Валентин Маслюков - Зеленая женщина
Что там, на другом конце провода, Аня не могла слышать, но она знала — там онемелое молчание. Она видела это в жестком лице Генриха, на которое легла тень улыбки.
Молчание продолжалось — под стук сердца.
Так что Генрих опять вынужден был взять инициативу на себя.
— Вадим говорит, — начал он, отстранившись от трубки, так чтобы слышали оба: и тот, на конце линии, и эта. — Говорит… каждую книгу писал и думал: это Аня прочтет. Он для тебя писал. Всю жизнь. Вот что он сейчас говорит… хотел бы сейчас сказать, если бы мог собраться с мыслями. Бедный сочинитель.
Генрих протянул ей трубку.
Сзади к ногам подвинулся стул, толкнул ее под колени, механически повинуясь, она опустилась на сиденье.
— Прости, Вадим, — сказала она. — А я… я давно-давно-давно тебя простила. Простила, когда перестала ждать.
— Ай, брось, — послышался голос Вадима в трубке.
Слова не имели значения. «Ну как ты там вообще?..» — мог бы он еще сказать — глупость на глупости, она приняла бы и это — слова не имели значения.
Он молчал, может быть, пытаясь как раз понять, что же он такое сморозил, и больше ничего не успел.
Внезапный, с надсадным как будто хрипом грохот застал всех врасплох.
Было отчего потеряться. В запертую дверь — только теперь Аня вспомнила, что дверь заперта, — кто-то страшно, не подавая голоса, ничего не спрашивая и не требуя, ударял ногой.
— Что такое? — произнес Генрих. Он застыл возле бутафорской композиции на стене, сжимая в руках кривое копье с алюминиевым наконечником.
— Извини, Вадим, — пробормотала Аня, — тут кто-то к нам ломится.
Бесполезное копье Генрих приставил к стене и со строгим бледным лицом отомкнул замок.
Дверь распахнулась — Виктор Куцерь толкнулся через порог, как в пустоту, в выпуклых глазах его чудилось что-то невидящее.
— Охренел? — бесцветно спросил Генрих, не подобрав еще даже и голоса — не решившись ни на какую интонацию.
Вопрос однако вернул Виктора на землю, во взгляде, который он бросил на телефон, на трубку в руках у Ани, мелькнуло уже нечто осмысленное. И он, привычно соскальзывая в ерничество, раскрыл объятья:
— Звиняйте, дядьку, мы думалы, шо вы птыца!
— Пьян, как… как последний кретин! — определил Генрих.
Облегчение его выдавал сорвавшийся фальцетом голос. Этот факт — пьян — извинял в значительной мере и постыдное безумие Виктора, и постыдное замешательство Генриха. Все становилось на свои места.
— Вадим, я перезвоню, обязательно, — сказала Аня в телефон, — тут у нас небольшое недоразумение. Позвоню. — Она повесила трубку.
— Я не пьян, — возразил Виктор.
В глянцевитых черных штанах из тонкого хрома, в красной, горячего цвета куртке, он и вправду выглядел молодцом.
Генрих сложил руки на груди: ну, что надо?
Виктор, оказывается, увидел Аню с улицы — она стояла у освещенного окна, — вернулся в театр и обнаружил, что дверь мастерской заперта. Пораскинув умишком, он отправился восвояси, но, выйдя опять на улицу, обнаружил, что окна горят, как при пожаре. Ни фига себе! — обеспокоился Виктор. — Я не въехал: что реально пожар? В натуре? А если краски загорятся?!
Все это он рассказывал с блуждающей ухмылкой, развалившись на стуле в позе крайнего изнеможения.
— Все? — спросил Генрих. — А теперь…
Скособочившись, Виктор бросил небрежный взгляд: что теперь? — и заставил Генриха придержать язык. В самом деле, трудно было представить, чтобы интеллигентной конституции художник вышвырнул вон такого атлета, как Виктор Куцерь, который, артистически переступая, держал на поднятой руке балерину весом в пятьдесят килограммов.
И все же Виктор был не настолько пьян, чтобы не понимать последствий прямого столкновения с одним из первых лиц театра. Генрих вовремя смолк, а Виктор, просчитавшись в своих первоначальных предположениях, чувствовал себя не совсем уверенно и струсил. Это мгновение — он вильнул взглядом к Ане, словно спрашивая, что делать, — поняли все.
— А теперь проваливай! — произнес Генрих, приободрившись. — К чертовой бабушке! — Он взялся за спинку стула, будто собираясь его из-под сидящего выдернуть.
Аня испугалась.
— Витя, — заторопилась она несчастным голосом, — что ты устроил?! Зачем столько грохоту? Хочешь, чтоб полтеатра сбежалось?… Что на тебя нашло? Забудем это, и никто ничего не узнает.
Она глянула на Генриха, тот утвердительно кивнул:
— Пожар не состоялся, краски не пострадали. В натуре.
Похоже, Виктору требовалось время, чтобы обдумать эту, новую для себя мысль. Шумно фыркнув, он поднялся наконец и после короткого приступа задумчивости вскинул взгляд.
— А что, господин художник… А не мог бы господин художник одолжить мне рубль?
Генрих молчал, не понимая.
— Я бы купил бензина, чтобы убраться.
Еще недолгое замешательство… и Генрих с неподвижным лицом полез в бумажник.
— Годится, — кивнул Виктор, принимая деньги. И с интересом оглядел пятно на белом свитере художника. — А два рубля? Бензин недавно подорожал.
Нелепость ситуации доставляла ему удовольствие. Со снисходительным видом он принял вторую бумажку и неспешно проверил ее на свет, понимая, что каждое мгновение задержки бесит Генриха. Удовлетворенно кивнул, упрятал деньги в карман кожаных штанов и повернулся к Ане:
— Анютка, тут на двоих хватит. Я тебя забираю.
Она неожиданно согласилась:
— Хорошо. Я все равно собиралась уходить.
Генрих удивился, удивился демонстративно, но ни словом не возразил.
Закрепляя успех, Виктор размашистым движением, которое выдавало не сто, а двести или триста граммов водки, облапил Аню за плечи:
— Ты моя женщина! — возгласил он сбившимся голосом, вынужденный сразу бороться. Аня ожесточенно, сцепив зубы, вывернулась.
— Я не твоя женщина!
— Не надо с ним ездить, — сдержанно сказал Генрих, — он тебя разобьет.
— О, это маленький мопед! — отозвалась Аня, словно обрадовавшись случаю сказать слово и Генриху. — Не больше пятидесяти.
— Японский скутер. До семидесяти, — осклабился Виктор.
— Как же он ездит? — бросил Генрих с досадой. — Ни черта без очков не видит.
— Вижу, — мелким бесом извернулся Виктор и показал на разлегшуюся в тесноте полотна женщину. — Вижу, вот она — зеленая. С чего это она позеленела?
Генрих презрительно хмыкнул. Аня глянула на картину.
— Цвет не имеет значения, — серьезно объяснила она Виктору. — Значение имеют оттенки.
Если Виктор и не сумел тонкое Анино замечание оценить — чего при сложившихся обстоятельствах трудно было бы от него по совести и требовать, — то откликнулся все равно с готовностью.
— Да? — важно задумался он, возвратившись к картине. И сообразил: — Значит господину художнику цвет пофиг?.. Пусть тогда обходится голубым.
— До свидания, — заторопилась Аня.
— Разобьет он тебя, — мрачно отозвался Генрих.
— Хочешь, я дам ему в морду? — ухмыльнулся Виктор.
— Не хочу. Пошли, — отрезала Аня и дернула Виктора за руку.
Оставшись один, Генрих Новосел запер дверь и, сунув руки в карманы, остановился перед мольбертом.
— И вправду зеленая! — мрачно произнес он после такого продолжительного молчания, что можно было бы ожидать чего-то и худшего.
Потом он взял скребок и, не изменив холодно-брезгливому выражению, принялся счищать свежую, суточной давности краску. Блекло-зеленые поскребыши сыпались на пол. Ничто в этих рыхлых комках на грязных, заляпанных синим, желтым, красным половицах не напоминало больше дерзкого взгляда Майи, ее едва тронувшей губы улыбки — ничего из того, что так вдохновляло Генриха двадцать часов назад. Исчез оценивающий прищур глаз, осыпались щека… ухо. На изуродованном полотне разрасталась прочищенная до грунта язва, провал который венчал собой волну зеленого тела. Круто вздыбившееся бедро держал в незыблемости один лишь угольник лона. Новосел тронул угольник взглядом, не ставшим от этого мягче.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Вячеслав проснулся и осторожно, чтобы не потревожить Майю, потянулся за сигаретами. Он знал, что жена спит, но если тихо-тихо прошептать «Майя!», то она так же тихо, не вздрогнув и не удивившись, прошепчет: «что?»
Между оконными шторами проступала серая муть. Но томление недоспавшего тела, жадная мысль о затяжке убеждали, что скоро вставать.
Без десяти пять. Он вышел на кухню, уселся, запахнув халат, и вдохнул омывающий чувства дым.
Где-то далеко мышиным шорохом в неестественной тишине прошуршала машина.
Утренний туман в голове не сильно ему досаждал, потому что он знал, что даровые, заимствованные у ночи минуты ничего не значат, что он ляжет, когда захочет, и свободен расслабиться в растительном, ни к чему не обязывающем безделье.
