Леонид Словин - Зеленое море, красная рыба, черная икра
– Водная прокуратура… Это сейчас модно – охрана окружающей среды!..
О! Он никак не хотел считать себя нарушителем, по чьей вине в море ушли тонны нефтепродуктов из-за никуда не годной системы очистки и блокировки, которыми никто не хотел заниматься! Эта работа не приносила ни денег, ни славы, и за нее не
давали ни Героев, ни грамот.
– …Люди нацелены на большие свершения… – кричал браконьер.
И благодаря странной его логике, благодаря лицемерной демагогии многих десятилетий в этой конфликтной ситуации, я – рыбинспектор, поставленный представителем всего, что не может ни слова сказать за себя – плавающего, растущего, обитающего на дне бассейна, накрытого теперь масля: ной, уничтожающей все блевотиной сажкомбината, – выглядел в его, директорской, интерпретации как человек никчемный, живущий инструкциями, не видящий ничего вокруг, глубоко равнодушный к судьбе страны, поскольку сажа, которую выдавал на-гора Кудреватых, где-то там, в недоступных прокуратуре сферах, сложным образом оборачивалась в конвертируемую валюту и просыпалась на всю страну, и в первую очередь на Восточнокаспийск, обильными осенними золотыми дождями.
– О чем говорить, когда вы образовали мертвую зону! Уничтожили одним махом рыбное стадо! Вы понимаете, что вы сделали… – В запале я пренебрег важным правилом – не увеличивать нагрузку на человека, находящегося в раздраженном состоянии, а, наоборот, дружелюбно стремиться вывести из него – в таком случае больше вероятности, что поведение его не станет и вовсе агрессивным. – Я вынужден закрыть установку. Сегодня же вы получите от нас письменное предписание…
– Прокурор области отменит ваше указание! – заорал он.
– У него нет прав!
– Есть еще обком партии…
– А он при чем?
– Обком, по-вашему, ни при чем? Вы выше обкома? – Еще раньше, до того как разговор наш перешел на крик, Кудреватых вернулся к столу, выдвинул ящик, что-то поискал в нем, не нашел, задвинул, вернулся назад. – Обком партии вам не указ?
– Мы выполняем указания Генерального прокурора…
– Вот и договорились! – продолжал орать на меня Кудреватых. Он вернулся к столу, пошарил в ящике – по-видимому, включил диктофон. – Обком для тебя никто!
Я нарушил золотое правило службы и уже пожинал плоды этой оплошности. Было бы куда дипломатичнее, если бы перед тем, как закрыть установку, я бы прошел к директору со словами извинения:
– Вынужден! Пойми правильно… Жмут на меня! И Кудреватых понял бы!
– Я не обижаюсь… – Подумав, он, может, пригласил бы меня на свадьбу своего сына. Судя по всему, там должна была собраться вся восточкокаспийская элита.
А вместо этого! Оскорбленный и униженный, вернувшись, я поднял трубку и неожиданно для себя позвонил Мурадовой. Она была на месте.
– Я не буду называть себя. Интересно, узнаете ли вы, кто вам звонит…
– Уже узнала! – Я почувствовал, что ей приятен мой звонок, она ждала его.
– Как вы смотрите, если мы вместе пообедаем, конечно, если вы не избавились от этой неудобной привычки…
– Представьте, не успела!
– Очень хорошо.
– …Взять, к примеру, рыбкомбинат! – Чистые пухлые пальцы Согомоныча бегали по моему лицу, не причиняя никаких не удобств. – Рыбкомбинат никогда не выполнял плана, а всегда был с наваром… – Он не мог работать молча. – Как? А очень просто. Бегут в обком. Так и так… «Конец квартала, а рыба не идет…» Оттуда звонок Сувалдину: «Пустите рыбкомбинат в заповедник! В порядке исключения!»
До меня не сразу дошел смысл долгого его монолога, но, подытожив, я понял: Согомоныч и какая-то группа людей, близких ему, связывала свои надежды на оздоровление обстановки с моим появлением. Предполагалось, что водная прокуратура и я лично можем поставить предел ведомственному беззаконию.
Я спросил:
– Вам кажется, что рыбинспекция работает неэффективно?
На мгновение бритва в руках Согомоныча дрогнула, но в следующую секунду она так же ровно и легко поползла по моей намыленной физиономии.
– Стараются… – Он кивнул за окно, на призыв расстрелять убийцу – Умара Кулиева. – Скоро тут такое начнется! Каждую весну у них настоящая война на море. Автоматы, вертолеты… Сами увидите. Главное, все равно никого не поймают. А если поймают – то мелкую сошку. Не знаю, как это там у них выходит, но крупная никогда не попадается. Может, с вашим приходом что-то изменится…
Я прервал его философствование:
– А если конкретно?
Согомоныч обтер свою раздвижную опасную бритву о белый листочек, вздохнул и категорически отрезал:
– Я думаю, большего вам никто не скажет.
– Может, и скажет. Кроме того, существует уголовная ответственность для тех, кто знает о совершенном преступлении и молчит.
Согомоныч пожал плечами. Мы были вдвоем. В его уютной частной лавочке никто нас не слышал.
– Дай-то бог… Но не думаю. У нас не Сицилия, но длинный язык могут отрезать в два счета…
– Бывают и такие случаи?
– О, сколько хотите! – Согомоныч предпочел переменить тему. – А вы, оказывается, не только на воду смотрите! Освежить? Тонкая туалетная вода – «О' жен», Франция! Совершенно необходима мужчине… – Он заговорщицки на меня взглянул, словно уже все знал обо мне и Анне Мурадовой.
Я-то полагал, что по крайней мере еще неделю мы можем встречаться совершенно спокойно.
– Спасибо, – сказал я, кладя на стол художника его гонорар. – Сейчас, правда, мне предстоит свидание не с женщиной. Я бы сказал, с одним из наиболее мужественных мужчин города. Кстати, когда свадьба у сына Кудреватых?
– В субботу. На той неделе.
Бала ждал меня в кабинете вместе с болезненной, средних лет блондинкой, которую я видел на похоронах Пухова, – она разговаривала тогда с Анной Мурадовой.
Когда я вошел, женщина испуганно оглянулась.
– Это Татьяна Ивановна, вдова Ветлугина, – представил ее Бала. – Мы только начали… Значит, в ночь, когда это случилось, дома вы не ночевали? – спросил мой помощник у Ветлугиной.
– Я работала. А кроме того… Видите ли… У нас две квартиры. Мы жили то у него, то у меня. А иногда каждый уходил к себе…
Я сел. Ветлугина тревожно взглянула на меня, снова обернулась к Бале.
– …Сходились, расходились. Одно время Саша страшно пил. Его направляли в ЛТП, он давал мне слово не пить, не выдерживал…
– А в последнее время перед его гибелью?
– Последнее время держался… Но я боялась оставлять его одного, когда у меня были ночные дежурства. Соседи и прочее. Он у меня не прописан…
– Тогда он ночевал у себя?
– Да. И в ту ночь тоже. Я пришла утром, была в уверенности, что он дома. И вдруг приходит его приятель… Садык…
– Баларгимов Садык, – пояснил мне Бала.
– Все его зовут Садык. Сказал: поехали они на качкалдаков. Саша стал давать ему прикурить, перевернул лодку. Произошел выстрел… Там все записано. – Она показала на уголовное дело, лежавшее на столе перед Балой.
Мы помолчали все трое, наблюдая, как Гезель поливает над балюстрадой цветы, что-то тихо мурлыкая под нос для своего малыша.
– Вы раньше Баларгимова знали? – спросил я.
– Видела несколько раз. – Ветлугина снова насторожилась.
– Муж дружил с ним?
– Дома он у нас никогда не был. Я вообще не любила его компании. Ничего хорошего… Одна пьянка! Знаю, что они встречались. Саша последнее время был на инвалидности, не работал…
– Травма?
– С легкими у него было плохо. Вообще-то он подрабатывал, только в штате не состоял. У нас своя машина. Смотришь, подвезет кого-нибудь. Трояк или пятерку заплатят.
– Вообще-то он рыбак?
Она замялась.
– Иногда приносил рыбу.
– Осетрину?
– Ну да… Но где брал? Этого не знаю…
Я продолжал расспрашивать:
– С Касумовым вы знакомы?
– Первый раз слышу.
– Ваш муж помогал тушить его «козлятник». Его кличка –
Мазут.
– Мазут – я слышала.
В кабинет постучали, это был Хаджинур Орезов.
– Извините, Игорь Николаевич. Я не знал, что вы не одни.
– Я скоро освобожусь.
Прежде чем дверь закрылась, я разглядел в коридоре приземистого, с черными живыми глазами мужчину, смахивавшего по одежде на рыбака. Я понял, что это Баларгимов.
– Сколько уж прошло, как он утоп? Года два? – У него был грубоватый глухой тенор, речь – простая, и я не почувствовал в нем ни робости, ни испуга ни перед нами, ни вообще перед вызовом в прокуратуру. – Небось и косточки уж давно сгнили!
Он сидел на том же стуле, что и Ветлугина, тяжело и свободно, ни разу не оглянувшись на дверь.
– Как все вышло? – спросил Бала.
– Ну, как…
Баларгимов повторил сказанное им на допросе, не путаясь и ничего не добавляя.
– …Когда перевернулись, я отплыл немного, чувствую – дно. Кричу: «Монтер! (Кличка у Сашки такая.) Ты где?» …А темно. Мы ушли метров на сто от берега. Хоть глаза выколи… Где искать? Сам мокрый. Вес утонуло. Думаю: «Козел! Сам выберешься, не мальчик. Верзила под потолок!» Потянул домой, а назавтра прихожу, спрашиваю: «Сашка приходил?» – «Нет!..»
