Сергей Хелемендик - Группа захвата
«– Иногда бывают случаи, коммунист Назаров, когда подсказывает решение твой партийный долг, – заходил по комнате, дойдет до койки и обратно к окну. – И если Настя любит по-настоящему, то должна гордиться тобой. Ведь будешь на переднем крае, как в разведке, такое доверие… Трудно, но надо, пойми. Правильно, Настя? Ну скажи ему, что если он мужик – должен принять лесопилку!»
Если бы в тот момент мне дали этого ублюдка, я, наверное, убил бы его.
За словами писателя неизбежно возникает его лицо. Сколько же тупого, самодовольного, до рвоты фальшивого было в этой мерзкой харе, которая смотрела на мир со страниц книжонки! Боже мой, неужели мы обезумели навсегда? Почему и сегодня мы продолжаем издавать этих ублюдков, глупых, нахально, самозабвенно тупых? Только потому, что в каждом абзаце они натыкали фраз о партийном долге коммуниста Назарова? Я не состою в партии, но если бы состоял, потребовал бы судить этого писаку за оскорбление. Ни одна партия в мире не должна терпеть подобного издевательства над собой. Если бы наши бесчисленные враги задумали вдруг привить народу отвращение к таким словам, как коммунист, партия, долг, доверие, они не смогли бы поступить лучше, чем нанять этого «скотопаса».
Но вымрет когда-нибудь эта порода подлых барышников, превративших литературу в подобие Вшивого рынка времен гражданской войны: все все меняют, все все воруют, все держат за голенищем нож и готовы пустить его в ход, стоит кому-нибудь зазеваться. Они вымрут рано или поздно, а их книги будут читаться как лучший в мире анекдот. Наши потомки станут смеяться над нами и будут оплакивать нас, живших во времена, когда на страницах тысяч и тысяч книжонок кто-то гнал коммуниста Назарова на передний край как в разведку неоспоримым аргументом: трудно, но надо! А еще кто-то хамски, тупо рассуждал о том, по-настоящему ли любит Назарова бедная Настя, и взывал к этой любви как к последнему средству заставить Назарова возглавить лесопилку…
Но кого-нибудь наша читающая публика разорвет на части. Сейчас она еще просто не знает! Но когда публика вдруг поймет, что эти певцы высоких моральных ценностей беззастенчиво выгребают деньги из ее карманов, барыг от литературы постигнет участь развенчанных самозванцев на Руси – страшный народный суд.
Веками создавался единственный в мире, ни на что не похожий храм русской словесности. Но настало время, когда в храм толпой ввалились эти, вольготно разлеглись на алтаре, начали безудержно обжираться и здесь же в храме гадить. Из своего дерьма они принялись лепить кирпичи и пытаются пристроить эти расползающиеся зловонные куски на стены храма. Они специально освободили от этой грязной работы несколько крикунов, и те, перекрикивая друг друга, доказывают, что храм растет все выше, становится все прекраснее и что их дерьмо крепче гранита.
Но дерьмо засохнет и отвалится, а храм останется стоять в веках. Пристроить к нему уже ничего не удастся. Но и разрушить – какое счастье! – тоже нельзя. Вместе с Буниным отошла в вечность великая русская культура слова. Нам пора понять это. От драгоценного слоя почвы, на которой вырастали Пушкин и Гоголь, после ухода Бунина не осталось ничего. Бунин был последней щепоткой: он знал это и безумно страдал…
Я вышел из книжного магазина и медленно пошел в направлении школы. Канареечная машина тронулась вслед за мной. Вдруг я заметил, что людей вокруг стало много. Они стояли и молча наблюдали. Мне стало трудно дышать, казалось, что я обречен идти сквозь этот строй, где каждый взгляд как удар палкой. Я круто повернулся и быстро пошел навстречу машине. Филюков заметался на сиденье, а затем начал отъезжать задним ходом. Он так испугался, что побоялся развернуть машину поблизости от меня или проехать мимо. Я прибавил шагу – машина поехала быстрее, Филюков завертел головой, как дятел. Он хотел невозможного: двигаясь задним ходом, одновременно видеть меня, дорогу позади машины и при этом ехать быстро. Мотор взревел, и раздался глухой удар металла о камень. Филюков наехал на бетонный столб. Я подбежал к машине, распахнул дверцу и увидел его желтое круглое лицо. Он скреб жирными пальцами кобуру пистолета.
– Здравствуй! Давай помогу! – я потянулся к кобуре, но Филюков поразительно проворно перескочил на другое сиденье и продолжил борьбу с застежкой. Его рот был открыт, он не моргая смотрел на меня.
– Ты зачем машину разбил? – с угрозой спросил я. – Ездить не умеешь, сукин сын! – я сел на место водителя. – Давай расстегну! – снова потянулся я к его кобуре, но Филюков выдернул пистолет и суетливо взвел затвор. Пистолет смотрел на меня черным глазом. Странно, но я не испугался. Я не верил в способность Филюкова выстрелить.
Я выжал педаль, повернул ключ в замке зажигания, и двигатель завелся. Филюков затравленно смотрел на меня. У него дрожали губы, дрожала рука с пистолетом.
– Ну, чего ты выставился? Ты же стрелять не умеешь! Тебе не разрешал никто! Ты что, оглох? – заорал я. – Вылазь!
Филюков послушно открыл дверцу и вывалился из машины. Он по-прежнему держал пистолет в правой руке. Провожая его взглядом, я увидел людей, которые окружали машину. Филюков врезался в толпу и исчез.
Я заглушил мотор и вылез из машины. Толпа чуть-чуть отступила и стала как будто плотнее. Меня пожирали глазами.
– Ну что? – сказал я, стараясь казаться спокойным и солидным.
Из толпы выступила черноглазая старуха и важно произнесла:
– Это вы из Москвы, значит?
– Я…
– За Волчановыми приехали? – таким тоном можно было бы спросить, не за картошкой ли я пришел в магазин.
– Нет, я к вам в город приехал… – никогда в жизни я не стоял вот так один на один с толпой, не зная, что отвечать.
– А Волчановы как же? – тревожно спросила старуха.
– Не знаю… – я почувствовал, как краска залила мне лицо. В машине вдруг ожил радиотелефон, послышался злобный голос Николая Волчанова:
– Ястреб, я – Сокол! Ястреб, я – Сокол! Прием!
Меня до конца дней моих будет изумлять наша способность создавать секреты. В полном соответствии с уставом милиции и в целях сугубой конспирации старший сержант Волчанов величал себя Соколом, вызывая на связь Ястреба-Филюкова. Я сорвал трубку.
– Ястреб, как слышите? Прием! Я – Сокол, я – Сокол! – голос Николая Волчанова был налит злобой.
– Сокол, я – Ястреб! – заорал я в трубку. – Я – Ястреб! Прием! – Сокол молчал как рыба. – Докладываю обстановку! Меня ощипывают! Сокол, как слышите? Прием! Ястреба ощипывают! Прием!
Сокол-Волчанов наглухо заткнулся. Я поднял глаза и увидел, как люди улыбались. Кто-то тихо смеялся, кто-то робко раздвигал губы, смешливая девчонка в первом ряду хохотала, показывая нездоровые зубы.
– Падаль ты, а не Сокол! – закричал я. – Мы тебя тоже ощиплем, сварим и кинем собакам на обед! – я бросил трубку и завел мотор. – Дайте дорогу! – я продолжал кричать так, как не кричал никогда в жизни.
Объехав собор слева, я направил машину к школе. Мое лицо было покрыто мелкими капельками пота, но я не чувствовал этого, увидел лишь в зеркале заднего вида и вытерся рукавом.
«Надо было отнять пистолет! Чуть-чуть построже – и он отдал бы…» – это была запоздалая догадка.
* * *
Я оставил машину у ворот школы, которые очень давно никто не открывал: замок был покрыт многолетней седовато-рыжей ржавчиной. Сунув ключ от машины в карман, я направился к грязно-серому трехэтажному зданию, которое украшали традиционные барельефы: Маркс, Энгельс, Ленин. Четвертый барельеф, крайний справа, был неуклюже стесан, вероятно, когда школу строили, на нем был отец народов.
Я обогнул здание и сквозь высаженные вдоль клумбы кусты увидел толпу старшеклассников, услышал возбужденные крики. Так кричат, когда бьют. Скрываясь за кустами, я подошел ближе. Толпа парней в синей форме раздалась, и я увидел учителя, которого держали за руки двое рослых подростков, третий схватил его за волосы и запрокинул голову назад. Я не кинулся на них сразу: инстинкт подсказал мне, что нужно сначала узнать вожака. Брать за горло нужно вожака, только тогда стая теряет силу. И он, словно услышав мои мысли, обозначил себя.
Это был мальчик лет шестнадцати с красивым, типично славянским лицом. Повстречай я его при других обстоятельствах, непременно засмотрелся бы: он был невысок, но в нем была заметна легкая, быстрая сила кулачного бойца. В лице угадывалось что-то веселое —
такие люди бывают обычно любимцами. Чувственный яркий, как малина, рот и большие, по-девичьи томные глаза. Он стоял напротив учителя и покусывал травинку. А затем прервал свое занятие и сказал приятным звонким тенором:
– Уроем тебя сейчас, сука рыжая! Все по разу стукнем – и сдохнешь! И отвечать не будем… Всех не посадят! Колян сам сказал мне: надоел этот рыжий козел! Можете его, говорит, поучить. Только чтобы все тихо, чтобы все вместе. Вот мы тебе все вместе и устроим! Чего глаза вылупил! – он выругался, и несколько парней резко захохотали. – Кончать тебя будем! Колян сказал, ты Наташку предупредил. Он нам ее трахнуть разрешил, а ты предупредил, сука рыжая! – он на миг умолк, а потом задумчиво продолжил: – Думаешь, она тебе даст? Она и тебе не даст – только глазки строить будет. Но мы найдем ее, найдем! Не сомневайся! Папашу ее Колян на себя берет!
