Дик Фрэнсис - Скачка тринадцати
Несмотря на свою известность, Оливер с Кассиди очень ценили свою частную жизнь и то время, что проводили наедине. Хотя, надо признаться, время это было наполнено не бесконечной любовью, а бесконечной грызней. Они ссорились не из-за денег и не оттого, что ревновали друг друга к славе, — просто работа обоих требовала очень большого напряжения, которое искало выхода. И малейшие неурядицы выводили их из себя. Хлопали двери. Летали вазы. Любой, кто мог бы их подслушать, только головой бы покачал: ну вот, разумеется, этот невероятный брак наконец-то распался.
Но он не распадался. Раздражение кипело и пенилось. Оливер топал ногами. Кассиди яростно барабанила на фортепьяно. И в конце концов оба разражались смехом. Однако их кухарка не выдержала ежедневных баталий и уволилась. Найти ей замену они так и не смогли. Поэтому питались они готовыми обедами, принесенными из ресторана. Специалисты-диетологи падали в обморок, но Оливер по-прежнему легко брал препятствия, а Кассиди пела звонче птиц.
Однажды вечером Мона зашла к ним во время особенно ожесточенной грызни, чтобы сообщить Оливеру, что у серого воспалилась связка. И застыла, ошеломленная, с разинутым ртом, слушая весь этот крик и шум.
— Ну что вы стали, черт возьми? — рявкнул на нее Оливер. — Приготовили бы ужин, черт побери!
— Иди к черту! — завопила Кассиди. — Что она тебе, кухарка?
— А что она, яичницу пожарить не может, к такой-то матери?
И Мона пожарила яичницу. На троих, по просьбе хозяев. И поужинала с ними на кухне. Постепенно Оливер начал улыбаться и наконец расхохотался.
И как-то так само собой вышло, что Мона время от времени стала готовить для них. А они сидели за столом, зевали, потягивались — и постепенно обнаруживали, что ссориться-то и не из-за чего. Морщинистое крестьянское лицо Моны, ее неистребимый валлийский акцент, неотделимый от нее запах конюшни — все это как-то смягчало насквозь искусственную и продуманную жизнь хозяев и вносило в нее покой, сохранявшийся до того времени, когда наступала пора ложиться спать.
А Моне они представлялись норовистыми лошадьми, которых нужно успокоить. Их слава во внешнем мире значила для нее все меньше и меньше — это были просто Оливер и Кассиди, все равно что ее семья. А сами Оливер и Кассиди, в свою очередь, уже не могли представить себе жизни без Моны. И так их жизнь вошла в накатанную колею, которая вполне устраивала всех троих.
Джоанн и Перегрин Вайн решили не заводить детей. Среди сложных и разнообразных мотивов, побудивших Джоанн принять такое решение, не последним было мелочное желание лишить Мону счастья сделаться бабушкой. К тому же и не придется объяснять, кто такая Мона, любопытному и болтливому потомству.
Перегрин не любил детей — ни грудничков, ни малышей, ни школьников, ни подростков. Перегрин слышал, что мальчики часто грубят отцам — и это вызывало у него дрожь. Перегрин не понимал, как могут люди навешивать на себя все эти проблемы: болезни, плата за учебу, наркотики, секс… Перегрин любил тишину, культурный отдых и деньги.
Исполненный тщеславия, Перегрин иногда ухитрялся неделями не вспоминать об истинном происхождении своей миловидной жены. Джоанн выдумала себе каких-то благородных предков и сумела убедить себя, что они действительно существовали.
И каждый из этих пяти людей — Перегрин, Джоанн, Оливер, Кассиди и Мона Уоткинс — прожил целое лето в покое и довольстве. Каждый из них по-своему преуспевал. Оливер коллекционировал розетки чемпионов и охапки кубков. Новый альбом Кассиди снова оказался платиновым. Мона, лучась гордостью за своих лошадей, раскошелилась на новые шины для велосипеда. Гнедым, крупным серым и вертким рыжим действительно можно было гордиться.
Аукционы Перегрина становились настоящими событиями — на них обращали внимание даже «Сотби» и «Кристи». Джоанн, высокая и в самом деле сногсшибательная в своих бальных платьях (взятых напрокат), украшала собой страницы толстых глянцевых журналов.
Мона, бесхитростно гордившаяся дочерью, вырезала многочисленные иллюстрации и складывала в коробку вместе с газетными статьями, посвященными серебряному голосу Кассиди и победам Оливера.
Мона написала Джоанн письмо — почти без ошибок, — описывая свою счастливую жизнь у Болингброков. Упомянула она и о совместных посиделках на кухне. Джоанн порвала письмо и ответить не потрудилась.
Исполненная гордости — которой Джоанн, право же, не заслужила, — Мона однажды взгромоздила коробку на багажник велосипеда и привезла ее показать Кассиди.
— Так это ваша дочь? — удивилась Кассиди.
— Красавица, верно? — просияла Мона.
— Тут сказано, что она в родстве с графами Флинтами, — заметила Кассиди.
— А, это она так, для красного словца, — снисходительно отмахнулась Мона. — Никакая она не графиня — просто Джоанн Уоткинс. Папаша ее был простой конюх, такой же, как и я. Погиб на тренировке — упал с лошади на галопе, бедняга.
Кассиди рассказала Оливеру про картинки из журналов, и тот из любопытства написал Перегрину — на адрес компании «Перегрин Вайн & Co., высококлассные аукционы», — и пригласил его с женой на ленч.
Джоанн сперва заявила Перегрину, что ни в коем случае не поедет, но потом передумала. Встретиться — мало того, пообедать! — с Оливером и Кассиди Болингброк — это тебе не фунт изюма! Можно будет потом щегольнуть именами знакомых знаменитостей… Ну а на Мону можно и не обращать внимания.
Мона пожалела, что Оливер не посоветовался с ней, но в обоих мужчинах любопытство одержало верх. И в назначенный день Вайны на своем «Мерседесе» въехали в просторный двор конюшни, где их встречали Болингброки и Мона.
Услышав, как Джоанн надменно зовет мать по имени, и увидев, как она холодно отшатнулась, когда Мона попыталась ее обнять, Оливер сразу понял, что совершил ошибку. Но тем не менее он тактично замял неловкий момент и повел всех в гостиную, выпить по рюмочке перед тем, как сесть за стол. Увидев, что Перегрин наметанным глазом окинул обстановку, явно подсчитывая примерную стоимость, Оливер поморщился.
Мона нерешительно замялась, но Кассиди подхватила ее под руку и ввела в гостиную. Кассиди тоже поняла, что эта встреча не сулит ничего приятного. Правильно Мона возражала…
Мона постаралась одеться как можно приличнее. На ней были чистые вельветовые брюки и белая блузка, заколотая на груди ее лучшим украшением — маленькой брошкой с жемчугом. Кассиди растаяла от сочувствия — и, как и Оливер, пожалела об их опрометчивом приглашении.
После того как мужчины несколько минут пытались завязать разговор (в основном о специфике торговли комодами и жеребятами), Кассиди, напустив на себя веселый вид, пригласила всех в столовую, где сверкал серебром и хрусталем стол, накрытый на пятерых.
Джоанн, не подумав, ляпнула:
— А что, вы еще кого-то ждете?
— Да нет, — ответила озадаченная Кассиди, — кроме нас, никого не будет.
Джоанн вскинула брови.
— Но разве Мона не будет обедать на кухне, как обычно?
Хозяева окаменели. Тут даже Джоанн сообразила, что дала маху.
— Ну, то есть… Я хотела сказать…
Но все прекрасно поняли, что она хотела сказать. Слово — не воробей…
Перегрин прочистил горло, мучительно придумывая, что бы такое сказать.
Но Оливер, соображавший куда быстрее, опередил его. Он рассмеялся и воскликнул:
— Касси, дорогая, какая чудная идея! Давайте все пообедаем с Моной на кухне, как обычно. Возьмем наши тарелки, салфетки и стаканы и пойдем на кухню!
Он забрал прибор, приготовленный для него во главе стола, и махнул другим; чтобы они сделали то же самое. И, вскинув голову, возглавил шествие. Все перешли в большую и уютную кухню, где Болингброки действительно частенько обедали втроем с Моной.
Тем не менее ленч оказался пыткой для всех присутствующих. Никто не пожалел о том, что Вайны уехали, не доев десерта и не допив кофе. Не успел «Мерседес» Вайнов скрыться за воротами, как Оливер принес Моне свои извинения. Впрочем, добродушная Мона менее всех была обеспокоена случившимся конфузом.
Кассиди Ловлас Уорд вела двойную жизнь — певицы и жены. Поначалу Оливер просто привлекал ее своей мужской красотой, изящными манерами и искусством наездника. Кассиди была далеко не девочка и прекрасно понимала, что именно ее влечение к Оливеру пробудило в нем ответные чувства. Циничная пресса, придающая первостепенное значение физической привлекательности, предрекала им скорое разочарование и развод. Разумеется, пресса не могла ошибаться. Но, к своему взаимному удивлению, наездник и певица постепенно сделались близкими друзьями.
В то время, когда они встретились, Кассиди почти все время проводила в гастролях по своей родной стране и повсюду пела песни, что родились на берегах Миссисипи, в Нэшвилле, в штате Миссури. Она путешествовала на автобусе, с менеджером, музыкантами и рабочей группой. Реквизит, декорации, освещение, гример и гардероб ездили отдельно. И все это держалось на Кассиди — ее таланте, энергии и напористости. Кассиди, как и все великие артисты, умела разжечь публику и заставить ее воспарить к небесам.
