый мой сынуля Димочка!
Ты ещё совсем маленький и не скоро это прочитаешь. Никогда не забывай меня. Расти здоровым, сильным. Обязательно учись, читай умные книги, всегда оставайся честным человеком, не пугайся жизненных трудностей. Всё поправимо, кроме предательства и смерти. Люби нашу великую советскую Родину, знай, твоя мама погибла за твою свободу, за твоё, сыночек, будущее. Я так сильно люблю тебя, мой маленький, что и когда меня не станет, я всё равно буду рядом. Мне уже не больно и не страшно. Светает. Целую тебя, Димочка, в глазки, в лобик.
Твоя мама».
Письмо чудом сохранилось и дошло до адресата, до маленького мальчика, который уехал с бабушкой из Москвы в Томск в августе 1941-го.
Когда началась война, Вера училась на пятом курсе университета, на филологическом факультете. Она хорошо знала немецкий. Поступила в разведшколу, была заброшена на парашюте во вражеский тыл, в Белоруссию. Сначала воевала в партизанском отряде, потом её устроили машинисткой в немецкую комендатуру в Гродно. Фашисты арестовали очередного связника, он выдал Веру.
Письмо сохранила девушка, сидевшая с ней в одной камере. Девушка была местная, её мать выкупила её у полицая-охранника за две бутылки самогона и шмот сала. После войны она разыскала остатки Вериной семьи, мать и сына.
В самые тяжёлые моменты жизни папа доставал письмо, читал вслух. То есть он не читал, просто держал в руках и произносил текст наизусть. Соня вдруг вспомнила, как на следующий день после возвращения из Германии опять застала папу с письмом в руках.
— Софи, нам через двадцать минут выезжать. Я думал, ты заснула. — Нолик подошёл сзади, стал разглядывать фотографии через Сонино плечо. — Слушай, а этот, он что, твой дед? Лукьянов? Кстати, кто он был?
— Не знаю. Какой-то лётчик. Они даже пожениться не успели, он сгорел в самолёте ещё до войны. Лукьянова — бабушкина фамилия, не его.
— Так это он или нет?
Соня покачала головой, пролистала альбом, ткнула пальцем в фотографию молодого человека лет двадцати, круглолицего, курносого.
— Вот он. Они жили в одной коммуналке на Сретенке. Он погиб, когда она была ещё беременна, и даже не успел узнать, что у него родился сын.
— Погоди. — Нолик часто, недоуменно моргал. — Тогда кто же этот лопоухий, с ребёнком на руках?
— Понятия не имею.
Нолик заметил на столе, в стакане для карандашей, маленькую лупу, взял снимок у Сони из рук и пробормотал:
— Какая странная у него форма.
Нолик с детства увлекался военной историей, собирал солдатиков, прочитал уйму мемуаров, исследований, знал всё об оружии, знамёнах, орденах, погонах.
Он разглядывал снимок минуты две и вдруг прошептал:
— На нём немецкая форма. Софи, этот парень — он лейтенант СС!
Москва, 1916— Чем болеет это дитя? — спросила Александра Фёдоровна.
Она обращалась к профессору Свешникову, но он не успел открыть рот. За него ответил Ося:
— Дитя постарел от ужаса, путешествуя над Атлантикой на воздушном шаре. Запасы питьевой воды подходили к концу. Жирные чайки кружили рядом, воровали мои сухари и вяленую говядину. Сытно пообедав моей провизией, они собирались на десерт съесть меня. Я пытался объяснить, что я худой и невкусный, но уговоры не помогали. Мне пришлось разрядить в них мой револьвер, хотя я противник убийства. Ветер дул с моря вверх таким образом, что мой шар поднимался всё выше, днём солнце сжигало мою кожу, и она сморщилась. Ночью лунный свет серебрил мои волосы, и они стали седыми. Зубы сточились, когда пришлось съесть кожаные ботинки, чтобы не умереть от голода. Потом заболело сердце. Оно подпрыгнуло к горлу, и я чуть не выплюнул его, как фруктовую кость, но вовремя опомнился и проглотил назад. Это случилось, когда прямо передо мной оказался австрийский аэроплан-разведчик. Завязался бой. Я швырял в него мешочками с песком, он стрелял в меня из пулемёта.
— Он выпустил штурвал? — спросила великая княжна Ольга.
— Хороший вопрос. — Ося одобрительно кивнул. — В кабине их было двое, лётчик и стрелок. Неизвестно, чем бы кончилась эта неравная схватка, если бы мои мешки не рвались на лету. Песок попал австрийцам в глаза, аэроплан потерял управление и стал падать. Но мой шар был пробит в нескольких местах. Внизу я видел бескрайнюю морскую гладь, она стремительно приближалась. Сквозь толщу воды я мог разглядеть медуз, рыб, огромных китов и маленьких симпатичных морских коньков. Мир был прекрасен, и я с грустью прощался с ним. Когда дно моей корзины коснулось воды, я потерял сознание.
— Милый мальчик, — сказала Александра Фёдоровна.
Ей явно наскучила Осина болтовня. Но великие княжны уходить не хотели.
— Как же вы не утонули? — спросила Татьяна.
— Дельфин подобрал меня и принёс к берегу. Но это оказался необитаемый остров. То есть там жили люди, но они были потомками древних ацтеков и практиковали человеческие жертвоприношения.
— Ты потом об этом расскажешь, детка, а сейчас нам пора, — сказала Александра Фёдоровна.
— Нет, подождите ещё немного, это самое интересное, как я сражался с главным ацтекским жрецом. Он был колдун.
— Ося, остановись, — прошептала Таня, склонившись к его уху, — расскажешь потом, сейчас не надо.
— Но как же? Потом я уже ничего не смогу рассказать. Скоро явится граф, инспектор госпиталей, и я должен буду спрятаться, сидеть тихо, потому что его превосходительство антисемит. Не исключено, что с ним вместе явится сама императрица, она тоже не любит евреев.
В палате стало страшно тихо. Императрица побледнела. Все смотрели то на неё, то на Осю. Было слышно частое, возмущённое пыхтение графа. Никто не решался сказать ни слова. В напряжённой тишине вдруг прозвучал тихий сдавленный голос:
— Ваше величество, вы уж не серчайте, простите мальца.
Говорил один из раненых.
— Ой! — испуганно пискнул Ося и спрятался за Таню.
— Милый мальчик, — повторила императрица, когда процессия покинула палату и двинулась дальше по коридору, — так чем же он всё-таки болен?
— Прогерия, ваше величество, — ответил Свешников, — весьма редкое заболевание, при котором ребёнок стареет, не успевая вырасти, и умирает лет в одиннадцать-двенадцать от старческих болезней.
— Можно ему помочь?
— Боюсь, что нет, ваше величество.
— Где его родители?
— Он сирота.
— Мы могли бы молиться за него, на все воля Божья. — Императрица возвела глаза к потолку. — Он как будто символ своего несчастного племени. Надо его окрестить.
Глава четвёртая
После бурной новогодней ночи в Куршевеле Пётр Борисович изменился. Он стал пристальнее вглядываться в зеркало. Морщины, мешки под глазами, пятна старческой пигментации, похожие на ржавчину, — всё это он не замечал раньше, а теперь видел как сквозь лупу.
Иногда взгляд его надолго останавливался на платиновых стрелках наручных часов. Это были отличные часы, они стоили семьдесят тысяч евро и шли идеально точно. Но Петру Борисовичу казалось, что они спешат. Слишком быстро крутятся стрелки. Время тает, как будто кто-то ворует его, примерно так же, как воруют нефть, нелегально присосавшись к трубе.
