Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн
Часом позже я, поеживаясь от бодрящего морозца, стоял на углу Восемьдесят третьей улицы и Бродвея и разрабатывал версию «убийства с подвенечным платьем». Ее звали Айрис Пелл, она с презрением отвергла своего приятеля по имени Ричард Ланкастер. Она была немного полноватой, привлекательной женщиной с темными глазами, неоднократно испытавшей разочарование в любви. Она распространяла ценные бумаги в крупной бухгалтерской фирме в Рокфеллеровском центре; он был средней руки администратором в страховой компании и запомнился сотрудникам своей учтивостью и тем, что носил изящный галстук бабочкой и стригся каждые десять дней. Айрис заявила Ричарду, что никакой свадьбы не будет и что она не желает его больше видеть; но он все же разыскал ее, выследил и подкараулил в китайской прачечной, как раз в момент ее закрытия. Как и сообщил Бобби, она действительно держала в руках только что взятое из химчистки подвенечное платье, когда обернулась на звук голоса Ланкастера. После нескольких выстрелов две пули, пробив один слой целлофана, платье, второй слой целлофана, ее зимнее пальто, кофту и лифчик, угодили прямо в сердце. Да, Бобби сказал правду, Айрис Пелл умерла, имея при себе подвенечное платье. Кругом полно было крови, но больше всего на полу, где она растеклась огромным жирным пятном, со следами множества ног и пыльным налетом, высохла, а потом опять стала липкой от растаявшего снега с обуви посетителей. Кто-то бросил сверху несколько газет, но от этого не стало чище. Я заметил, как детективы кивнули владельцу прачечной, который не спал всю ночь, ожидая, когда они закончат свои бесконечные хождения, и как мальчик-китаец в футболке, с чавкающим звуком шмякнув мокрую швабру прямо в темное пятно, начисто стер то, что осталось на месте происшествия от Айрис Пелл. Старания мальчика со шваброй не могли не вызвать уважение, ведь он хорошо знал Айрис и глубоко переживал ее гибель.
Ричард Ланкастер – вчера обычный гражданин, а сегодня преступник – скрылся. Но, как потом выяснилось, недалеко. Домой к себе он не пошел, а отправился в кино. Взял билет в кассе-автомате, скушал бифштекс в дорогом ресторане, дал прилично на чай официанту. Позднее видели, как он исступленно что-то набирал на ноутбуке, а потом пил за здоровье стоящего перед ним кресла. В то же утро, как раз когда я ехал в поезде из центра на окраину, его обнаружила на парковой скамейке одна бегунья трусцой, совершавшая променад на Бруклинских высотах, где взору восходящего солнца открываются плавные очертания нижнего Манхэттена. На Ланкастере был его рабочий костюм, в кармане которого нашли бумажник со всеми документами; в руке была зажата записка: «Я убил Айрис». Он выстрелил себе в рот и остался сидеть на скамейке, и кровь, капавшая сквозь щели между деревянными планками, скопилась в лужицу, а потом тоненькой струйкой потекла вдоль пешеходной дорожки навстречу сияющей небесной голубизне.
Но он не умер. Другая женщина, случайно оказавшаяся у окна своей квартиры, видела, как Ланкастер выстрелил в себя, и вызвала полицию. Врач «скорой помощи», быстро прибывшей на место, обнаружил, что самоубийца хотя и разворотил себе часть щеки, черепа и левый глаз, был еще вполне живым – настолько, что умолял позволить ему умереть в карете «скорой помощи». Странность заключалась в том, что полиция не смогла найти пистолет рядом со скамейкой, где он в себя стрелял. Женщина, вызвавшая полицию, заявила, что видела какую-то странную фигуру (возможно, это был бомж), склонившуюся сразу после выстрела над осевшим на скамейке Ланкастером, но только она не сумела как следует рассмотреть ни его самого, ни чем он там занимался, а заметила лишь, что он выпрямился и, бросившись со всех ног в сторону, скрылся в утреннем тумане.
Мне понадобилось еще два часа, чтобы собрать всю эту информацию, и, вернувшись из Бруклина, я мучительно раздумывал, как на этом материале состряпать полноценную колонку на послезавтра. У меня были факты, но, за исключением мальчика-китайца со шваброй, никакого эмоционального содержания, никаких берущих за душу речей. Я не смог связаться с семьей Айрис Пелл, а расспрашивать дальше сотрудников Ричарда Ланкастера не имело смысла. («Ричард Ланкастер был отличным работником, никогда ни на что не жаловался», – заявил сотрудник страховой компании по связям с общественностью.) Бывшая жена Ланкастера давно уже сняла трубку с рычага телефона и, наверно, вздохнула с облегчением, прибегнув к тому смешному способу, с помощью которого мы прячемся от постигших нас несчастий.
Я уткнулся в работу, и именно в это время мне позвонила Кэролайн Краули. Как только я услышал ее голос, у меня в кончиках пальцев возникло то же самое ощущение нервного возбуждения, которое я обычно испытывал перед игрой школьной футбольной команды, когда, уже стоя на поле, в спортивной форме и бутсах, мы видели толпу на трибунах и слышали, как громкоговоритель со скрипами и скрежетом возвещает: «До начала игры осталось десять минут».
– Я пыталась связаться с вами, – сказала она. – Вы рано ушли.
– Я гонялся за материалом.
– Вы помните наш разговор? – спросила Кэролайн.
– Я помню, что выдал во хмелю прочувствованную речь. Аудитория прослезилась.
– Вовсе нет, вы говорили очень сердечно.
– Да? Отлично.
– Итак, – начала она, – что вы обычно едите на ланч?
– Все, что угодно.
– Почему бы вам не зайти ко мне и не отведать все, что угодно?
Я ничего не ответил.
– Ну, что же вы молчите? – донесся до меня голос Кэролайн.
– Я улыбаюсь, – откликнулся я. – Вы хотели, чтоб я улыбнулся, вот я и улыбаюсь.
– Надеюсь, вы делаете и еще кое-что?
– Да, например, флиртую по телефону с необыкновенными женщинами.
– Они флиртуют с вами, хотите вы сказать.
– Только когда им от меня что-то нужно.
– Мне нужно всего лишь, чтобы вы заглянули ко мне ненадолго. Вполне невинная просьба.
– У вас еще есть что мне показать? Вроде фотографий трупа вашего мужа в папках? Какая-нибудь аккуратненько подшитая чепуха?
– В два вам удобно? – спросила она, пропустив мой вопрос мимо ушей. – И учтите, джина с тоником больше не будет.
– Ну, тогда я наверняка смогу судить обо всем здраво и объективно.
– Конечно, – ответила она, – изобретайте мотивы, ну и что там еще нужно.
– И для вас тоже?
– Для меня? Зачем? Мои мотивы вполне ясны, – сказала она. – Я ищу спасения.
– А разве все мы не ищем того же?
– Не так, как я, – неосторожно вырвалось у нее.
Так вот в чем дело… В ее замечании я уловил какое-то особое настроение, проник в мрачные глубины, услышал признание в соучастии в чем-то. Да. Я, конечно, сказал ей «да».
Был почти полдень, и я, не зная, как убить время, в нервозном состоянии прошелся по улице, до блеска вычистил ботинки у парня, который, по его словам, собирался сравняться по богатству с Биллом Гейтом, а потом зашел в видеосалон и отыскал фильмы Саймона Краули. Я взял в руки одну из блестящих, завернутых в целлофан коробок: «Мистер Лю» – это вторая работа выдающегося молодого кинорежиссера, которого постигла трагическая, безвременная смерть. Двадцатишестилетний Саймон Краули снял «Мистера Лю» всего за четыре недели. Фильм произвел сенсацию на…»
Продолжительность фильма составляла шестьдесят две минуты, и коль скоро я собирался снова повидать Кэролайн, то просмотр одного из фильмов ее покойного супруга мог оказаться отнюдь не лишним. Вернувшись в редакцию, я незаметно проскользнул в незанятый конференц-зал и запустил пленку. В кинофильме, действие которого происходит в Нью-Йорке, фигурирует чернокожая женщина—машинист поезда подземки Ванесса Джонсон. Мир стремительного движения по темным коридорам к отбросам и крысам и красным сигналам, сменяющимся зелеными, два луча фар поезда, мчащиеся впереди нее, словно вечно ищущие чего-то. Ванессе около тридцати пяти лет, она не замужем, у нее трое детей; она уверена, что больше не вызывает у мужчин никаких чувств. Ей приходится иметь дело с ворами, которые крадут медный сигнальный провод из тоннеля и укладывают его поперек рельсов, чтобы проносящиеся поезда перерезали его; она сталкивается с бездомным человеком, которому случайно отрезала руку, переехав ее на своем поезде, когда он пьяный валялся на путях. Ее лицо ничего не выражает, в глазах ни малейшего проблеска надежды. Кажется, что единственной отрадой ей служит разбитый кассетный плеер, по которому она слушает «Реквием» Моцарта от начала до конца, запуская ленту как раз в начале своей смены. Однажды вечером она замечает пожилого китайского бизнесмена. Он ездит на ее поезде каждую ночь, всегда входя в него на одних и тех же тактах музыки. Она видит его в боковом зеркале кабины машиниста, наблюдая, как он входит и выходит, всегда одетый в сшитый портным костюм. В конце концов они заговаривают друг с другом. Его зовут мистер Лю. Он расспрашивает ее, и она скупо рассказывает о себе, давая при этом понять, что она не прочь узнать о нем побольше. Мистер Лю управляет оптовым магазином, торгующим скобяными товарами, в китайском квартале и каждый вечер ездит домой в Квинс. После нескольких встреч, отмеченных неловкостью и напряжением, Ванесса отдается ему, настаивая лишь на том, чтобы он не ласкал ее между ног руками. Много лет тому назад что-то произошло, и он невольно напоминает ей об этом, когда… он кивает в знак согласия. Он нежен с ней, но все же в его манерах сохраняется некоторая сдержанность. Он предпочитает не говорить с ней о себе, сообщая лишь то, что до 1970-х годов жил в Китае. Фильм исполнен сильной и странной чувственности, поскольку хотя ни один из героев не был сексуально привлекательным в обычном смысле, оба они явно истосковались по той страсти, которая до сих пор обходила их стороной. В конце концов Ванесса узнает, что мистер Лю страдает серьезной болезнью сердца – каждый раз, когда они занимаются любовью, он в буквальном смысле рискует жизнью – и что во время культурной революции он был одним из палачей Мао Цзэдуна. В длинном и горестном монологе, стоя на обзорной площадке Эмпайр-Стейт-Билдинга в окружении туристов, снимающих друг друга видеокамерами и поедающих мороженое, мистер Лю рассказывает ей, что собственноручно казнил более восьмисот мужчин и четырнадцать женщин, одна из которых была беременна. Далее он сообщает Ванессе, что перестал понимать мир, зная лишь, что сам он играет в нем зловещую роль. Признается, что после того, как иммигрировал в Америку, остро возненавидел чернокожих, считая их грязными и тупыми. У него, по его словам, никогда не было семьи, и он жалеет, что его жизнь сложилась так, а не иначе. Он верит, что Ванесса – прекрасная женщина, «достойная уважения». Он хочет, чтобы хоть кто-нибудь знал, что он испытывает угрызения совести за все, что совершил. Он боится, что внезапно умрет, к примеру поднимаясь по лестнице или переходя улицу. Он спрашивает Ванессу, позволит ли она ему задать «очень кошмарный вопрос». Она отвечает «да». Тогда он заявляет, что, как ему кажется, он может спровоцировать у себя фатальный сердечный приступ и хотел бы попытаться это проделать, занимаясь с ней любовью, чтобы умереть не в одиночестве, а в объятиях женщины. Она обещает подумать. Через несколько дней она говорит «нет». Он воспринимает ее ответ почтительно и спокойно. В тот день, когда они должны были встретиться снова, ей сообщают, что он умер, поднимая тяжелый ящик у себя в магазине. Лента заканчивается мучительно долгим планом с Ванессой в кабине вагона подземки, под звуки «Реквиема», то взмывающие ввысь, то низвергающиеся обратно на землю, станциями и пассажирами, проносящимися мимо, гипнотизирующими, изматывающими глазами Ванессы, которая их вроде и видит и как бы не замечает, и ее лицом, печальным и загадочным.
