Татьяна Устинова - Один день, одна ночь
В жизни капитан Мишаков ни разу таким макаром никого не настиг.
Сердце колотилось в горле, и в правом боку сильно кололо. Он уперся руками в колени – папка мешала ему ужасно, – некоторое время подышал открытым ртом и побрел обратно к подъезду.
Кино, твою мать!..
Мишаков обрушился на лавочку, мокрой рукой вытер мокрый лоб и прищурился на солнце.
Кто это был, хотелось бы знать?.. Почему кинулся бежать?.. Зачем приходил к старухе?..
– Это не ваши?
И под носом у него оказались пыльные темные очки.
Очки держали тонкие длинные пальцы без всякого маникюра, и, поднявшись взглядом по этим пальцам, по незагорелой руке, по круглому плечу, капитан уставился в лицо Марии Поливановой.
Он немного посмотрел на нее, а потом опять на очки.
– Мои, – сказал он хрипло. – Дайте сюда.
Кажется, она удивилась. Он стал совать их в нагрудный карман, хотя никакого кармана на его футболке не было. Она стояла и смотрела.
– Что это вы так помчались? – спросила писательница наконец. – Вон даже очки уронили!.. Вас Софья Захаровна выставила пинком под зад?
– Откуда вы знаете, что я помчался?
– Я из лифта видела.
Он наконец догадался зацепить очки за ворот.
– А человека видели?
– Какого человека?
– Который бежал?
Маня подумала секунду и села рядом.
– Видела, – согласилась она. – Вот же этот человек!
И она ткнула в капитана пальцем.
– Да не меня! Того, за кем я... – он хотел сказать «погнался», но слово было уж очень глупое. – Который от меня рванул!
– Не заметила, – призналась Маня. – Я только видела, что вы через перила скакали, и еще подумала – зачем?..
– Значит, надо было!..
Поливанова сбоку на него посмотрела. По виску у капитана тек пот, прозрачная капля оставляла за собой влажный след, и волосы на шее все стали мокрые. Он то и дело облизывал губы, и вид у него был мрачный.
– У этой вашей Софьи Захаровны есть родственники?
Маня пожала плечами:
– Есть, конечно. По-моему, дочь или даже две. И внуки. Только она со всеми в ссоре. Ей кажется, что они мечтают отобрать у нее квартиру, а ее саму сдать в дом престарелых. Вот на прошлой неделе жаловалась Викусе, что они ее в конце концов в гроб загонят. Собираются отравить толченым стеклом или мышьяком, что ли. Про мышьяк все понятно, тогда как раз сериал про Пуаро показывали. – Поливанова помолчала и пояснила: – Викуся – это моя тетя.
– Которая приезжает раз в год по обещанию и за вами совсем не смотрит?
Сергею Мишакову очень хотелось сказать ей какую-нибудь гадость, только все никак не придумывалось. Что-то такое, чтобы ее задело. Вот хоть про тетю!..
Но Поливанова только засмеялась.
– Это вы от Софьи Захаровна сведения почерпнули? Она у нас такая!
– Какая?
– Ну-у, несчастная, одинокая, старая!.. Кругом враги у нее. Это, знаете, особый сорт людей! Они всегда находятся как будто в окружении в Брянских лесах, и поэтому им приходится быть начеку. Моя тетя совсем другая. Она легкомысленная, милая, ее все любят, вот Софье Захаровне и кажется...
Поливанова говорила и рылась в потрепанном портфеле, который пристроила на лавочку между собой и Мишаковым. Он поневоле косился на ее руки, производившие работы в недрах портфеля. Вот мелькнула черная записная книжка, потом чехольчик для очков, серебристая спинка компьютера, упаковка прокладок. Капитан отвернулся.
– Держите. – Она сунула ему в ладонь увесистую пузатую бутылочку, полную холодной воды.
Горло у капитана моментально ссохлось и слиплось окончательно, и он понял, что сейчас просто-напросто умрет от жажды.
Должно быть, пить поливановскую воду было поражением, признанием ее превосходства и вообще неправильно, но он схватил бутылочку, почти вырвал у нее из рук, отвинтил крышечку и, закинув голову, стал лить воду в свое изнемогающее горло.
Он вылил почти всю, перевел дыхание и громко икнул.
– Извините.
Она промолчала.
Мишаков допил воду и тщательно завинтил крышку на пустой бутылке.
– Мария Алексеевна, – выговорил он медленно, опасаясь снова икнуть, – вы мне рассказали правду?
– В каком смысле? – насторожилась Маня.
– В прямом. Вы рассказали мне все, как было?
Она пожала плечами. Плечи у нее оказались красивые, и грудь под легкой белой маечкой... выдающаяся. Капитан покосился, отвернулся и опять покосился.
– Нет, может, я что-то и пропустила или забыла! Но ничего серьезного, уверяю вас. Алекс бы вспомнил и поправил. У него особенность такая, он все запоминает, замечает, ничего не пропускает.
– Да? – спросил пришедший в раздражение капитан. – Мне так что-то не показалось.
– Тем не менее, – сказала она довольно холодно.
Наконец-то ему удалось ее задеть. Ну, конечно! Для нее кудрявый чучмек – царь и бог, она от него в восторге пребывает, и весь остальной мир должен пребывать тоже. Посмей только усомниться, на клочки порвет!..
Мишаков подкинул бутылку, поймал, посмотрел сквозь зеленое стекло на жестяное раскаленное солнце и спросил:
– А вот вам покойного Кулагина совсем не жалко?
– Совсем, – отрезала Поливанова. – Мне жалко его дочку. Жену, пожалуй, жалко, хотя она неприятная особа! Но я на самом деле думаю, что у них теперь все наладится.
– Это что значит – наладится?
– Заживут они себе тихо, мирно и прекрасно. Без ссор, без драк, без оскорблений. Вот чего я терпеть не могу, так это когда унижают людей. Особенно зависимых, понимаете?! Эта дуреха, его жена, во всем от него зависела. А он этим пользовался, сволочь. И еще гордился, что в любую минуту может ее в порошок стереть. Ребенка отобрать грозился!
– А мог?
– Что?
– Отобрать-то? Это сейчас модная тема! Все друг у друга детей таскают, особенно там, у вас.
– Это где же... у нас?..
– Да вот где писатели, артисты! Еще фигуристы всякие. Сначала женятся, потом разводятся, ну а потом начинают детей воровать. То муж их в своем замке спрячет, то жена в Лондон увезет, и все это по телевизору показывают! Дети плачут, прочие родственники дерутся. Красивая жизнь, одним словом.
Маня вдруг засмеялась. Почему-то он нравился ей, этот усталый, потный, сердитый парень, подкидывавший в ладони бутылку так, как будто это была соломинка.
Кроме полковника Никоненко, друга детства и вообще хорошего человека, Маня не знала никого из эмвэдэшно-розыскной среды, хотя в детективах частенько писала именно про таких, как Мишаков, как его там?.. Сергей, что ли? Или Андрей?
– Сергей, – обратилась она наугад и, кажется, попала, он хмуро на нее взглянул, – Толя Кулагин был человек... отвратительный. У него родители были замечательные, мои все с ними дружили, и мама с папой, и бабушка, и дед! А мальчик вышел... – она поискала слово, – подленький такой. Ничего хорошего в жизни не сделал! Никому не помогал, никого не любил. Женщин бросал, и всегда как-то оскорбительно, перед богатыми мужиками заискивал, будто плохой лакей, хотя сам вроде не из холопов. И знаете, я вам даже сочувствую.
– Это как?
– Да ведь теперь искать злодея придется, время тратить, силы! Бегать туда-сюда, как вы сейчас понеслись, а может, тот, кто его прикончил, вовсе не злодей, и его нужно медалью наградить!
Капитан уставился на нее во все глаза – вот это цинизм так цинизм!.. Укокошили, и шут с ним, потому что ей человек не нравился. Какой-то не такой он был по поливановским меркам.
– Вы ж писательница!
– Ну и что?
– Да вы все, писатели, вроде должны быть... как их... гуманисты. Это я правильное слово сказал?..
Тут уж Поливанова уставилась на него во все глаза. Посмотрела-посмотрела и фыркнула, но не обидно.
– Это вы правильно сказали, но при чем же здесь гуманизм? Толик был мерзавец, и точка. Грустить из-за того, что мерзавца убили, я не желаю. Опять точка.
– А равенство всех перед законом? Право на жизнь? На безопасность?.. Конституционные гарантии? Или это все должно быть только у правильных людей, а неправильные пусть их, – и Сергей Мишаков дернул подбородком в сторону распахнутой двери, – по подъездам валяются с проломленной башкой?..
– Ну, вы даете! – вдруг восхитилась Поливанова. Помолчала и поправила белоснежную майку на округлом плече. Капитан отвернулся и стал смотреть в сторону бульвара.
...Она ведь соврала насчет вчерашнего! Она курила с кем-то под липами, и соседка видела это! Вполне возможно, что Поливанова врет постоянно, ежеминутно. И сейчас врет, когда слушает его так внимательно, да еще как будто пытается что-то понять.
Гадость внутри булькнула жирным бульком, и по ней пошли круги.
– В общем, до свидания, – попрощался капитан. – Если вы мне понадобитесь...
– Знаю, знаю, – перебила писательница, – вы меня вызовете в отделение. Только вы лучше не вызывайте, а сами приезжайте. Поговорим.
И она вдруг покраснела.
Покраснела, страшно смутилась и полезла в свой портфель, хотя было совершенно ясно, что ей там, в портфеле, ровным счетом ничего не нужно, просто она стесняется.
