Гарри Кемельман - В понедельник рабби сбежал
У него были и другие идеи относительно улучшения службы, и в первую же пятницу он сумел реализовать их все одновременно. Когда прихожане расселись по своим местам, они заметили, что высокие, похожие на троны стулья на возвышении с обеих сторон ковчега[39], обычно занятые рабби и кантором, пусты. По расписанию служба должна была начаться в восемь, и без четверти конгрегация, которой не терпелось увидеть своего нового рабби в действии, уже собралась и расселась. Но места на возвышении все еще пустовали.
Орган играл печальную мелодию, жалобные минорные каденции, но без десяти восемь звук внезапно стал нарастать, перешел в мажор, дверь комнаты для облачения открылась, и появился рабби, выглядевший величественно в черном одеянии и шелковом талите; на голове у него была высокая бархатная ермолка, как у кантора. Он чуть помедлил, затем, не спеша, поднялся по ступенькам возвышения и стал перед ковчегом спиной к конгрегации. Он постоял так минуту или две, слегка наклонив голову, потом выпрямился и направился к своему месту.
Усевшись, он невозмутимо оглядел конгрегацию, останавливая пристальный взгляд на перешептывающихся прихожанах, и разговоры прекратились. Без двух минут восемь он поднялся и подошел к кафедре. Лицо было обращено не к конгрегации, а слегка повернуто к двери комнаты для облачения. Он стоял, спокойно ожидая; ровно в восемь дверь открылась, появился кантор и с порога начал петь «Ма Това» — «Как прекрасны шатры твои, Иаков». Медленно, продолжая петь, кантор поднялся по ступенькам на возвышение, а рабби стоя смотрел на него. Пение закончилось в тот момент, когда кантор достиг кафедры, и только тогда рабби вернулся на свое место рядом с ковчегом.
Затем кантор пропел «Леха Доди», прихожане с ним вместе спели припев, после чего рабби вышел вперед и объявил глубоким баритоном:
— Теперь мы вместе прочтем псалом на двенадцатой странице ваших молитвенников.
Он прочел первый стих, затем следующий вместе с конгрегацией, и его глубокий голос явно выделялся на фоне бормотания прихожан.
Служба и правда была короткой и живой. Проповедь продолжалась всего пятнадцать минут, ни одна часть программы не была затянутой. Кантор пел не слишком много, прихожанам это понравилось. В совместном чтении половину прочел рабби, осталось приятное ощущение легкости и сопричастности; «Амида», прочитанная стоя и в тишине, была почти как отдых.
Были, конечно, и недовольные. Кое-кому из старших не понравилась черная одежда рабби, напоминающая священника или пастора, некоторые сочли приготовления слишком эффектными, театральными и искусственными. Им возражали:
— Послушайте, какая религиозная организация в мире самая сильная? Католическая церковь, правильно? А чем они берут, если не спектаклями и церемонией? Они знают, что приводит людей в церковь каждую неделю — хорошее шоу. И они его ставят.
Оппоненты возражали и по поводу проповеди.
— Как по мне, на самом деле он ничего не сказал.
— Зато на это ему не понадобилось сорок минут.
Но даже самые большие противники были вынуждены признать, что служба было отмечена исключительной благопристойностью, отличительной чертой консервативного иудаизма.
Подавляющее большинство, однако, было в восторге, многие сочли своим долгом подойти к рабби и сказать об этом.
— Я получил истинное наслаждение, рабби. Я редко приходил по пятницам, но с этих пор вы будете видеть меня каждую неделю.
— Ваша проповедь, рабби, задела струнку во мне, если вы понимаете, что я имею в виду. Я долго буду думать об этом.
— Знаете, сегодня вечером я впервые почувствовал, что принимаю участие в чем-то — ну — святом. Я могу назвать это только так.
— И я, рабби. Это был лучший шабат, какой я могу припомнить.
Берт Рэймонд, стоявший рядом с Дойчем, сиял.
Глава XV
Смоллы еще не отошли после перелета и проспали все утро — даже Джонатан. Их разбудило яркое солнце, бившее прямо в лицо; был уже одиннадцатый час, слишком поздно, чтобы идти в синагогу.
Мириам мучили угрызения совести.
— Я знаю, что ты хотел пойти в синагогу в первый шабат в Иерусалиме.
— Я собирался, — беспечно сказал он, — но будут и другие шабаты. Пойдем, погуляем. Рядом с Кинг Джордж-стрит есть парк.
На улице они увидели нечто совершенно новое для себя — целый город, соблюдающий шабат. Все магазины были закрыты — как и следовало ожидать — но это еще не все. Автобусы не ходили, почти не было машин. Светофоры мигали желтым. Люди просто гуляли по улицам, как и они, семьями, в лучшей шабатней одежде, наслаждаясь хорошей погодой.
Те, что возвращались из синагоги, шли более целеустремленно, некоторые все еще в молитвенных покрывалах на плечах, — нести их в руках могло считаться работой и, следовательно, нарушением шабата. Всюду они видели хасидов в нарядной одежде: вместо широкополой черной фетровой шляпы — меховой штреймл, короткие, похожие на бриджи штаны собраны чуть ниже колена, на ногах белые чулки. Некоторые были в длинных черных шелковых пальто, подвязанных поясами. Те, что помоложе, предпочитали длиннополые сюртуки, из-под жилетов была видна бахрома талес котн, малого талита, который хасиды носят постоянно; для молитвы они надевали на талию плетеный пояс, чтобы отделить нижние, земные части тела от верхних и, как считается, более духовных.
— Почему они так одеваются, Дэвид?
Он усмехнулся.
— Пожалуй, из чистого консерватизма. Так одевались зажиточные польские и русские купцы восемнадцатого столетия, вероятно, так одевался Баал Шем Тов[40], основавший движение в восемнадцатом веке, и, подражая ребе[41], они одеваются так же. Думаю, что аманиты[42] в Пенсильвании руководствуются тем же. Мы склонны связывать одежду с позицией. Может, поэтому современная мода вызывает такой протест — ее считают показателем бунта и разрыва не только с традиционным стилем, но и с традиционной моралью и ценностями.
— Ну ладно еще старики, но когда молодые… — вон тот, ему не больше четырнадцати.
Рабби проследил за направлением ее взгляда.
— Он немного франт, а? Его штреймл — это ведь норка, — должно быть, стоит немало. — В его голосе появилась грустная нотка. — Печальный парадокс в том, что так твердо придерживаясь стиля в одежде, они в значительной степени утратили дух движения. Изначально хасидизм был своего рода романтическим мистицизмом, движением радости и смеха, песен и танцев, направленным на непосредственный контакт с Богом. Это была необходимая и весьма эффективная реакция на строгое соблюдение религиозных предписаний, характерное для того времени. Но теперь все вернулось в исходную точку, и это течение наиболее педантично в строгом следовании букве закона.
В парке мальчики от десяти до двадцати лет и старше играли в футбол. Играли без соблюдения формальностей, команды складывались случайно; увлекшись, игроки часто сталкивались друг с другом, но пострадавших, похоже, не было.
Смоллы сели на скамью и наблюдали за ними. Другие зрители сидели прямо на траве на краю импровизированного поля, и хотя время от времени мяч проносился над их головами, а игроки боролись за мяч вокруг них, никто не возражал.
Они сидели на скамье под ярким солнцем в полном расслаблении. Джонатан отошел в сторону, наблюдая за группой мальчиков помладше, игравших маленьким мячом. Один раз мяч подлетел к нему и остановился у ног.
— Бей, — крикнул на иврите один из мальчиков. Он не понял, но автоматически ударил по мячу и с удивлением и восхищением смотрел, как тот полетел по воздуху. В восторге от своего успеха и немного испугавшись, что не должен был отбивать мяч так далеко, Джонатан побежал к родителям, крича:
— Я отбил его, я отбил его. Вы видели меня? Вы видели, что я отбил мяч?
Мать обняла его.
— Это был прекрасный удар, — сказал рабби. — Если вернешься, может, снова ударишь, и тебя примут в игру.
— Дэвид! — воскликнула Мириам. — Они же на два или три года старше. Его могут ударить.
— А по-моему, нет. Посмотри-ка, никакой агрессии.
Но Джонатан не хотел рисковать и прижался к матери. Приближался полдень, игры постепенно прекращались. Смоллы тоже неторопливо, в духе дня, направились домой.
— Первый раз за много лет ты не пошел в шабат в синагогу, Дэвид, — сказала Мириам, когда они подходили к дому.
— Так и есть, но я не чувствую, чтобы что-то потерял. Я всегда ходил не только потому, что этого ждали от меня как от рабби, или как от студента семинарии, а еще раньше как от сына рабби, — но и потому, что таким образом я выделял шабат из моих будней. Я одевался немного по-другому, шел в храм пешком, выходя заранее, чтобы не надо было спешить. И точно так же шел назад, зная, что никаких неотложных дел нет. Пожалуй, я не только праздновал, но и утверждал шабат. А здесь нет нужды утверждать его. Его не приходится выделять из будней — это сделали за тебя. Весь город соблюдает шабат. Ты знаешь, хоть мне не удалось пойти в синагогу, это был лучший шабат из всех, что я могу вспомнить.
