Генрих Боровик - Артём
Карэн Хачатуров Плата за постижение истины
В год, когда Артем завершал учебу на факультете журналистики Института международных отношений, я председательствовал государственной экзаменационной комиссией. Хорошо помню, что из числа всех выпускников поздравил по-семейному, обнял только Артема.
Для меня круглолицый симпатичный крепыш с чисто "артемовской" обаятельной улыбкой был прежде всего сыном моих друзей. Яркой, неповторимой индивидуальностью он для меня стал позднее.
С Артемом сводила жизнь не часто. Всякий раз встреча с ним доставляла удовольствие, полагаю - взаимное. Подкупало его отношение к старшему товарищу - сердечно-уважительное. "Я очень рад вас видеть" - последний раз эту фразу из уст Артема я услышал на юбилейном вечере Генриха Боровика празднике отца и сына. А до тризны оставались считанные месяцы.
Несмотря на наши нечастые встречи, рискну оттенить некоторые его черты. Как наверняка и другие, отмечу абсолютную индивидуальность Артема, притом что он унаследовал генетический код, натуру своих родителей интеллект, духовность, высокие нравственные принципы. На ином поколенческом витке Артем не мог не быть - не подберу слова - лучше, раскрепощеннее своих родителей. Другим его сделало время, иные политико-идеологические координаты с их новыми ценностными установками.
И все же в главном Артем - продолжение своего отца, для которого солидарное поведение людей - не избитый пропагандистский штамп, а естественное состояние порядочного, совестливого человека. Все сверстники Артема, жившие, как и он, с родителями в США, сферой своих будущих жизненных интересов избрали американистику с перспективой комфортного бытия. Не упрек - констатация.
Превосходно зная английский, в МГИМО Артем изучал испанский этнический язык второй по численности в США популяции, часто третируемой на бытовом уровне. Генрих рассказывал сыну о своих латиноамериканских маршрутах, начиная с журналистского "открытия" им Кубы, и необычные впечатления, нестандартные ситуации, оценки в темпераментной тональности запали в душу сперва ребенка, потом - пытливого подростка, одаренного юноши.
Знаю, что все прожитые годы Артем разделял оценки отца в связи с военным путчем в Чили.
Свою практику Артем проходил в советском посольстве в Перу. Перед отъездом я рассказал Артему об этой удивительной стране - музее под открытым небом, которая породила гипотезу о пришельцах внеземных цивилизаций. Помнится, Артема интересовало не столько прошлое потомков инков, сколько их будни. Добавлю - бурные, только недавно власть сдало первое в истории Латинской Америки правительство патриотов-военных.
Артема как репортера высшей пробы, первоклассного организатора журналистских расследований, наконец, вдумчивого политолога увлекали переломные в судьбах народов события. Потому он оказался в Никарагуа.
Репортажи Артема о его службе в американской армии были (и останутся) каноническими. В те годы почти каждый материал в "Огоньке" был сенсацией. Мысленно воскрешая череду лет, отчетливо помню только репортажи Артема о его пребывании в американской армии и Афгане. Общее - пронзительная боль автора за судьбы своих соотечественников.
Артем был награжден особо почитаемой солдатами ещё с довоенных времен медалью "За боевые заслуги". Напомню: на лицевой стороне - изображение перекрещенных "трехлинейки" и шашки. Символика эпохи героев, литературным именем одного из которых нарекли Артема. Он, как неповторимая личность, воплощал лучшие черты прошлого и настоящего своей семьи, страны, эпохи: романтику поиска идеала и реализм постижения истины. К несчастью, платой за удел первопроходца оказалась жизнь.
*
Холли Питерсен Речь на вечере, устроенном в Нью-Йорке в память Артема Боровика 25 апреля 2000 года
Мне трудно поверить, что Артема нет. Он никогда не был частью моей повседневной жизни, но мой мир невозможно представить без него. Больше всего в Артеме меня восхищало его мужество - в стране, столь изобилующей призраками зла. Сегодняшний вечер в честь Артема: его блистательного ума, его преданности и щедрости по отношению к друзьям и родным, его зажигательного чувства юмора и чудесного дара смеяться - особенно в моменты испытаний, когда кругом опасности и неизвестность. Он бы хотел, чтобы мы продолжали смеяться за него.
И в заключение я прочту вам отрывок из Генри Скотта Холланда:
"...Смерть - ничто. Она не в счет. Я просто ускользнул в соседнюю комнату. Ничего не случилось. Все остается в точности , как это было. Я это я, ты это ты, и наша прежняя жизнь, которой мы с таким восторгом жили, нетронута, неизменна. Мы остались друг для друга тем же, чем были всегда. Называй меня так же, как прежде. Говори со мной так же легко и свободно, как всегда. Не меняй тона. Не надо вынужденной торжественности и скорби.
Смейся, как обычно мы смеялись нашим шуткам, доставлявшим нам столько удовольствия. Играй. улыбайся, думай обо мне, молись за меня. Пусть мое имя, как и прежде, все время звучит в доме.
Жизнь значит все то же, что и значила раньше. Она такая же, какая была всегда. Существует абсолютная, ничем не нарушаемая непрерывность. Что такое смерть, как не случайность, которой можно пренебречь? Почему я не должен присутствовать в ваших душах, если меня нет в поле вашего зрения? Это просто перерыв, и я жду вас где-то совсем близко, вот здесь, за углом. Все хорошо. Ничто не разрушено, ничто не потеряно. Одно короткое мгновение - и все будет как прежде. Как мы будем смеяться над мучительностью расставания, когда встретимся вновь.
Василий Харитонов Ты помнишь, старик...
Старик, так ты часто называл меня. Старик, ты помнишь Дом творчества писателей "Коктебель" в Крыму, где мы познакомились, "Коктебель", казавшийся нам земным раем и вспоминающийся с замиранием сердца до сих пор?
Наши родители, писатели, поэты, драматурги, привозили нас туда каждое лето на какой-то мгновенно пролетающий месяц, и мы становились свидетелями, а вернее, участниками их взрослой жизни. И в этом, наверное, особенность нашего "коктебельского" детства.
Мы жили интересами, разговорами, проблемами наших родителей, вольно или невольно примеряя на себя их сложную жизнь, совсем не похожую на кем-то созданный образ благополучного, довольного собой, поучающего всех писателя. И что удивительно: и писатели, увенчанные звездами Героев Социалистического Труда, и поэты хрущевской "оттепели", и так называемые "диссиденты" забывали в "Коктебеле" свою идейную несовместимость и уже в Москве, в Ленинграде во время яростных споров на всесоюзных писательских совещаниях становились терпимее к праву писателя видеть мир по-своему.
"Ты пойдешь с нами на Кара-Даг, мы шашлыки будем жарить, у нас большая компания". Это твоя фраза из детства почему-то часто мне вспоминается. И моя мама отпустила меня под покровительство твоей, Галины Михайловны. А это, я уже сейчас понимаю, было верхом доверия к твоей семье...
В то невыносимо жаркое московское лето мы вместе поступали на факультет журналистики МГИМО. Поступили. Пять лет проучились на одном курсе, виделись каждый день. Многое сейчас уже исчезло из памяти. Только помню, что все ты делал всерьез, добросовестно, основательно. Но я чувствовал, что ты был внутренне готов к большему, к настоящей работе, к тому, чем занимался твой отец, знаменитый Генрих Боровик. И ты полностью оправдал надежды твоей семьи, заявив во весь голос, что природа не отдыхает на детях...
Оказалось, что мы опять работаем вместе, в одном здании Агентства печати "Новости". Опять часто видимся. Кончается брежневская эпоха. Ты уходишь в газету "Советская Россия". Как журналист ты обретаешь свое лицо, свой почерк. Кажется, что тебе и целого мира мало, а ты все равно идешь дальше. Всегда живешь завтрашним днем. Летишь в Афганистан под пули душманов. И в итоге появляется книга об афганской войне. Неизвестной нам войне, которая стала откровением для нашего народа. Ты обретаешь свое имя Артем Боровик. Но какой ценой - знают не многие.
Ты переходишь в перестроечный "Огонек". Опять удивляешь всех своим напором. Книга о твоей службе в американской армии становится сенсацией...
После кончины Юлиана Семенова возглавляешь газету "Совершенно секретно". И она превращается в то, что принято называть медиа-империей Артема Боровика.
Многие не выдерживают испытания славой. А ты все тридцать лет нашей дружбы оставался таким, каким я увидел тебя в "Коктебеле". С улыбкой, покоряющей раз и навсегда, глазами, излучающими доброту. Только такой талантливый, широкой души человек, как ты, мог объединять людей талантливых, и искренне радоваться их успехам, и чувствовать чужое горе, как свое, в тот август 81-го года в Пицунде, где мы жили в одной комнате, когда в Москве умер мой отец.
Старик, я помню, о чем мы договорились в последнюю нашу встречу. Я зашел к тебе на работу без звонка.
