Жак Робер - Кто-то за дверью
Но то, что Пюс, моя маленькая Пюс, не колеблясь, с высоко поднятой головой прошла мимо грудастой матроны, преодолела ступени мерзкой лестницы вслед за воняющей уксусом прислугой,- этого мне никогда не постигнуть до конца. Это ранило меня, быть может, сильней всего, и я знаю, что моя рана не заживет вовек.
Когда случается что-либо гнусное, в памяти почему-то остается одна картина причиняющая больше всего страданий, в бессонными ночами именно она без конца является тебе. Для меня измена моей жены заключена вся целиком в образе Пюс, поднимающейся по лестнице дома свиданий. Именно эта картина сделала меня злым, эта, и никакая другая.
- Разумеется, их в конце концов засекли и уж, конечно, не отказали себе в удовольствии меня проинформировать.
- И вы себя не выдали? - удивляется Андре.- Я хочу сказать, вы не объяснились с Франсуазой откровенно?
"Объяснились откровенно"! Вот выражение в духе П. Д. Ж.[9]! Откровенно и честно, и будьте-любезны-пройдите-в-кассу! А что делает П. Д. Ж. с самолюбием, с тоской, которую "спытывает человек, отравленный до мозга костей ядом жутко-то видения? Попросту на все это плевать хотел?
- Десять раз, двадцать, я готов был взорваться и бросить ей гнусную правду в лицо!
- И что же?
- Каждый раз брал себя в руки.
- Но зачем?
- Хотел посмотреть... Посмотреть, до чего она способна дойти. Ну, вот она и дошла до Лондона!
Ему этого не понять. Он устроен не так, как я. В нем нет кошачьего азарта, заставляющего кота играть с мышкой, прежде чем ее слопать.
Он качает головой, он не согласен.
- Это невозможно,- говорит он.- Как можно знать об измене и не вмешаться из-за того лишь, что желаешь "посмотреть"?
Мне очень хочется его шокировать, ответить: "Из порочности. Вы никогда не слыхали о людях, любителях подглядывать?" Но я не мешаю ему продолжать.
- Нет, у вашего молчания другая причина.
- В самом деле! - произношу я, вкладывая в слова всю силу сдерживаемого бешенства.- У меня есть один недостаток, Андре, я слишком горд. Я готов не скрывать своих страданий, но при одном условии: в свою очередь заставить страдать!
- Это обычное явление,- заявляет П. Д. Ж. с серьезной миной, желая, видимо, чтоб я поверил в его многоопытность.
- Да, но у меня все в обостренной форме! Однако, когда речь зашла о Франсуазе, о ее измене, я тщетно искал, как заставить ее страдать.
- Между тем вы славитесь своей неистощимой фантазией,- усмехается Андре.
- Жизнь и романы - это разные вещи. И добавляю merra voce[10]:
- Так, по крайней мере, я думал до сих пор.
- Вы в самом деле хотели отомстить?
- Разумеется! Но трудность состояла в том, чтобы найти способ мести, достойный меня, каким я себя, во всяком случае, мыслю. Палить из револьвера для меня было совершенно не приемлемо. Слишком вульгарно! Мне хотелось чего-нибудь нового, невиданного и более жестокого.
- Более жестокого? - обеспокоенно повторяет Андре и, чуть помолчав, спрашивает: - В конечном счете придумали?
Бедняга! Неужели ты думаешь, я открою перед тобой свои карты! Уж не ради ли твоих выдающих больную печень глазок!
- Нет, мой дорогой Андре, я ничего не придумал. Итак, вы понимаете теперь, почему я предпочел молчать, изображать ни о чем не подозревающего мужа. Мужчины, безропотно скулящие у ног своих жен, вместо того чтоб взять в руки плеть, внушают отвращение, не правда ли?
Он по-ослиному мотает головой. До него определенно доходит с трудом.
- Но как,- удивляется он,- как у вас хватило духа играть перед Франсуазой эту комедию?
Тут я смеюсь в открытую:
- Вы что же, в некотором роде упрекаете меня за то, что я ее обманул?
- Но если б вы не сдержались, возмутились, она бы, возможно, и не ушла... Вы бы ее удержали... У нее раскрылись бы глаза.
- И увидели что? Наш разлад?
Мне вновь приходит на ум тот странный разговор, который произошел у нас с Пюс вчера вечером. О муже, герое моего романа, и о постепенно удаляющейся от него жене. Каждая произнесенная нами фраза имела двойной смысл, и все, что говорилось о моих персонажах, касалось непосредственно нас и задевало до глубины души.
Тогда вот я и смог измерить всю глубину поистине непреодолимой пропасти, разделяющей мою бедную Пюс и меня. Как хорошо она сумела описать разочарование супруги и охватившее ее постепенно безразличие. Какая трезвость рассуждений! Я до сих пор слышу ее тоненький неумолимый голосок: "Приходится поверить в этого любовника, раз она уходит, раз она бросает своего учителя!"
Какой ядовитый взгляд она бросила на меня в эту секунду! Это меня она покидала. И любовник, в которого она "верила", это был Поль, ожидающий ее в Лондоне.
- Знаете,- говорю я Андре,- мне хорошо известно, почему она меня оставила.
Издав дребезжащий смешок, добавляю:
- Потому что я был ленив.
- Ленив? - округляет глаза Андре. Пожимаю плечами.
- Это долго объяснять.
Андре достает платок, сморкается. Он ужасно противный при этом. Конечно, у меня предвзятое отношение. Он не противней других сморкающихся людей. Но ведь есть люди, которые сморкаются неприметно. А этот, развернув платок, величиной со скатерть, издает трубные звуки, наливается краской и повторяет процедуру два или три раза. Я тем временем все думаю, не лопнут ли у него на шее вздувшиеся от напряжения вены.
- Есть одна вещь, которую мне хотелось бы знать,- говорит он, засовывая свою скатерть в карман.- Действительно ли Франсуаза влюблена в этого Поля Дамьена?
Я чуть не задыхаюсь.
- Это отправившись-то к нему в Лондон! Бросив меня! Покинув этот дом, наш дом! О да, Андре, несомненно!
Кровь ударяет мне в голову, я вижу, к чему он ведет, этот Тартюф! Он постарается смягчить дело, окрасить в радужные краски.
- Быть может, это всего лишь мимолетное увлечение,- говорит он сладеньким голосом.
Плевать я хотел! "Мимолетное увлечение"! Еще одно выражение совсем в духе буржуа, слащаво-лицемерное. Мадмуазель Дюшемоль, дочь нотариуса, училась играть на скрипке и забрюхатила от своего учителя, но это "мимолетное увлечение", в си-бемоль мажор!
- Мимолетное увлечение! - визгливо кричу я.- Нет, Андре Дюверже, нет, не целый же год! Ибо вот уже год, как ваша маленькая сестричка "развлекается" со своим возлюбленным!
- Ах, прошу вас!
Ну, право, как же я могу говорить такое! Он прямо весь багровеет. Он не любит, когда называют вещи своими именами, наш маленький Андре! Он предпочитает говорить о "мимолетном увлечении". Ну-ка, где она там, его жена, мадам Изабель Дюверже, со своим прекрасным воспитанием, уложу ее сейчас тут на диван, и пусть П. Д. Ж. узнает лично, что значит мимолетное! Ах, это мимолетное отнюдь не мимолетно!
- Год? - бормочет он.- Это в самом деле продолжалось целый год?
И он опять погружается в задумчивость, испытывая некоторое чувство изумления, чтобы не сказать восхищения. Ах эта Франсуаза, надо же, кто бы мог подумать! Какая смелость!
- А вы в этом уверены?
Я чувствую, что сейчас он потребует от меня деталей. Например, сколько раз они это проделывали. Ему бы узнать обо всем. О том, как я терпеливо вел свое расследование. О матроне из маленького отеля, которую я в конечном счете подкупил и которая с радостью мне обо всем докладывала. О разных хитрых обысках, которыми я занимался, и о том, как жестоко был вознагражден, обнаружив пачку писем от Поля Дамьена, завернутую в шаль, пахнущую духами "Арпеж". О, аромат ее духов, окутавший любовное блеяние Другого!
Я прочитал письма и снова завернул их в шаль, все, кроме одного, призывающего возлюбленную в Лондон. Почему я оставил себе именно это письмо? Потому что от него мне становилось особенно тошно? Или же я смутно надеялся встревожить Пюс, дать ей понять, что она разоблачена? Но она так ничего и не предприняла. Не пришла ко мне, чтобы ускорить развязку. Может, подумала, что потеряла письмо? Сколько вопросов осталось без ответа, вопросов, которые сегодня уже лишние.
По правде говоря, это письмо, где Поль зовет Франсуазу в Лондон, самое важное - мне хочется сказать: с юридической точки зрения. Оно устанавливает факт заранее обдуманного похищения. Поль Дамьен написал эти строчки незадолго до того, как был направлен на работу в лондонскую редакцию своей газеты. Наверняка именно тогда он задумал похитить у меня мою жену окончательно.
- Что вы собираетесь делать? - неожиданно спрашивает Андре.
Я не задерживаюсь с ответом:
- Потребовать развода.
Он резко подается назад. Развод - слово табу для людей благонамеренных. Муж изменяет жене, жена - мужу, детям это известно, не секрет и для всех вокруг, но ради бога и всего святого, не вздумайте вмешиваться! Не трогайте, оставьте все, как есть! Это повредило бы делам, знаете, каковы клиенты! Развестись? Но что скажут в клубе? А дядя Эдуард, выставивший свою кандидатуру на предстоящих выборах черт знает где, как же с ним, вы непременно хотите, чтобы из-за вас он лишился голосов своих избирателей? Не извлекайте же этих людей, как бактерий, из их питательной среды. Сделайте, как Мальро: перекрасьте фасад, а если позади лупится штукатурка, прохожих это не касается.
