Александр Кривенко - Детектив Клуб - 2 (Сборник)
Черныш решительно толкнул калитку. Дорожка из разбитого и замшелого кирпича приводит к крыльцу. Двор самый обычный. Сараюшка, от которого тянет яблоками, куриным пометом и сладким дымом; кругом буйная трава и крапива, полчищем подступившие к самому фундаменту; ведро в кустах малины, забытое хозяевами давным-давно. Запустение. Прекрасная и печальная картина медленного угасания целого мира. Мира моего детства, чьей-то юности, зрелости, отпылавшего счастья и многого, многого другого…
— Ты только не заплачь, — встряхивает меня Чернышев, — физиономия у тебя, точно лимон жуешь.
— И за что тебя девушки любят? — лениво реагирую я. — Ни хрена в тебе сочувствия нет.
— Неподходящий момент для переживаний. — Леха широко, открыто улыбается. — Женщина — это инструмент. Его надо уметь настроить…
— Ну, понес, — отмахиваюсь от него.
И тут же прихожу к неожиданной мысли, что со мной происходит все наоборот. Слабый пол настраивает меня. Если находятся сразу две специалистки, то я разрываюсь на части. Последние события да история с кольцом отодвинули на второй план любовные приключения. Однако рано или поздно придется разобраться со своими симпатиями. Внешне я продолжал хранить верность Татьяне.
Даже на похоронах погибших мы были вместе, но и там я ощущал на себе шкуру предателя. Татьяна ничего не знала про Наталью. Тот поцелуй на ночном пруду до сих пор жег мои губы. Червь сомнения точил сердце. Таня, конечно, невеста, но принять встречу с Наташей за мимолетное увлечение не мог. «Инструмент»… Эх, Леха, Леха. Женщина — это жизнь, прекрасная и трагичная, простая и путанная-перепутанная. А две женщины… В одном я был согласен с Чернышом, что без этого существовать невозможно…
Почему- то на душе стало слегка веселей. Представил со стороны, как с торжественной миной на лице вступаю в зачуханный дворик, точно принц в изгнанье. Ладно, лирику побоку. Ирония и деловитость прежде всего, с такими козырями не пропадешь. Но пересекая скрипучий пол веранды, заваленный пустыми банками и допотопными флаконами, опутанными паутиной, подумал: «Да, Чернышев — это, конечно, не Вадик…» Выстрел в спину. Только кому?
Хозяйка, бесцветная и какая-то невесомая старушка, встретила нас настороженно. Недружелюбно. А что еще было ожидать? Наш товарищ убил ее сына в подворотне, как бешеную собаку. Боль за родную кровиночку скоро не забывается.
Леха стал расхаживать по комнате и хватать с полочек чужие вещи. Привычка при его профессии совершенно недопустимая. Я сел на подагрический диван без приглашения и помалкивал. О чем спрашивать эту замкнувшуюся в горе старуху? О семейных портретах на стене? О той кошке на вытертом до нитей коврике, от старости ставшей похожей на валенок? Или о невидимых ходиках, неизвестно зачем отстукивающих в этом доме часы?
Она стояла, поджав губы, и следила за Чернышевым. А он мало обращал внимания на нас обоих. Наконец, сунув нос в очередную коробочку, он удивленно-уважительно произнес:
— Богато живете, мамаша.
Мой слух резануло это — «мамаша». Ошалел Черныш, что ли? Конечно, без умысла брякнул, но хоть немного соображать надо. Хотел я знаком показать ему, да рука в воздухе остановилась…
Та, кого назвали мамашей, жгла Леху взглядом моментально вспыхнувших глаз. От этого огня, казалось, в следующую секунду и зарделось Лешкино лицо. Боже, сколько еще сил в этой пожилой женщине! Чернышев был явно растерян.
И тут на меня накатило. Пытаясь остановить волну, я безнадежно твердил себе самому: «Да зачем? Не надо. Не место…» Но уже захлестнуло.
— Что вы на него так смотрите? Как вы можете на него ТАК смотреть?
От звука моего голоса они вздрогнули. Не ожидали. Захватил их безмолвный диалог. Едва старуха Сенцова повернулась ко мне, пугающе спокойным тоном я сказал:
— Ваш сынок, между прочим, исподтишка застрелил Вадима, друга самого, самого… — Тут речь моя пресеклась: отчаянно запершило в горле. Рана была еще слишком свежа. Я справился со слабостью и продолжал: — Такого человека больше не будет на земле. Да если бы этот, ваш, живым остался, прошу верить, лично бы его… Зубами бы загрыз… — Опять перевел дух. — Их нет. Правильно. Разменялись, выходит…
Я горько усмехнулся, обвел пустым взором комнату, задержал дыхание, подыскивая нужные слова. Хозяйка стояла, как каменная. Чернышев в углу пыхтел, кусая ногти.
— Значит, разменялись. Каждый остался со своим, с горем. Так, что ли? — Я не ждал ответа, знал его сам. — Нет уж, извините. Ни в какой день, ни в какую погоду ни кому не придет в голову сравнивать их. Не сочтемся мы с вами бедой. Я хочу мстить за Вадима. Я имею на это святое право. А вы…
Надо было останавливаться. И запал мой иссякал, но Сенцова вдруг вскинулась, что-то прошипела, будто раненая крыса. Меня снова «замкнуло»:
— Ах, вот как! Тогда я еще скажу. Убийцами не рождаются. И в том, что произошло, ваша вина есть. Вам перед людьми грех надо век замаливать и мало будет… А она на него еще ТАК смотрит!
Потом я еще что-то говорил жестоко и больно. В моей памяти осталось очень нехорошее впечатление от собственного монолога. Словно о рыночной склоке. Хотя от сказанного тогда не отрекусь и сегодня. После импровизированной обвинительной речи бросил Чернышеву:
— Идем отсюда. Вроде все выяснили.
Леха тихо выбрался из угла. И мы бы ушли, но помешала Сенцова. Неожиданно рухнула на стол и страшно зарыдала. Моя ненависть к ней моментально улетучилась. И я, и Алексей замерли у двери в полном замешательстве. Сквозь всхлипывания стали прорываться лишенные смысла фразы. Сначала мы не поверили своим ушам. Не поверили потому, что застывшая в горе женщина начала просить прощения. Это никак не укладывалось в нашем понятии. Нам стало не по себе.
— Ах, ребята-ребята… Кого мне винить? Затерзали меня, старую. Все в глаза плюют. Я людей уж видеть не могу. Сына воспитала — хуже некуда. Да только сын он мне. Никуда не денешься. Сердце рвется на куски. А кто посочувствует? Ах, ребята-ребята. Вы его вон каким узнали, а я его другим помню. Совсем другим. Деньги его сгубили. Деньги, точно…
Я от растерянности развел руками, потоптался и промолвил совсем уж ни к месту:
— Деньги? Откуда. Он ведь бригадиром на стройке вкалывал. Помню, встречался с ним. «Козла» он забивал с мужиками. А работы — кот наплакал.
Старуха рывком подняла лицо, от слез ставшее похожим на кусок сырого мяса.
— Деньги во всем виноваты, — убежденно и как-то отрешенно сказала она, — меня про ружье все пытали. А что ружье? Оно всегда в доме было. А вот деньги недавно завелись…
— Может, он в коммерцию влез? — предположил Леха.
— Нет, — отрезала Сенцова, — в своей бригаде до последнего работал. Сама не ведаю, откуда достатки пошли. Вот ты говоришь, «богато живу», — повернулась она к Чернышу и показала в сторону этажерки, где лежала коробочка, заинтересовавшая опера, — это, считай, единствен ная память от…Саши. Принес однажды, спрячь, мол, мать… А теперь чего прятать.
Странно мне было утешать мать моего смертельного врага, но что оставалось делать? Кое-как привели ее в чувство. Пришлось сказать пару утешительных слов. Боже, как она ухватилась за них, едва на колени не встала. А слова были самые обычные, дежурные.
Из дома я выкатился слегка ошарашенный. Чернышев шагал рядом, тоже очень задумчивый, но, как выяснилось, совсем по иной причине. После долгого молчания он внезапно произнес:
— Не пойму все-таки: откуда у этой противной бабки золотишко взялось?
— Какое золото, Леха? Чего ты городишь? — словно очнувшись, спросил я.
— Какое? Такое. Ты, Анискин, в жизни не видал этаких штучек в футлярчиках. Старинная вещица. Но мы это проясним…
Я только рукой махнул. Неисправимый человек Черныш. Едва с убийством разобрались, а ему уже валютные операции и антиквариат мерещится. Вот кто, действительно, родился сыщиком. И еще я подумал, что никогда не научусь разбираться в людях. Вечно делю человечество на черных и белых. Так, разумеется, жить проще, но правильнее ли…
СТРАШНЫЙ СУД
Меня часто мучают приступы черной меланхолии. Именно мучают. До физической боли. Не хотелось бы называть причины, ибо это может стать искрой для очередной вспышки депрессии. И потом вряд ли можно описать происходящее со мной словами. Мне самому не все пока понятно. Вадик Околович, с которым я однажды пооткровенничал, дал душевному недугу любопытное определение: «Вселенская тоска». Чибис как-то раздвоение души назвал «интеллигентскими штучками-дрючками».
Если человек ни разу не испытывал, скажем, зубной скорби, то передать стоматологические страдания, вернее, впечатления от них, просто невозможно. А психические недуги куда сложней. Вадима, Птицу и меня воспитывали в одно время — бескромпромиссного материализма. Рай строили на земле, небеса же отвергали. Потому-то чистоплюи, вроде нас с Околовичем, воспринимали жизнь как падение в пропасть. Колька Чибисов наслаждался земными радостями и мало задумывался над тем, чем кончаются прыжки с огромной высоты. Мы разные. Вадим не дожил до той поры, когда о трагическом прыжке стали говорить иначе. Теперь райское существование обещают после смерти и даже в ином обличье. Я верю и не верю. Допускаю, поскольку никогда не соглашался с уготованной мне материалистами ролью обезьяны с мозгами. Их теория — элементарная плоскость, тогда как наше бытие — неисчислимый многогранник.
