Ольга Некрасова - Платит последний
Маша нагнулась ниже и положила локти на столик. Запрокинутое лицо Лиды вблизи было видно плохо, нерезко. Бывший курсант наконец разобрался, что там у Маши к чему, и врубился в нее одним пронзающим движением. Маша была совсем сухая, и ей стало больно. Витя ударил еще раз, как ножом резанул. Машины глаза адаптировались к близкому расстоянию, и по каким-то непонятным ей законам оптики Лидино лицо на снимке сначала раздвоилось, а потом как будто выскочило из плоскости и стало объемным.
И тут Маша потекла. Она вообще легко возбуждалась, а от юного, брызжущего здоровьем Вити заводилась с пол-оборота. Но сейчас Витя был ни при чем. Если бы на его место встал другой, она бы и не заметила (однажды с Машей проделали такое. А она расцарапала обоим шутникам физиономии). Сейчас Машу возбуждало это Лидино лицо с неживыми, застывшими на снимке глазами. «Смотришь, стерва?! — про себя говорила ей Маша. — Смотри. Я могу с кем угодно и когда угодно. Могу с двумя неграми у Кольки на глазах. И он не посмеет заикнуться об этом в суде, потому что совестливый, как пионер, и потому что чувствует себя виноватым. А ты знаешь, что в первую нашу ночь он меня называл Лидой? Вот за это и виноват всю жизнь. Я ему не давала забыть, нет! Я ему эту «Лиду» тысячу раз припомнила, и, будь уверена, одно твое имя вызывает у него оскомину. Но это еще семечки. Ты представь, как он тебя возненавидит, когда за кувыркание с тобой заплатит мне… Сколько же он заплатит?»
Витя начал пыхтеть. Он был как ванька-встанька: быстро отстрелялся, быстро восстановился и опять на все готов. Маша повела бедрами, почувствовала, как набух в ней ходящий ходуном Витин поршень. Каблуком домашней туфли на жесткой кожаной подошве она зашарила по полу, нашла ногу бывшего курсанта и наступила с размаху, стараясь попасть на пальцы. Витя взвыл.
— Кто я?
— Блядь!
Витин поршень чуть опал, но продолжал двигаться. Преждевременный взрыв уже не грозил.
— Громче!
— Блядина ты, шлюха вокзальная!!
— Громче!!
— Маш, ну ты чо, от соседей же стыдно!
И тогда Маша врезала от души. Краем каблука по голени. За деревенское построение фразы — «ОТ соседей» — и особенно за саму эту фразу.
Несчастный Витя охнул и, путаясь в спущенных брюках, запрыгал к дивану. Его поршень превратился в тряпку. Маша разозлилась еще сильнее. И еще сильнее захотела. Она догнала Витю, толкнула на диван и потянула с него брюки.
— Не говори мне так! Никогда не говори! Пускай соседи стыдятся нас за свою нищету, за пьянство, за крохоборство!
— Маш, да я ничего, — оправдывался бывший курсант, а сам уже теребил свою тряпочку. Машины игры он принимал как должное, не понимая, что они выходят за рамки. Может быть, его собственные рамки были очень широкие. А скорее всего, подозревала Маша, до нее у Вити не было опытных женщин и он просто не знал, что дозволено, а что — не очень-то.
— Беги мойся, — сказала она. — Воняешь, как конь.
Витя знал, что это означает, и действительно побежал, забыв про ушибленную ногу.
Итак, сколько можно отсудить у Ивашникова? Сколько долларов?
Маша разложила диван и достала из шкафа свежие простыни. Секс — только на свежих простынях. На атласных розовых простынях, и чтобы много-много подушечек. Во всяком случае, такой секс, а не чинное супружеское пыхтение в пролетарской позе типа «мы кузнецы». Маша подумала, что сама изображала перед Ивашниковым мороженую рыбу, боясь, что он поймет, как она зависит от постели. А как она зависит? Да как любая здоровая женщина: хочется и так, и этак, а по праздникам еще и остренького. Но Маша боялась, что муж воспользуется, и предпочитала пользоваться сама. Он ей подарочек, она ему минет, чтобы закрепить положительный рефлекс. Пять лет он пытался угадать, что ей нравится в постели, и когда находил то, что ей действительно нравилось, Маша стонала, что ей не нравится, что ей неудобно и больно. Опять же рефлекс: она поломается, он попросит, а наутро глаза виноватые, кидается посуду мыть.
Это было удобно во всех отношениях, кроме одного: остренького не хватало, и приходилось отрываться с чужими мужиками, которые несправедливо считали Машу блядью, а Ивашникова дураком. Ей случалось нарываться на откровенных хамов, с которыми не хотелось встречаться во второй раз, но именно эти ее связи тянулись долго и мучительно. Один подонок вообще шантажировал ее, даже деньги вымогал, угрожая обо всем рассказать мужу. Были и галантные поклонники, которые называли Машу королевой и Золотой рыбкой, но в глазах все равно читалось: блядь.
Если честно, Маша никогда никого из них не любила.
Если совсем честно, в первый год своего замужества, когда Маша носила дочку и еще не успела запутаться в постельных проблемах, она была счастлива с Ивашниковым.
Но при этом сохранила уверенность, что мужу нельзя позволять лишнего. Лишнее — для любовников. Которых, по совести говоря, век бы не видать!
Вошел, прихрамывая, Витя. Его поршень был в положении низкого старта — только дай сигнал. Маша раскинулась на простыне, приластилась щекой к атласной подушке.
— Иди ко мне, мой сыщик!
Витя облизывался и стрелял глазами. Перед тем, как он упал на диван, развернувшись в позу «69», Маша потянусь к столику и взяла в постель фотокарточки.
РАЙ НЕ В ШАЛАШЕ
— Дорогая, сегодня ты надела мое любимое шифоновое платье с рюшечками! О, как я люблю это платье!
— О, Хосе Рауль! Последние десять лет меня гложет какое-то непонятное чувство, и только сегодня, когда мы чуть навсегда не потеряли в супермаркете нашего единственного сына, я поняла, что это чувство является любовью!
Одетый в одни плавки великолепный идальго со впалым животом и седеющими висками только взял за талию свою партнершу в упомянутом шифоновом платье, как вдруг — нате:
— Лида, ты с ума сошла — смотреть эту дрянь?!
В дверях спальни стоял Ивашников, облаченный в кухонный передник с сотовым телефоном в кармашке и больше ни во что. На втором плане просматривался сервировочный столик с кофейником, чашками-тарелками и чем-то еще, накрытым колпаком из нержавейки. Римейк картины «Завтрак аристократа» на новорусский лад.
— Нет, Лид, я не против. Но ты подумай: у тебя что, две жизни, чтобы тратить время на «мыльные оперы»? — папиным тоном сказал Ивашников, вкатывая столик в спальню.
— Жизнь у меня одна, — признала Лидия, — и чем она интересней, тем меньше мне нужны мексиканские сериалы. При Гайдаре я смотрела все подряд, потому что не было денег на магазины. После того, как я побывала в Париже, у меня осталось два любимых… — Она пропустила Вадима, заменившего ей еще один сериал, и закончила: — Это последний, и, знаешь, сейчас включила и уже не втягиваюсь, по привычке смотрю.
Ивашников подкатил столик Лидии под локоть. От столика пахло кофе и чем-то жареным, от Ивашникова — чем-то страшно импортным «афтэ шейв».
— Колька, ты можешь душиться чем-нибудь более советским? — попросила Лидия. — А то ночью у тебя был родной запах, а сейчас ты как чужой.
— Мужчины не душатся, — буркнул Ивашников. — Это после бритья, чтобы не было заражения… Сейчас поедем ко мне в офис, и по дороге выберешь мне одеколон, какой тебе нравится. А потом я тебя познакомлю со своей ордой.
— Отменяется, Коля. Я и так уже опоздала в лабораторию на час.
— А зачем тебе в лабораторию? Увольняйся, — предложил Ивашников. — Если, конечно, хочешь.
Колькины темпы потрясали. Еще вчера, когда он показал ей сейф с долларами, Лидию насторожила его поспешность. Хотя что и говорить, приятно знать, что где лежит, приятно чувствовать себя хозяйкой такого дома. Своего нового старого дома, где ты родилась и надеялась прожить жизнь, а потом уехала не по своей воле.
— Так вот запросто: увольняйся, и все? — с веселым изумлением спросила Лидия.
Ивашников пожал плечами: мол, а в чем проблема-то?
— Но мне же надо написать заявление, какие-то недели отработать…
— Зачем? Позвони туда, чтобы не беспокоились, а вообще — что они тебе сделают?
— Выговор запишут в трудовую. У нас кадровик сволочь, — сказала Лидия и сама засмеялась, так это все было не важно в ее новой жизни.
Ивашников потянул за ручки столика, и верхняя половина отделилась от колесиков. Эту похожую на скамеечку верхнюю половину он поставил Лидии на постель и начал кормить ее с ложечки. Точнее, с вилочки — под колпаком оказалась яичница с ветчиной.
— Ты всегда так будешь делать? — с набитым ртом поинтересовалась Лидия. — Дай запить.
— Конечно, не всегда, — сказал Ивашников, поднося к ее губам чашку с кофе. — Не обожгись… Не всегда, а смотря по настроению и по времени.
— Настроение обеспечим, время сэкономим, — отважно пообещала Лидия. — Колька, давай не договариваться, чья обязанность мыть посуду, а чья пылесосить. Это самое гнилое, что только может быть в семье. Человеку должно быть приятно вымыть посуду, потому что это его дом. А когда нет настроения, то и черт с ней, с посудой.
