Лариса Соболева - Остатки былой роскоши
– Вы говорите о нем как о живом, – вступил в диалог опер.
– О живом? Вот-вот, в этом все и дело, – торопливо подхватил Медведкин. – Понимаете, я был на похоронах, я видел Рощина в гробу, гроб закрыли крышкой, опустили в яму, забросали... Я видел все это своими глазами. Но... встретил его позавчера вечером у редакции. Идемте к окну... Вон там он стоял, чуть-чуть наискосок, на другой стороне улицы. Я видел его как вас! Живого и невредимого. Мне стыдно было признаться при всех, но он меня ударил... по лицу. Он дал мне пощечину, представляете? Лучше бы нож в сердце вонзил.
Медведкин прикрыл веки и очень тихо застонал.
– Скажите, – осторожно прервал стоны Степа, – у него были причины так поступить? Только откровенно, хорошо?
– Хорошо, – очнулся Арнольд Арнольдович, шмыгнул носом и заговорил не торопясь, доверительно: – Понимаете, Степан, я сейчас скажу вам то, чего ни одна сволочь из нас не скажет. Они все будут молчать и фальшиво удивляться, почему к ним пришел покойник. Иезуиты! Инквизиторы! А я не удивляюсь, я ждал этого... Ну, или чего-то подобного. Господи! Это был камень на моей шее, петля, которая душила меня. Я виноват перед ним, очень виноват. С Кимом поступили... подло. И я тоже. Он был, как бы вам это точнее сказать... он был сила, да, сила. И дело не в деньгах, которых у него было очень много, а в чем-то другом. Внутри он был глыба. Но в нашем городе, – Медведкин перешел на шепот, – непозволительно быть глыбой. Что вы! И его оклеветали, разорили, а в довершение ко всему посадили. Представляете? Еще его предали! А знаете, кто предатель? Я. И Бражник. Мы оба. Вообще-то его предали все, кому он делал деньги, – друзья, сотрудники... И вот Ким вернулся.
Степа про себя подумал, что редактору срочно нужен врач-психиатр.
– Так он жив? – осторожно спросил Степа.
– Да! – торжествующе заявил Медведкин, улыбаясь.
– А как же тогда «лежал в гробу»? Как Рощин исчез из часовни? А ведь вы в него стреляли и, судя по всему, попали.
– Откуда вы знаете? – переменился в лице редактор, сразу посерьезнев и помрачнев. И вдруг проявил парадоксальную для помешанного сообразительность: – А, да, ведь должны остаться следы от пуль... да-да, следы. Но я не стрелял. У меня нет пистолета. И стрелять я не умею. Знаете, я бы не стал стрелять, даже если бы имел пистолет. Я уже один раз убил... Не смотрите на меня так, я выражаюсь фигурально, ведь все равно я тоже помог Киму отправиться на тот свет. И сегодня ночью именно тот факт, что в него наверняка попали, меня сильно потряс. В Кима стреляли, а он... немыслимо. Я не знаю, как объяснить это. Может, вы объясните?
– Извините, пока не могу. Жду, что это сделаете вы.
– И я не могу. Боже мой! – схватился за голову Медведкин. – Неужели есть и бог, и тот свет, и придется там отвечать за свои поступки здесь? Страшно. Что я скажу? Что испугался и лжесвидетельствовал? Что по моей вине умер человек? Кого же я испугался? Ежова, этого негодяя, Туркиной – подстилки белодомовской, Сабельникова, у которого давно белка.
– Какая белка? – С каждой минутой Степану все больше казалось, что у Медведкина крыша отъезжает, причем с космической скоростью.
– Белая горячка. В просторечье – белка, – пояснил тот, не глядя на Степу. – Да, наш мэр допился до белой горячки, гоняет чертей. Вы обратите как-нибудь внимание, он все время что-то сбрасывает с себя. Чертей и сбрасывает. Скажите, Степан, – Арнольд Арнольдович поднял просящие глаза на опера, – что же мне делать? Я хочу жить... мне осталось работать два года до пенсии. Знаете, о чем я мечтал? Что буду наконец ходить на рыбалку с внуком, займусь дачей. Мы сейчас печатаем дневники огородника, а на даче я бываю крайне редко, все жена да дочь... Мечтал перечитать классику, резать из дерева фигурки – в общем, делать все, что хочется, а не что надо. Я хотел, наконец, ощутить себя независимым. Ах, Степа, как же бывает велика жажда независимости! Я хотел свободы. Понимаете – свободы! И вот пришел Ким... Неужели я так и умру, не освободившись? А?
«Нет, он не сумасшедший. Он трусливый и подлый говнюк», – вывел Степа. Теперь ему не было жалко редактора, потому что раскаявшийся грешник должен быть готов принять наказание. Арнольд Арнольдович, напротив, наряду с раскаянием страшно боялся Кима и был уверен, что наказание обязательно придет от покойника. «Что заставило Рощина вернуться с того света? – думал Степа, уже не слушая излияния Медведкина. – Они ведь боятся его все семеро. Боятся панически, до смерти».
– Куда вы? – дернулся Медведкин. – Я же не договорил.
Степа не заметил, как очутился у двери. Он резко развернулся и, увидев плаксивое выражение на лице редактора, не смог подавить брезгливость:
– Я иду работать. У меня всего десять дней, чтобы разобраться с вашим Рощиным, а вы придумали очень неудачный способ сделать из меня телохранителя. И еще знаете что мне хочется вам сказать? Чтобы не дрожать от страха, что за вами придут с того света, надо было жить по совести. До свидания.
– Простите меня! – перегородил собой дверной проем Медведкин, он нервно мял руки, речь его стала торопливой и обрывочной, он все время проглатывал комок то ли страха, то ли волнения, стоявший в горле. – Я опять сделал что-то не то. И так всю жизнь: я делаю не то и не так. Я не потому вас позвал сюда, что хотел спрятаться за вашей спиной.
– А зачем? – зло огрызнулся Степа.
– Я хотел попросить вас... Если вы найдете Кима... то есть обнаружите его... если он каким-то образом остался жив... я прошу вас: не выдавайте его. Что бы он ни сделал с нами, он будет прав. А вы не выдавайте его, не дайте вновь торжествовать этим палачам.
Степа, подивившись странностям редактора и понимая, что вразумительного рассказа о Рощине от него не добиться, выскочил на улицу. Автомобиль стоял неподалеку. Но Заречный не спешил сесть в него. Он постоял немного на пороге редакции, глядя на то место, где, по словам Медведкина, ему явился призрак Рощина. Который, оказывается, еще и драчун. Что он был за человек, Ким Рощин? Кстати, был или есть? Это тоже надо уточнить. И вообще, следует начать с Кима – что он, кто он и за что он их. А тогда уж думать, где он.
5
Куликовский, выслушав просьбу Степы, поскреб четырьмя пальцами бороду слева. Хлебнул чаю, поскреб ее справа. Затем добавил сахара в чай, долго звенел ложкой в чашке, основательно растворяя сахар, и приступил к неторопливому чаепитию. У Степы терпение лопнуло, и он напомнил:
– Тик-так, тик-так, тик-так...
Куликовский из-под нахмуренных бровей бросил на него сердитый взгляд:
– Не хами. Не мешай думать, не то выговор впаяю. Повод для этого всегда найдется. – И задумался до опустошения чашки. Отодвинув ее, сказал: – Я мог бы достать из архива дело Рощина, но это тебе мало что даст, только время упустишь и запутаешься. Есть один человек, способный дать объективную оценку. У Рощина был адвокат, баба толковая, хваткая. Она вела его дела и подробно знает все тонкости. Только захочет ли она тебе что-то рассказывать?
– А вы ее уговорите, – подсказал Степа.
– Нынче молодежь пошла... – набирая номер, проворчал Куликовский. – Но я сегодня хоть и злой, но добрый, на твои безобразия смотрю сквозь пальцы. Указывать он мне будет... Алло! Дайте Ольгу Борисовну. Это Куликовский, здравствуй. У меня есть дело... Ладно тебе, шутки в КПЗ, дело действительно серьезное. Ты по Рощину, надеюсь, все помнишь?.. Ага, отлично. Сейчас подъедет к тебе мой оперативник... молодой, немножко красивый, множко спортсмен. Так ты изложи со всей откровенностью, как когда-то посвятила меня. Это возможно?.. Ах по пьяни было? Оля, будь человеком... Да, очень надо, очень. С меня раки и шампанское... Конечно, помню, ведь только тебе в голову взбрело раков запивать шампанским. Счастливо и тебе. – Положив трубку, он назвал адрес, фамилию адвоката и предупредил: – Мне вся эта чертовщина с мистикой не по душе. Будь осторожен, Степа.
– Буду, – Заречный нарисовал на лице беспечную улыбку и бегом ринулся из управы.
По дороге в адвокатскую контору купил бутылку шампанского, «передал презент от Куликовского». Ольга Борисовна с удовольствием приняла, достала бокалы из шкафа. Степа наполнил один, поставил бутылку на стол, а она развеселилась:
– Если вы скажете, что не пьете, буду хохотать неделю.
– Что вы! Мент и не пьет?! Такое только в страшном сне привидится. Вам скажу честно и по секрету: я не пью, я попиваю. Но в данную минуту нахожусь при исполнении. И вообще, вы не находите, что, когда человек не пьет в хорошей компании, он подозрителен? Не пить может алкоголик, который бросил или которого закодировали. Не пить может больной, потому что ему нельзя, хотя и хочется. Не пьет злоумышленник – с определенной целью. Еще не пьет помешанный на своем здоровье, думая, что проживет двести лет. Видите, это все не совсем нормальные люди. А я абсолютно нормальный.
Ольга Борисовна рассмеялась, отпила несколько глотков – и быка за рога:
– Вам что хотелось бы знать о Рощине?
