Патриция Вентворт - Возвращение странницы
Милли Армитедж в конце концов покинула Джослин-Холт. Не в ее характере было отказывать Филиппу в просьбе, но никогда еще она с такой готовностью не откликалась на довольно частые призывы своей свояченицы Котти Армитедж. Котти была слаба здоровьем. Уже лет двадцать пять или около того она испытывала периодически повторяющиеся приступы, которым ни один врач не способен был дать название. Они причиняли максимум хлопот семье при минимальном дискомфорте для нее самой. Она довела мужа до могилы, двух дочерей – до замужества, а третью – до грани нервного срыва. И вот когда Олив едва не перешла эту грань, Котти взяла ручку и бумагу и пригласила свою дражайшую Милли их навестить. И добросердечная Милли, как всегда, согласилась.
– Конечно, на самом деле ей нужно, чтобы кто-нибудь вылил на нее бочку холодной воды.
– Тогда почему вы не выльете? – спросила Лилла, с которой та обедала по пути через Лондон.
– Не смогу ее поднять, моя дорогая. Но кто-то должен это сделать. Всякий раз как я туда еду, то обещаю себе высказать ей, что она эгоистичный деспот и что Олив просто зря пропадает, но я этого не делаю.
– Почему?
– Во-первых, Олив меня не поблагодарит. Это ужасная сторона деспотизма такого рода – в худших случаях жертва даже не хочет быть свободной. Вот такова и Олив. Знаешь, Линделл в свое вовремя спаслась. Она ведь два года жила у Котти после смерти родителей. Они погибли вместе в дорожной аварии, когда ей было девять лет, и это на нее очень подействовало. Для таких, как она, жизнь совсем не легка. Ты ангел, Лилла, что взяла ее к себе.
– Мне с ней очень хорошо, тетя Милли.
Милли Армитедж расточительно крошила хлеб. Лорд Вултон[5] этого бы не одобрил, не одобрила бы и сама Милли, если бы заметила, что делает, но она не замечала. Она хотела сказать что-то Лилле, но не знала, как подступиться. Она могла быть сердечной, щедрой и бесконечно доброй, но не умела быть тактичной. Она сидела, в своем мешковатом твидовом костюме горчичного цвета, с изрядно растрепанными волосами, в бесшабашно сдвинутой шляпке, и крошила хлеб.
Лилла, в желтом джемпере и короткой коричневой юбке, имела вид чистенькой, аккуратной и всегда одетой с иголочки дамы, что, похоже, от рождения является отличительным признаком американки. Ее темные кудри отливали блеском. Все в ней прекрасно соответствовало и ей самой, и конкретному случаю. В ней имелась идеальная, упорядоченная элегантность, казавшаяся столь же естественной, как у колибри на цветке. От всего этого, как аромат от цветка и песня от птицы, исходила дружелюбная теплота – уже полностью ее собственная. Сейчас она тихонько засмеялась.
– Почему бы вам просто не выложить все, тетя Милли, не беспокоясь о том как?
Морщины на лбу Милли Армитедж разгладились. Широкая озабоченная улыбка обнажила прекрасные зубы.
– И в самом деле, почему бы нет? Я сама не вижу пользы в том, чтобы ходить вокруг да около, но люди, похоже, ждут именно этого. Моя мать всегда говорила, что я все вываливаю без обиняков, и это правда. Если новость приятная, что толку в изящной упаковке? А если нет – то лучше уж поскорее все выложить, да и с плеч долой. Так вот… Филипп с Анной переезжают в город. Ему трудно каждый день ездить за город и обратно. Так он однажды сказал за ужином, и Анна на следующий день поехала в город и сняла квартиру. Если ты спросишь моего мнения – совсем не это он имел в виду, но ему было не с руки противоречить. Она, конечно, сделала это в самой тактичной форме. Поскольку сама я не такова, то не так уж сильно восхищаюсь тактичным поведением – есть в нем что-то прилизанное. Ну, ты знаешь… голос мягкий, приглушенный, неуверенный. Она, мол, надеется, что он будет доволен. Подумала: какая это докука, ездить туда-сюда зимой, – и когда услышала об этой квартире, ей показалось, что такой шанс нельзя упускать. Квартира, мол, не вечно будет сдаваться… кто-нибудь ее снимет… все в таком роде. – Милли скорчила извиняющуюся гримасу. – Не мое дело говорить о ней в таком тоне, да? Но я никогда ее не любила и никогда не полюблю.
Лилла сидела, подперев подбородок рукой и глядя через стол, ее удивленные карие глаза чуть тронула усмешка.
– Почему ты ее не любишь, тетя Милли?
– Не знаю… Не знаю, и все. Она несчастье для Филиппа – всегда была несчастьем, – однако они могли бы приспособиться жить вместе, не будь этого перерыва. Но когда человек только начал осознавать, что женился неудачно, а затем в течение трех с половиной лет считал, что стал свободен, что, по-твоему, он будет чувствовать, когда обнаружит, что опять увяз в этом по шейку? Даже оставляя в стороне то, что он так любит Лин.
– А он любит Лин? – Карие глаза наполнились глубокой тревогой.
Милли Армитедж кивнула.
– Полагаю, мне этого не следует говорить. Но это правда. И в этом не было ничего плохого, пока Анна не вернулась. Лин очень ему подходит, а он очень подходит ей. Как, по-твоему, он сейчас себя чувствует? Говорю тебе, я рада, что еду к Котти, и не могу выразить это сильнее. Видишь ли, хуже всего, что они оба отчаянно стараются, – никогда не видела, чтобы люди так усердно старались. Анна старается вернуть его, делая такие вещи, которых никогда от нее не требовалось. У меня душа болит, когда я наблюдаю, какую она проявляет мягкость, обходительность и такт, а Филипп – сама сдержанность и учтивость. Он чувствует, что должен загладить то, что не признал ее поначалу, но все это ему против шерсти. Если бы они срывались друг на друга или хорошенько поссорились, им стало бы легче, но они продолжают стараться.
– Звучит ужасно, – сокрушенно сказала Лилла.
Милли Армитедж состроила гримасу, которую ей запретили корчить еще в десятилетнем возрасте. Гримаса эта делала ее необычайно похожей на жабу и лучше всяких слов передавала ощущение дискомфорта от домашнего уклада Джослинов. Затем она сказала:
– Для Лин будет очень тяжело, если они переедут в город. Она преданна Анне – по крайней мере, была. Я не знаю, насколько эта преданность сохранилось, но она считает, что должна быть ей преданной, и это будет рвать ее на части. Рано или поздно они неминуемо встретятся. Я не думаю, что Анна что-нибудь знает, – не думаю, что это пришло бы ей в голову. Она видит Лин такой, какой та была до войны – просто маленькой школьницей, помешанной на ней. А Лин, со своей стороны, ничего не выдаст. Она будет заставлять себя навещать Анну и дружить с ней, потому что считает, что так правильно, а если она считает что-то правильным, то будет это делать. У нее нет защитной брони – ей будет очень больно. А я не могу видеть, когда ей больно, – вот почему говорю все это.
– И что?
Милли Армитедж порывисто выбросила вперед руку.
– Вот почему я так рада насчет Пелама Трента. Не то чтобы я ожидаю чего-то серьезного – он немного староват для нее.
– Он не кажется старым.
– Лет тридцать семь, я бы сказала. Но это не имеет значения. Это настоящая божья благодать, что есть кто-то, кто ее обожает, водит в разные места, развлекает, занимает ее свободное время. Я не предполагаю, что из этого что-то получится, но он ей нравится и он поможет ей преодолеть тяжелые времена.
Разговор завершился, как и начался, Пеламом Трентом.
Глава 16
Мисс Нелли Коллинз уселась в углу пустого купе третьего класса. Она надеялась, что кто-нибудь еще сюда войдет – кто-нибудь приятный. Ей никогда не нравилось путешествовать в пустом купе, потому что, конечно, всегда был шанс, что появится кто-нибудь не очень приятный. В детстве она слышала историю о сумасшедшей, которая села в купе, где ехала подруга ее тети Крисси, и всю дорогу от Суиндона до Бристоля заставляла эту женщину есть морковь и репу. Подруга тети Крисси получила после этого очень тяжелое нервное расстройство, и хотя это случилось по меньшей мере пятьдесят лет назад, а данный местный поезд от Блэкхита до вокзала Ватерлоо останавливался слишком часто, чтобы дать какому-нибудь злоумышленнику достаточную свободу действий, мисс Нелли все же опасалась. Она сидела очень прямо, в своем лучшем костюме, выходной шляпке и меховом шарфе, который берегла для особых случаев, потому что он начинал немного линять и было неизвестно, как долго он еще протянет, тем более при нынешних ужасных ценах на мех. Костюм ее был довольно яркого голубого оттенка, потому что, когда Нелли Коллинз была молодой, кто-то сказал ей, что она должна подбирать одежду в тон своим глазам. Этот человек женился на другой, но она осталась неизменно приверженной этому цвету. Шляпа ее действительно была черной. С детства мисс Коллинз внушали, что черная шляпка – это признак настоящей леди, однако эта могла похвастаться еще голубой лентой, не вполне в цвет костюма, и букетиком цветочков – в тон. Из-под довольно широких полей торчали поблекшие кудряшки, которые некогда были цвета спелой пшеницы, однако теперь стали такими же потрепанными и пыльными, как августовское жнивье. В молодости кожа у нее была как яблоневый цвет, но все осталось в прошлом. Только глаза были все такими же поразительно голубыми.
