Софи Ханна - Маленькое личико
– Неужели ты думала, что я сам сочиняю любовные стишки? Я пишу компьютерные программы, Элис, очаровываю ноутбуки, а не девушек. Поверь, надежнее было поручить тебя заботам Шейна Макгоуэна[12].
Я посмеялась: Дэвид всегда умел рассмешить.
Не верится, что он умышленно заставил меня раздеться. Просто что-то замкнуло у него в голове – пробки перегорели. В стрессе Дэвид бывает ужасен. Такое случается с людьми, которые не умеют говорить о собственных чувствах.
Опасаясь, как бы не спровоцировать его снова, я возвращаюсь в спальню и тихонько проскальзываю под одеяло. Дэвид лежит ко мне спиной, отодвинувшись подальше на край кровати.
Я проваливаюсь в беспокойный, мучительный сон: тревожные рывки сквозь кошмарные видения, будто несешься на ста милях в час по всем кругам ада. Я вижу Флоренс, рядом с ней – никого, она плачет, но я не могу подойти к ней, потому что не знаю, где она. Вижу Лору, что лежит на дорожке меж домом и шоссе, еще живая, и вижу, как она пытается вынуть нож из груди.
Слышу ритмичное биение. Тиканье. Сажусь на кровати и не могу сообразить, сон это или явь. Другая половина кровати пуста. На миг я леденею от ужаса. Да это же меня саму все бросили – в кромешной тьме, с ножом в груди. Затем разум захлестывает холодное, удушающее отрезвление, кошмарное осознание. Флоренс! Где моя Флоренс? Легкие наполняются тяжестью, с трудом выталкивают воздух. Даже плакать нет сил.
Смотрю на часы: почти пять. Крадусь к двери и осторожно выглядываю в коридор. Дверь в детскую приоткрыта, на пол падает узкий клин теплого желтого света. Шепот Дэвида слышен отчетливо, но я не могу разобрать слов. Волной накатывает негодование, вот-вот закричу и выдам себя. Я должна быть там, в детской, а не дрожать на лестнице как воровка.
Нет, не так. Никого там не должно быть. Флоренс надо спать в люльке у моей кровати. Я и хотела устроить ее рядом, в нашей спальне, но Вивьен, конечно же, против «этих современных идей».
– С первого дня жизни ребенку следует жить в своей комнате, спать в собственной кроватке, – твердо заявила она.
Дэвид согласился, и мне пришлось уступить.
Всю беременность я только и делала, что уступала. Всякий раз Дэвид вставал на сторону матери, а я прятала гордость и глотала обиду: еще одно важное решение, касавшееся моего ребенка, приняли без меня. Я объясняла себе: Дэвиду трудно прекословить Вивьен, ведь он любящий сын. А это, как я всегда думала, хорошо. С виду я была само послушание, но в душе все горело от невысказанного протеста. Однако моя пассивность почему-то не беспокоила меня. Я знала, что это состояние временное, и говорила себе, что просто выжидаю, коплю силы. Мать Флоренс – я, а не Вивьен, и когда-нибудь я еще скажу свое веское слово.
Порой я даже ловила себя на том, что жалею Вивьен, ведь я предаю ее, позволяя себе иметь собственное мнение. Поначалу мне очень нравился ее властный и волевой характер. Я мечтала стать не только женой Дэвида, но и ее невесткой.
На цыпочках иду к дверям детской. Дыхание и стук сердца кажутся громкими, как духовой оркестр, и, едва шепот Дэвида стал членораздельным, я замираю.
– Славная девочка, – воркует он. – Целых четыре унции. То, что надо растущему человечку. Умница, сладкая моя. Мое Маленькое Личико, вот кто ты.
Опять это странное прозвище. И негромкое чмоканье – поцелуй на ночь.
– Дай-ка я надену на тебя чистый подгузничек.
Обращаю внимание на это «я». Не «папа», а «я». Надо рассказать Саймону Уотерхаусу. Понимаю, что это ничего не доказывает, но ведь может повлиять на решение детектива. Две недели Дэвид говорил о себе в третьем лице – «папа». Я бросаюсь в спальню, не заботясь, услышат меня или нет, и валюсь на кровать. Снова плачу: не все слезы, оказывается, выплакала. Меня добил этот поцелуй в детской.
Я сама хочу целовать свою дочь. Хотелось бы обнять и поцеловать папу с мамой, но это нереально. Просто невыносимо. Вот бы они сейчас уложили меня в постель, укрыли одеялом и пообещали, что мой дурацкий сон рассеется, а наутро все будет в порядке.
В детстве, перед сном, я совершала целый сложный ритуал. Сначала папа читал мне книжку, затем его сменяла мама с песнями. Споет три или четыре, я обязательно попрошу еще одну, и она поет. «Прощай, черный дрозд», «Подержанная роза», «На солнечной стороне улицы»[13] – до сих пор помню слова каждой. После песен ко мне опять поднимался папа – последний разговор перед сном. Это был мой любимый момент. Папа предлагал выбрать тему, и я задавала любые вопросы, какие могла придумать, лишь бы он подольше не уходил.
Мне было тогда, наверное, четыре или пять. Дэвиду, когда его отец ушел из семьи, – шесть. Даже имени своего тестя я не знаю и почему-то не решаюсь спросить. Тогда я каждый вечер придумывала все новые вопросы, оттягивая сон. Вообще-то я обо всем расспрашивала родителей, чтобы лучше их понимать. Я люблю допытываться. Только с Дэвидом я чувствую, что это лишнее. Когда пытаюсь разобрать какую-нибудь черту его характера, он считает это грубостью или нахальством.
– Это что, допрос с пристрастием? – отшучивается он.
Или так:
– Ваша честь, я протестую! Адвокат давит на свидетеля.
Засмеявшись, он обычно выходил из комнаты, давая понять, что разговор окончен. Его закрытость я объясняла давней психотравмой и старалась делать скидку.
Через эту привычку нелегко переступить. Даже сейчас я казню себя за поведение мужа. Я столько лет укрепляла в нем убежденность, что сделаю для него все на свете, и вдруг он увидел, что это не так. Даже ради него я никогда не признаю, что ребенок в доме – наша Флоренс. Я не хочу огорчать Дэвида, но придется. Есть случаи, которые нельзя предвидеть.
С улицы доносится глухой рокот. Машина. Это Вивьен с Феликсом. Не их ли приближение меня разбудило? Я спрыгиваю с постели и кидаюсь к окну. Пытаюсь нащупать золотую цепочку. В доме Вивьен ни одну занавеску не отодвинешь просто так. Наконец нахожу цепочку и тяну в нужную сторону – шторы милостиво раздвигаются. Вдоль дорожки – лучи от фар «мерседеса»: две длинные платиновые полосы светящейся пыли. На стене старого амбара висит фонарь, тусклый желтый свет растекается по всему пролету меж домом и воротами. Освещение провели туда после убийства Лоры, а раньше по ночам стояла кромешная тьма.
Интересно, установила ли полиция точное время – час и даже минуту, когда убили Лору? Пытались ли это вычислить вообще? Допрашивая нас сразу после убийства, полицейские сообщили, что ее зарезали между девятью вечера и ранним утром. Страшно представить, как она лежала и умирала в непроглядной темноте. Я лишь раз встречалась с Лорой и не понравилась ей. Она так и умерла, считая меня пустой, безвольной дурочкой.
Я тянусь за другой цепочкой: не хочу, чтобы Вивьен заметила меня, ведь я еще не готова к объяснениям. Шторы медленно задвигаются, пока не остается лишь узкая щель, сквозь которую видно свекровь. У Вивьен несчастный вид. На ней темные брюки со стрелками и черный шерстяной жакет. Несколько мгновений она разглядывает дом, будто обдумывая штурм, а затем протягивает руку Феликсу. Бок о бок, выпрямив спины, они твердо шагают к дому. Вивьен катит за собой большой чемодан. Бабушка и внук молчат. Меньше всего они похожи на отпускников, только что отдохнувших во Флориде.
– Боишься, и правильно, – шепчет Дэвид. Я чувствую на затылке его дыхание.
От неожиданности я вздрагиваю. Засмотревшись на Вивьен, я и не услышала, как подошел Дэвид.
– Она мигом разоблачит твое притворство.
Неужели он до сих пор надеется, что я отступлю, во всем покаюсь и признаю свое умопомрачение? Тогда он встретит Вивьен словами: «Не волнуйся! Все уже позади!» Он запугивает меня, поскольку боится сам.
Однако он добился своего. Мне хочется позвонить Саймону Уотерхаусу и закричать в трубку, чтобы он примчался и спас меня. Спрятаться в его объятиях, и пусть он скажет, что защитит нас с Флоренс, что все будет хорошо. Я превратилась в образцового пациента из учебника психотерапии: не справилась с ролью взрослого, ответственного человека и придумала себе ситуацию, у специалистов именуемую «драматическим треугольником». Себе отвела роль жертвы, Дэвиду – моего преследователя, а Саймону – спасителя.
Входная дверь со звоном открывается, а затем захлопывается с глухим деревянным стуком. Вивьен вернулась.
12
– Я не сказал «нет». Я еще не знаю. Постараюсь.
Саймон едва сдерживался, чтобы не брякнуть: «Разве мы уже сегодня не разговаривали? Или с тех пор произошло что-то важное?» Куда проще было, когда мать работала, – звонила куда реже.
– Ну а когда будешь знать?
– Не знаю. Смотря как на службе. Ты же в курсе, где я работаю.
Черта лысого! Она и понятия не имеет – думает, что воскресный обед гораздо важнее.
– А что у тебя нового? – спросила Кэтлин Уотерхаус.
Саймон будто воочию видел ее: сейчас она крепко прижимает трубку к уху, словно вдавливая ее в голову. Боится, что соединение прервется, если не стараться изо всех сил. После разговора ухо покраснеет и будет саднить.
