Павел Стовбчатый - Сцены из лагероной жизни
Врач, сорокалетний холеный мужчина, сидит за столом и что-то пишет. На руках поблескивают массивные золотые перстни. Он, как и все остальные сотрудники тюрьмы, кое-что имеет — как с «крытников», так и с их родственников. Главное — чтобы были два-три человека из зеков «при делах», лучше всего кавказцы. За год ГАЗ-24 обеспечен. А услуг то — раз в месяц принести деньги или наркотики. Пачкаться чаем, продуктами и водкой такая «акула» не станет — мелко. Конспирация отточена, мозг схватывает любое движение «против ветра», «кум» — в доле, девяносто девять процентов гарантии, что еще нужно?
— Ну что, Стеблов, что?! — с любопытством и даже ере сом смотрит врач на Мичурина. — Опять диета?
Мичурин молча кивает головой.
— Я же тебе сказал, ты не один, знаю. Жди. На вот таблеток, не умрёшь…
— Доктор!!! У меня же операция на желудке стрёмная была, семь месяцев жду уже, я ведь тринадцать добиваю, не дотяну! Клянусь, еле хожу, свободы не иметь! — Толя вкладывает в слова всю свою иссякшую душу.
Охранник безразлично стоит у двери…
— Всё, Стеблов, всё, — машет врач рукой.
— Погоди, доктор, погоди! — Мичурин чуть ли не скулит. — Ты только посмотри, какой у меня шрамина на животе! Все распахали, все! Дыбани хоть, дыбани!
Он быстро задирает рубаху и майку:
— Во!
Доктор замолкает и с минуту смотрит на Толькин живот. Из штанов лезвием вверх торчит здоровенный нож.
Охранник ни о чём не догадывается.
— Еле хожу, еле хожу, доктор! — Толя умоляюще-внушительными глазами смотрит на врача в упор.
Секунды превращаются в вечность, нервы у обоих напряжены. Доктор высчитывает возможные Толины действия в случае отказа: пырнёт или игра?.. Толя видит его высчет и пытается изо всех сил доказать, что это не игра, что это край, пропасть, гибель. Страшно представить, что с ним сделают, если врач закричит. Дуэль глазами.
Врач наконец прерывает молчание:
— Надо было сразу сказать, что после операции. М-да. С завтрашнего дня — диета.
Он что-то пишет на бумажке. Толя опускает рубаху и искренне благодарит врача, на лбу которого блестят капельки холодного пота.
Шестой
Юра Дахин — злостный нарушитель режима, сидит девятнадцать лет без выхода, знает пол-Союза, его пол-Союза знает. Не вор. Сильно устал. Начальство на всякий случай нет-нет да и сажает его в ПКТ и ШИЗО, так спокойней.
Юрке осталось четыре месяца до свободы. В камере пять человек. В один из дней к ним подсаживают шестого. Он из другой зоны, приехал уже с постановлением на БУР, надо досиживать. Через некоторое время зоны передают малявку: «Мусор. Много людей из-за него пострадало, двоих крутанули. Имейте в виду».
В эту же ночь решают жестоко наказать, он ни о чем не догадывается. Разбор, признание, побои… Насилуют всю ночь, ломают руку и несколько ребер.
Юра не вмешивается и даже пытается немного смягчить мучителей. Он старше всех. Запретить нельзя. За всё надо платить…
Возбуждают дело. Шестой написал заявление и требует суда. Показаний никто не дает, контролеры по ПКТ проморгали, свидетелей нет, все в отказе.
Следователь распинается: показаний одного потерпевшего явно мало, даже для лагерного суда. Время идёт, Юрке остаётся чуть больше двух месяцев.
— Или даёшь на них показания и проходишь свидетелем, или пять лет за участие и отказ от показаний!
Следователь не шутит. Он рассчитал всё точно. «Два месяца!» Сломается. «Даст показания, как милый».
Ситуация сложная. Сидят в разных камерах, но все уже в курсе ультиматума следака.
Единогласно решают:
— Юрок! В рот его ебать! Нас так и так осудят, не сорвёмся. Давай показания. Освобождайся. Не будь дураком. Мы же тебя знаем. В зоне — поймут.
Юра мучается и сильно переживает. На карте его имя и честь, честь Юры Дахина. Одним-единственным словом он перечёркнет всю память о себе и прошедшие честные годы тюрьмы. Он их сдаст! Пусть и не по собственной воле, пусть по ситуации, пусть разрешили и нет выхода, но сдаст! Он Юра Дахин, и этим всё сказано.
Де-вя-тнадцать лет неволи!!! Ничего не видел, и помидоров всласть не наедался, здоровья нет, нервы на пределе. Как хочется увидеть ее, волю!
* * *Пять лет лишения свободы, три первые на тюремном режиме. Он — Юра Дахин! Зона молчит. Слова ничего не значат. Собирают грев.
Подарок
Все зеки вьются вокруг молоденькой двадцатитрехлетней учительницы Танечки. Она — четыре месяца «на строгом режиме». Танечка незамужняя, приятной внешности, застенчива, ничего не знает о зеках. Чистый ангел.
Игорь Теплов особо преуспевает, смешит Танечку, ловит её полуулыбки. Он на седьмом небе от счастья и мнит Бог знает что. Цель, конечно же, одна — войти и доверие и умудриться уединиться, что совсем-совсем непросто…
Любовь — дело третье, когда срок впереди, да и влюбчивость зека не знает границ. В двадцать лет легче сидеть без хлеба, без женщины — петля.
Он уже дарит ей зековский ширпотреб — зеркальце, выкидную расчёску, серёжки из контактного серебра. Долго не принимала, уговорил.
Вот-вот Восьмое марта. Аферист и плут, философ и психолог, уверен в себе. Нужен благородный жест — и дело в шляпе. А там — хоть потоп.
Игорь приходит шестого числа. Выбрав момент, предлагает Танечке две сотенные бумажки на подарок. Танечка в страхе отказывается, испуганно машет рукой, смотрит на дверь. Краснеет и ничего не желает слышать. Она проинструктирована с момента поступления. Вот оно, испытание! Двести рублей — два её месячных оклада. Игорь пытается убедить.
— Мой отец занимает очень высокий пост. Деньги — ничто! Я в них не нуждаюсь. Не волнуйтесь. Если не возьмете, я сейчас же выброшу деньги в окно! — Игорь весь серьезность и металл.
Танечка отказывается наотрез. Игорь комкает бумажки, подходит к форточке и на глазах у Танечки выбрасывает деньги. На дворе уже темно, класс на втором этаже. Танечка огорчена, удивлена и не знает, что сказать, — двести рублей!
* * *Серега Балабан, приятель Игоря, вот уже полчаса ходит под окнами школы. Наконец деньги полетели. Он подбирает сотенные и исчезает. Следующий праздник — Первого мая.
Цыган
Крытая тюрьма. Завтра освобождается Ванька Цыган, отсидел ровно десятку. Время около двух часов ночи. На верхней наре, в самом углу камеры, где место не просматривается с глазка, он играет в тэрс с Колей Тульским. Игра под интерес, партия — пятнадцать рублей. Цыган «торчит» Тульскому уже за двести восемьдесят и не думает спрыгивать. Возможности отмазаться практически нет, всем давно ясно, что Тульский не подарит и не спустит до утра такой куш. Цыгана буквально заедает самолюбие картежника, и он «грузится», как первоклассник, в последнюю ночь. Расчет по освобождению, таков уговор. Тульский платит сразу, если устроится. Несколько человек, по одному с каждой стороны, сидят и болеют, это товарищи, им тоже не спится. Цыган все больше нервничает и лает себя матом. Куш увеличивают: четвертак партия. Время около трех, я лежу и читаю Мачтета, как Юлий Цезарь, слушаю базар на нарах и успеваю переварить информацию! В душе сочувствую Цыгану — зря сел играть.
«Юный служка — в спальне у молодой хозяйки поместья… Она только из-за границы, четыре года не была дома, служке уже пятнадцать, красавец.
— Ну-ка признавайся, сколько моих девок за это время перепортил?! — грозит она служке пальчиком, грудь вздымается, глаза заволакивает желание.
— Ни одной, — отвечает служка почти шёпотом и в смущении опускает голову.
— Иди сюда, иди. — Уже вся дрожа, панна присаживается на большую кровать. — Я отпустила Лесю к себе… Раздень меня, — она приподнимает полы белоснежного платья, и служка наклоняется к туфелькам госпожи.
— И чулки, и чулки! — Губы её уже в прикусе. — Господи, какая сладкая мука!
Служка неумело и пугливо касается шёлка.
— Скорей, скорей, выше, ну!..»
— Двести двадцать. Двести ментов и тэрс от дамы червонной, — басит Цыган и ерзает на наре.
— Марьяж… — отвечает Коля Тульский и ставит спичку. — Закончил, братэла.
Цыган проиграл девятьсот шестьдесят рублей и поднялся, когда контролер сказал, что пора готовиться на выход. Приятель Цыгана с понурым лицом курит папиросу и о чем-то думает…
— Бывайте, братва! — Цыган поочередно обнимает каждого из нас и, не дойдя до меня, заливается вдруг слезами. Целует того, кто никогда не был ему близким товарищем. Пытается говорить, но язык отказывает ему, что-то лопочет и всхлипывает.
Дверь открывается:
— Конокрад, на выход!
Уходит.
Сутки после ухода Цыгана в камере гнетущее напряжение, все гадают: передаст или не передаст долг?
Тульский никого не забудет и уделит внимание всем. Девятьсот шестьдесят — сумма не маленькая! У Цыгана на лицевом было тысяча шестьсот за десять лет, но сколько таких цыганов съели и общаковое, не говоря о собственных долгах!
