Светлана Успенская - Блондинки начинают и выигрывают
Что, к племяннику моему Митьке засобирался? Ну иди, иди… Только не говори, что это я тебе к нему направление дала.
Где наше отделение, знаешь? До церкви все прямиком, а потом, не доходя до сельсовета, направо два раза. Только учти, я тебе ничего ни-ни… А про крупорушку прямо не поминай.
Тс-с, молчок! Лады? Ну и иди себе с богом, иди, болезный…
После той короткой встречи в кафе Кеша больше не звонил. Между тем хитроумный план начал мало-помалу оформляться в моем мозгу, принимать осязаемые вещные черты. Бредовая мысль, зародившаяся в час самых горячечных, отчаянных мечтаний, теперь казалась вполне реальной и достойной воплощения.
Два дня в моем кабинете раздавались только деловые звонки. Птичий щебет Алины в трубке (он звучал немного оскорбленно в силу некоторых личных причин) предвещал то выговор разгневанного клиента, то лисьи подкаты работников конкурирующих организаций, то робкие блеяния коллег.
Я уже понял, что данный мне недавно шанс утерян безвозвратно. Однако в глубине души наряду с сожалением явственно копошилась мелкая трусливая радость — радость лягушки, не желавшей расставаться со своей любимой трясиной.
Однако радость эта оказалась преждевременной.
— Это я, Кеша! — однажды послышалось в трубке. Сиплый басок звучал до слез пристыженно.
— Ну?
— Эта… Деньги я ваши потерял. Ну и боязно было звонить.
— Вот как?
Стыдливые интонации в трубке красноречиво свидетельствовали, что абонент врет как сивый мерин. Скорее всего, никаких денег он не терял, а за мой счет наверняка бухали все подвалы, все чердаки, все вокзалы Центрального административного округа, а может быть, и многие другие чердаки и подвалы за его пределами.
— Их стырили у меня, когда я хату искал.
Хоть бы придумал что-нибудь более правдоподобное!
— А дальше?
— Дальше эта… — Он замялся.
— Слушаю вас.
— Эта я… Эта…
— Что «эта»?
— Я больше не буду… Чесс слово.
— Неужели?
— Ага. Зуб даю!
— Благодарю, но ваш зуб мне не нужен.
— Это как, значит, понимать?
— Как хотите!
— Эта… Вы что, не хотите больше?
— Чего именно?
— Ну эта… Кого-нибудь замочить или там еще чего надо?
Я раздраженно швырнул трубку.
Сцепив руки под подбородком, я широко улыбнулся (не хохотать же в одиночку): вот Бог послал дурака! Такой болван мог бы, пожалуй, все дело завалить. Хорошо еще, что дело провалено на самой ранней стадии, удушено, можно сказать, в зародыше. Еще не потрачены ни душевные, ни физические силы, не закрутился маховик стотонной машины, не завертелись шестеренки безумной идеи, не завертелся водоворот ошеломительных событий…
Все еще улыбаясь, я проговорил в телефон:
— Алина, пожалуйста, не соединяй меня больше с этим человеком.
— Хорошо, Александр Юрьевич.
— И принеси кофе…
Откинувшись в мягком кожаном кресле, я с внезапным сожалением вздохнул. А идейка-то была недурна. Прямо скажем, хорошая была идейка!..
И самозабвенно углубился в бумаги.
Напрасно я считал, что отныне все сношения с другом из Сыктывкара естественным образом прерваны раз и навсегда. Я недооценил настойчивости и упорства своего нового знакомца.
Теперь не проходило ни дня, чтобы Алина, выложив передо мной очередные бумаги, не заметила:
— Сегодня опять звонил ваш друг. — Ехидный взмах загнутых кверху ресниц, желчный изгиб ярко накрашенного рта.
— Гони его в шею, — неизменно отвечал я.
Однако мой приятель из Сыктывкара явно вообразил, что имеет дело с дойной коровой, ниспосланной ему не то самим Аллахом, не то каким-то столь же щедрым богом, и не желал от меня отставать. Судя по частоте звонков, он вот уже неделю находился в удручающем похмельном состоянии и оттого дошел до невменяемости.
Теперь он поджидал меня после работы, прячась за одним из обступивших здание автомобилей. Завидев предмет своего интереса в компании кого-либо из сотрудников, он жалобно блеял издалека, обуреваемый внезапным приступом совестливой робости, но приблизиться не решался. А я делал вид, что не замечаю его знаков и заговорщического мычания.
Все же однажды ему удалось захватить меня врасплох. Я поспорил сам с собой, что первым словом, сказанным им после долгой разлуки, будет бессмертное междометие «эта». И не ошибся.
— Эта, — сказал он, — здрасте вам.
— Чем обязан? — даже не замедлив шага, отозвался я.
Собеседник жалобно трусил позади.
— Эта, я извиняюсь… Не хотел я… Как деньги в руки попали, так ровно сдурел. Такие уж у меня организмы… Требуют своего, хоть тресни… Но теперь я завязал. Чесс слово завязал! Обрыдло мне все, чесс слово! Нормальной жизни хочу. Может, даже жениться хочу.
— На ком? — мимоходом удивился я.
— Эта… На бабе какой-нибудь. Эта… Согласен кого-нибудь замочить или там еще чего требуется. Чего изволите… — бубнил под нос. Своим виноватым видом он напоминал шкодливого пятиклассника, наказанного за плевки в одноклассниц-чистюль. Плодом бурной работы его совести было стыдливое обещание мне в спину: — Я больше не буду! Чесс слово!
Я остановился, с тоской глядя на бледные расплывчатые пятна фонарей в мокрых кронах. А какой план был хороший!.. Чертовски удачный план… И даже не один план — множество, один другого лучше. Так обставить можно было бы, как будто все произошло естественно… И все были бы довольны — и я, и жена, и милиция, и даже (был и такой вариант) сам Кеша… И никто бы никогда не дознался, ничего не понял. Главное, что налицо — одно лицо…
Может, все же рискнуть? Ведь отступить никогда не поздно. Да и по деньгам это будет стоить не так уж дорого. Семейная поездка в Европу на Рождество — и то дороже. А если не выйдет — что ж, все равно никто не дознается, что…
Однако встревоженный голос где-то глубоко внутри (может быть, именно этот пришепетывающий нудливый голос, на корню душащий все самые интересные человеческие начинания, и называется интуицией?) раздосадованно брюзжал: да ведь он изрядно глуп, этот Кеша, это же очевидно. Да он просто болван, недоумок, с трудом окончивший три класса провинциальной спецшколы для особо одаренных тупостью детей.
Но так даже лучше! Из опасения провала он не станет умничать, будет тщательно выполнять мои инструкции. Поопасается вставлять палки в колеса и выражать собственное мнение. Пусть он твердо усвоит, что дотошное выполнение всех моих указаний — вот единственный залог его сытой и спокойной жизни в комфортных условиях. А будет фордыбачить — в два счета опять окажется на улице, в подворотне, на перекрестке… И пусть дергается, изображая полоумного паралитика, хоть до пенсии. Если, конечно, его раньше не отправят на тот свет заботливые конкуренты.
И потом, образование — дело наживное… Там подправить, тому обучить, на то натаскать… А лучше пусть вообще молчит и супит брови. А что, если отдать его в вечернюю школу? Или нанять репетиторов, чтобы они подтянули его хотя бы до уровня средней дебильности? Нет уж, сначала логопедов — чтобы вытравили из Кешиного блеянья его невыносимое «эта»!
— Вот что, — произнес я, очнувшись от тягостного раздумья.
За мной умоляюще следили жалобные живые глаза. Это были глаза побитой собаки, выгнанной из дома за воровство обглоданной мясной косточки и уже неделю отчаянно голодавшей. Вот она трется возле знакомой калитки, робко поскуливает, завидев грозную фигуру хозяина, трусит за ним невдалеке — и все ее существо полнится одним страстным желанием: «Возьми меня обратно. Я буду хорошим!»
— Я, конечно, не должен этого делать, — начал я многозначительно.
Обметанный грязноватой щетиной подбородок мрачно опустился вниз, взгляд потух и тоже пополз долу, к грязным опоркам на ногах.
— Конечно, я должен был бы забыть нашу идиотскую встречу и расхохотаться тебе в лицо… Наконец, я должен был просто хорошенько врезать тебе за то, что ты бездарно растратил выданные на проживание деньги… И это было бы благом для тебя, Иннокентий. Но!..
Умоляющий взгляд воспрянул горе, жадно лобзая мое назидательно-строгое, учительское лицо. В нем засветилась робкая надежда.
— Но я не сделаю этого! Пусть назовут меня слабовольным дураком, но я сделаю еще одну попытку вытащить тебя из грязи. При примерном твоем поведении и прилежании, может быть, мне удастся сотворить из тебя что-то, отдаленно напоминающее человека… Однако! — Я грозно поднял указательный палец. — У меня есть условия!
Кеша невольно вытянулся по струнке и чуть было не взял под воображаемый козырек, буравя меня преданным взглядом. Впрочем, скорее всего, он плохо понимал, что именно я ему говорю, ориентируясь больше на интонацию. Язык приказов и легких ударов по темени, вероятно, был бы куда более понятен ему. Но снисходительная интонация сулила прощение.
