Наталья Андреева - Все оттенки красного
Олимпиада Серафимовна при этих словах недовольно морщится. Она, как старшая дама, рассчитывает на положение хозяйки дома, тем более что со второй женой Эдуард Листов незадолго до смерти развелся.
— Мама, сядь! — довольно резко говорит ей сын. — Не дожидайся особого приглашения!
Майе неловко чувствовать себя объектом повышенного внимания, потому что все без исключения женщины начинают ее усаживать за стол, заботливо подкладывая подушки.
— Ах, мы все так счастливы, так счастливы! — довольно фальшиво начинает щебетать Наталья Александровна.
— Мама, у тебя пуговица на блузке расстегнулась и видно лифчик, — говорит Егорушка.
— Егор! — визжит Наталья Александровна. — Как ты можешь!
— А что такого я сказал? — моргает удивленно ее сын. — Это же правда!
— Заткнешься ты когда-нибудь со своей правдой или нет?! — Наталье Александровне с трудом удается взять себя в руки. — Извините.
— Ничего, Наташенька, ничего, — слащаво говорит Олимпиада Серафимовна. — Мой младший внук — душа чистая, невинная. Вот если бы взять его и Эдуарда Оболенского, да слить в один сосуд, а содержимое оного разделить потом на две совершенно одинаковые части…
— Так заливное подавать? — спрашивает появившаяся на пороге Ольга Сергеевна.
— Да-да, конечно, — кивает Нелли Робертовна. — Ну, как, Марусенька, тебе лучше?
— Да. Лучше… — Майя старается двигаться как можно меньше и не привлекать к себе внимания. И только после паузы, во время которой слышен только негромкий стук вилок и ножей, решается спросить: — Откуда здесь этот портрет?
— Как? — удивляется Олимпиада Серафимовна. — Разве твоя мать никогда не упоминала о том, что ее писал великий Эдуард Листов?
— Нет, — краснеет Майя. Мама даже никогда не упоминала о том, что была с ним знакома.
— А вот мы все знаем, что это его великая любовь, — Олимпиада Серафимовна явно говорит это, чтобы уколоть ту, ради которой муж с ней развелся. — Эдуард это как раз и не скрывал. Правда, никогда не рассказывал подробности…
— Мама!
— А что я такого говорю? Разве не правду?
— У Егора это, по крайней мере, от наивности, а у тебя от чего? — вздыхает и морщится Георгий Эдуардович. — От жестокости? Мы все только догадываемся, что мой отец был сильно влюблен в женщину на портрете в розовых тонах, потому что это лучшая его картина. Это любовь не столько мужчины, сколько художника. Он сам мне как-то пытался объяснить, что существует любовь на одну картину.
— Да, тут видно настоящее чувство, — кивает Наталья Александровна. — Но и дети от этого получаются настоящие, а не нарисованные.
Настя внимательно следит за лицом тети Нелли, потом пытается перевести разговор на другую тему:
— Эдик, кажется, очень хотел познакомиться со своей… тетей. Во всяком случае, он так долго меня расспрашивал, когда приходит поезд, во сколько, какой вагон, какое купе. Ведь содержание телеграммы ни для кого не было секретом. Я, кстати, и расписалась в получении. Правда, правда, он очень интересовался своей родственницей!
— Не похоже это на нашего Эдика, — улыбается Олимпиада Серафимовна.
— Очень даже похоже, — кидается в бой Вера Федоровна. — На самом деле он мягкий, чуткий, добрый человек. Да-да! Чуткий и добрый! А карточные долги — это признак породы.
— Вера! — снова одергивает ее Георгий Эдуардович. — Да замолчи, наконец!
Майя почти не слышит продолжение разговора. Что они такое сказали? Маму любил Эдуард Листов? Он написал ее портрет? Разве они были знакомы? А как же папа? И почему никогда ни слова об этом человеке, о великом художнике? Что здесь такого постыдного, если он писал мамин портрет?
Майя понимает, что здесь скрыта какая-то тайна. Теперь она непременно должна задержаться в этом доме и узнать все подробности. Роман ее матери с великим Эдуардом Листовым волнует, будоражит ее воображение. Что-то Наталья Александровна сказала о детях. При чем здесь дети? Они что думают, будто ее мама и Эдуард Листов…
— Марусенька, ты совсем ничего не ешь, — ласково говорит Нелли Робертовна. — Не вкусно?
— Спасибо, все очень вкусно.
Она как-то даже забыла о предупреждении медсестры. Нет, эти люди не похожи на тех, кто может желать ее смерти. Все такие добрые, милые, участливые. И что она им сделала плохого?
— Ты не хотела бы ознакомиться с завещанием своего отца? — спрашивает вдруг Нелли Робертовна, и мгновенно за столом наступает зловещая тишина.
— Я… Разве это надо? — пугается Майя.
— Ты, должно быть, думаешь, что отец был по отношению к тебе несправедлив. Извини, я читала некоторые его письма. Но теперь он вполне искупил свою вину, потому что…
— Я хочу прилечь. Если можно.
— Девочка устала, разве ты не видишь, Нелли? Она еще очень слаба!
— Ма шер, дайте ребенку прийти в себя.
— Дорогая моя, тебя проводить?
Женщины суетятся, пока наследница не заинтересовалась волнующей всех темой завещания. Пусть еще некоторое время побудет в неведении. Может быть, что-то и изменится.
В комнату на первом этаже Майю провожает Ольга Сергеевна, она же оправляет постель, задергивает занавески, чтобы не мешал свет. И все кружит, кружит по комнате, словно паутину плетет. А потом спрашивает осторожно:
— Ну, как? Хорошо? Удобно?
— Да-да, все в порядке. Спасибо.
— Да что спасибо! Ты мне, девонька, спасибо еще успеешь сказать.
Майя никак не может понять, что надо от нее этой женщине? А Ольга Сергеевна все не уходит и интересуется, как бы невзначай:
— Ты, говорят, головой сильно ударилась?
— Я? Да. Ударилась.
— И не помнишь ничего?
— Немного помню. Но не все.
— А… Ладно, после об этом. Поправься сначала. Если чего надо принести, ты мне скажи.
— Спасибо.
Помедлив, но так и не решившись, что-то спросить, Ольга Сергеевна уходит. Наконец-то Майю оставили одну. Как хочется полежать, успокоиться, прийти в себя. Майя ложится и пытается задремать. Хорошо, тихо, но сон не приходит. И снова нахлынули мысли о той, место которой она так неожиданно заняла. Не случилось ли с Марусей Кирсановой что-нибудь плохое?
В московской квартире Оболенских
— Эдик, ту ти, ту, ту, ту.
— Что?
Он выходит из ванной, только что приняв душ. Мокрые волосы кажутся темными, почти черными и черты лица от этого еще резче, злее. Да, глаза у него темно-карие, зрачка почти не видно, настолько темна радужная оболочка. Глаза. Их выражение Маруся никак не может понять. Любит? Ненавидит? Во всяком случае, на постельных забавах это никак не отражается. О, Маруся знает толк в любви, да и он не промах! Оба страстные, чувственные, и пока валяться в постели не надоело, их союз будет прочным, как никакой другой.
— Телефон звонил, пока ты принимал душ. Я взяла трубку, а там молчат. Потом ту ти, ту, ту, ту.
— Скажи нормально!
— Гудки, я говорю.
Маруся растеряна, потому что впервые Эдик повысил на нее голос. А ведь они уже подали заявление в ЗАГС! Эдуард Георгиевич Оболенский и Мария Эдуардовна Кирсанова. В графе «отец» у нее прочерк, поэтому пришлось объяснить женщине, принимавшей заявление, что мама выбрала то отчество, которое показалось красивее остальных. Почему бы в свидетельстве о рождении не записать «отец — Эдуард Олегович Листов»? Зачем же прочерк? Больше всего Маруся не любит никому ничего объяснять. Поэтому заявление сунула Эдику, пусть уж он дальше сам разбирается. Вообще, поменьше бы проблем, особенно с бумагами. Эдик сказал, что ей, Марусе, вообще не надо появляться в доме у родственников. Он все сделает сам. Надо только написать доверенность. Доверенность? Да, пожалуйста! Лучше, если эта доверенность будет на законного мужа? Да, пожалуйста! Она, Маруся, хочет жить в свое удовольствие в этой квартире, ничего не делать, только писать картины и ни в чем не нуждаться. А Эдик это все обещал. Почему же он вдруг так нервничает? Почему повысил голос? Не на ту напал!
— Не ори, корнет.
— Извини.
Он думал о том, что надо дотерпеть до конца. Убрав эту девушку сейчас, он вряд ли что-нибудь получит. Отец, кажется, пронюхал не только о его грязных делишках, но и убийственную тайну узнал. Эдик невольно усмехнулся. Маман так и говорит: страшная, убийственная тайна. Вот эта тайна никогда не должна была всплыть на свет божий. Теперь все, конец, и прощай долгожданное наследство. Если только он не доведет игру с Марусей до конца. Осталось всего несколько месяцев. Надо любить ее, крепко любить, держать возле себя и не допускать до родственников. А там, как фишка ляжет. Лишь бы на правах ее мужа вести дело о наследстве, получить все, а потом…
Потом… Об этом думать еще рановато. Одна надежда на мать. Ах, мама, мама, как правильно ты делаешь, что не выбрасываешь старые письма! И как хорошо, что вы с отцом в разводе! По причине? А причина-то очень и очень может теперь пригодиться. И с фамилией хорошо получилось. Это просто замечательно, что он Эдуард Оболенский, а не Эдуард Листов. Как бы еще только вытерпеть эту девицу?
