Александра Авророва - Шутка с ядом пополам
Голос девушки звучал хрипло и не выражал ни малейших эмоций. Будто она говорила в сомнамбулическом сне.
— А вы?
— Не знаю. Какая разница?
— Убийца должен быть наказан.
— Что это изменит?
— Это будет справедливо, — удивленно заметил следователь.
— А справедливости на свете нет, — словно цитируя всем известный физический закон, произнесла собеседница.
— Ее не будет, если мы сами о ней не позаботимся.
— Мы? Глупо. Мы ведь просто люди.
— Тем не менее мы многое можем.
Разговор свернул в совершенно ненужную плоскость, и при том Талызин поразился собственной горячности. Ему почему-то очень хотелось убедить эту девчонку, что человек — не муравей какой-то, что человек… да, черт возьми, это слово действительно звучит гордо! Однако спящая красавица не реагировала. Похоже, все на свете было ей глубоко безразлично.
— Вы ведь хорошо знали Владимира Дмитриевича, Кристина?
— Не уверена. Я с ним трахалась, вот и все.
Талызин смущенно откашлялся — зато девице как с гуся вода. Трахалась она, видите ли, но толком не знала, с кем! Ладно, мы тоже не в Смольном институте воспитывались!
— И как? Он что, очень в сексуальном плане хорош?
— Ему было пятьдесят. Конечно, мощной потенции ждать не приходилось. Но меня устраивало. Он нежный.
Игорь Витальевич и сам был не рад, что задал такой вопрос. Вообще-то, он предпочитал не затрагивать подобные темы, тем более, при юных девицах, поэтому быстро перешел к другому.
— Когда на дне рождения он заговорил о самоубийстве, вы поверили?
— Да. Все нормальные люди поверили.
— А что, были ненормальные?
— Лазарева.
Талызин изумленно уточнил:
— Лазарева, по-вашему, ненормальная?
— Она же старая дева, — меланхолически пояснила спящая красавица. — Ей тридцать пять, и она никогда не была замужем.
— Ну и что?
— Все старые девы сходят с ума. Лазарева — садистка и завистливая стерва. Если бы я до таких лет не нашла себе мужчины, то умерла бы.
— А что, жизнь без мужчины настолько никуда не годная?
— Нет. Просто лучше умереть, чем стать похожей на нее.
Следователь только крякнул. Столь серьезное утверждение было произнесено совершенно монотонно — простая констатация факта.
— Лазарева что, чем-то вас обидела?
— Она не может обидеть. Ее никто не принимает в расчет. Над ней только смеются.
Талызин почувствовал себя неловко. Марине было бы не слишком приятно знать, что он обсуждал ее в этаком ключе. Да и вообще, при чем тут Марина? Ах, да…
— Так Лазарева не поверила словам Бекетова о самоубийстве?
— Может, и поверила, но не расстроилась. Она бы и сама с удовольствием его убила.
— Да? А по какой причине?
— Она садистка и завистливая стерва, — без эмоций повторила Кристина. — Она ему завидовала.
— В чем?
— Во всем. Он гений, а она как ученый полный ноль. Он пользуется успехом у женщин, а ее мужчины не замечают. Его уважают, а над ней смеются.
— И как по-вашему, она могла прихватить пузырек и назавтра подлить яд Бекетову? Прийти к нему в гости и…
— Конечно. Они знакомы много лет. Он бы ее впустил. А Анны Николаевны дома не было.
— Хотя по большому счету, причины для убийства были скорее у нее, — предположил Талызин.
— У Анны Николаевны? Какие же?
— Извините за откровенность — ваши отношения с ее мужем.
— А он ей не был мужем.
— Тем более!
— Она его любит, — вдруг произнесла девушка. Впервые в ее голосе послышались живые ноты.
— Так, по-вашему, она могла бы совершить убийство или нет?
— Понятия не имею. Я с нею почти не знакома.
— Но вы с Бекетовым говорили о ней?
— Володя относился к ней, как к матери своего сына. Поэтому с ней и жил. Она это сразу знала и не могла рассчитывать на его любовь.
— Значит, она это знала? — осведомился Талызин.
— Конечно. Он был честным и ничего не скрывал. Я была не против, что он с ней живет. Главное, что его любовь принадлежала мне.
Кажется, в точности так в рассказе Марины обрисовывал чувства девочки Бекетов. Но надеялся, что заявление о самоубийстве изменит ситуацию, а, судя по всему, в женщинах этот тип разбирался неплохо. Поэтому Талызин, хорошенько вспомнив слова Марины, спросил:
— Но когда Владимир Дмитриевич сообщил о желании покончить с собой… вы не подумали, что виновата Анна Николаевна? Что именно жизнь с постылой старухой заставляет его считать себя стариком?
Неожиданно дыхание девушки прервалось, она захрипела, схватившись за шею. Однако перепугавшийся Игорь Витальевич не успел ничего предпринять, как она уже достала из сумки ингалятор и, отвернувшись, прыскала себе в горло.
— Может, вызвать врача? У вас ведь астма?
— Ерунда. Главное, таскать с собой эту дрянь. У меня по всем сумкам флаконы распиханы.
Действительно, дыхание быстро восстановилось.
— Если вы плохо себя чувствуете… мы можем поговорить завтра…
— Ерунда. Завтра суббота, у меня выходной. Лучше сейчас.
Кристина явно намекала, что домой к ней заявляться не стоит.
— Так мы говорили о… — следователь немного помедлил, опасаясь вызвать новый приступ, но все-таки решился. — Мы говорили о том, что, возможно, именно жизнь с постылой женщиной могла вызвать у Бекетова мысли о смерти.
Нового приступа не было в помине, спящая красавица вернулась к привычному состоянию.
— Не думаю. Женщины не играли в его жизни серьезной роли.
— А что играло?
— Наука. Он был фанатом своей науки. Мне это нравилось.
— Значит, слова Бекетова не вызвали у вас раздражения против Анны Николаевны?
— Нет.
— Тогда почему же вы с ней поссорились?
— Кто вам сказал?
— Очевидцы, — дипломатично ответил Игорь Витальевич.
— Мы не поссорились, просто спустили пар. Обе разнервничались.
— Значит, по-вашему, все, кроме Лазаревой, приняли слова Бекетова всерьез?
— Да.
— И мужчины?
— Да. Разве что Гуревич… но ему все до фени, кроме формул. Зато Андрюша очень переживал.
«А сам он утверждает противоположное, — подумал Талызин. — Интересно! Впрочем, Петренко холерик, его чувства внешне выражаются более импульсивно, чем у остальных.»
— Скажите, Кристина, а Бекетов был верующим?
— Да. Он очень хорошо знал библию и всякие обряды. И чем отличается православие от католицизма, и все такое.
— Но ведь для истинного христианина самоубийство — смертный грех.
— Да? Значит, его убили, — покладисто и равнодушно согласилась девушка. — Вы бы потрясли Лазареву, если вам это важно.
Это ж надо — так невзлюбить бедную Марину! Прямо мания какая-то!
— А как вы считаете, интеллект Бекетова с возрастом и впрямь ослаб?
Хотя вряд ли красотку интересовал его интеллект — наверняка более важными являлись иные качества.
— Откуда я знаю? Мы знакомы всего полгода. Он гений.
— А с кем из учеников он был наиболее близок?
— С Гуревичем. Он им восхищался, не знаю, за что. Володя, он был, как Пушкин.
— Пушкин? — не понял следователь.
— Пушкин всегда поддерживал других писателей. Чем талантливее другой писатель, тем больше Пушкин им восхищался. Для него это был как бы брат. А для остальных писателей — враг и конкурент, и они друг друга ненавидели.
— По-вашему, ученые тоже ненавидят друг друга?
— Конечно. Тех, кто талантливей.
— А Бекетов был талантливее всех. Так его все ненавидели?
— Наверное.
— Вы не вспомните, Кристина, где вы были в среду около двенадцати?
Кристинка вскинула серые глаза и тихо, равнодушно произнесла:
— Вы долго будете меня мучить? Лучше бы застрелили. У вас ведь есть пистолет?
Талызин перепугался. С нее станется — возьмет и покончит с собой.
Девочка явно находится в состоянии шока, за ней нужен глаз да глаз!
— Давайте я вас отвезу домой.
— Там родители. Не хочу.
— А куда хотите?
— Никуда.
— Но у вас есть подруга, к которой… или кто-нибудь еще?
Кристина с удивлением слушала странного человека. При чем тут подруга или кто-нибудь еще? У нее есть он, Володя. Нет, вспоминать она не собиралась, это было слишком мучительно, только этого и не требовалось. Он был везде — внутри и снаружи, далеко и близко, в прошлом и в будущем.
— Я не могу вас здесь оставить. Уже поздно.
Чужой голос нудил под ухом, заглушая Володю. Уж лучше родители — они ходят на цыпочках и разговаривают шепотом.
— Хорошо, везите домой.
Дверь открыла женщина с лицом, столь явно выражающим тревогу, что Талызин поспешил сообщить:
— Ничего страшного не произошло. Просто уже поздно, и я решил подвезти вашу дочь на машине. Я следователь, меня зовут Игорь Витальевич.
— Спасибо!
Между тем Кристина молча проскользнула в комнату, зато в коридоре показался отец. Его лицо казалось еще более несчастным, чем у жены — если это можно себе представить. Конечно, грех добавлять им проблем, но выбора не было. Талызин шепотом произнес:
