Полина Дашкова - Легкие шаги безумия
В зеркале за ее спиной появилось очень бледное, немного отечное мужское лицо. Мужчина был белокур и Встрепан, на впалых щеках поблескивала светлая вчерашняя щетина. Бледно-голубые ясные глаза глядели в спокойные карие глаза Регины Валентиновны как-то тупо и бессмысленно. Резко оглянувшись, она заметила, что руки у мужчины крупно дрожат, на большом пальце правой руки был безобразный черный порез с только что запекшейся кровавой коркой.
– Тебе надо побриться, Веня, – тихо сказала она и, подойдя к мужчине, провела рукой по его щеке. На ногтях был бледно-телесный матовый лак.
– Регина, я погибаю, я не могу, – громким шепотом прокричал Вениамин Волков, – сделай что-нибудь, я не могу…
Быстро оглядевшись, убедившись, что ни горничной, ни секретарши, никого из охранников поблизости нет, Регина вмазала Вене крепкую пощечину и тихо произнесла:
– Молчать, скотина!
Вздрогнув, Веня сразу обмяк, руки перестали трястись, глаза приняли осмысленное, но испуганное и усталое выражение.
– Ты видишь, надо что-то делать! – сказал он вполне спокойным, будничным голосом. – Еще немного, и я сорвусь.
– Ну, до срыва, положим, далеко, – возразила Регина таким же спокойным, будничным голосом. Даже интонации у нее и у Волкова были одинаковыми.
– Нет, – безнадежно покачал он головой, – сегодня это чуть не произошло.
– Но ведь не произошло, ты сумел с собой справиться. Ты уже четырнадцать лет здоров. Это срок, Веня, – это серьезный срок.
Волков молча показал ей пораненный большой палец правой руки. Внимательно взглянув на испачканную черными чернилами и кровью подушечку пальца, Регина только пожала плечами.
– Ты мог бы обойтись и без боли, ты просто устал. Чем ты это? Ручкой?
– «Паркером», – кивнул он.
– Жалко, хороший был «Паркер», – вздохнула Регина, – ладно, поехали.
– Только в твоей машине! – слабо улыбнулся он. – Там в салоне воздух лучше.
– В «Вольво» лучше воздух, чем в «Линкольне»? – весело рассмеялась Регина. – Да, Веня, ты определенно устал.
Через час с небольшим синий «Вольво» Регины Валентиновны Градской остановился у старой двухэтажной дачи в подмосковном Переделкине. Дом был огорожен высоким металлическим забором, внутри у ворот находилась теплая будка охранника.
– Опять дрыхнет, подлец, – добродушно заметила Регина, доставая из «бардачка» маленький пульт дистанционного управления и открывая высокие ворота нажатием кнопки.
Из будки показалась сонная физиономия охранника, потом он весь целиком выскочил на свет Божий как ошпаренный и по старой ментовской привычке почтительно козырнул хозяевам.
– Доброе утро, отставной капитан! – саркастически приветствовала его хозяйка. – Как спалось в девять вечера?
– Виноват, Регина Валентиновна! – отрапортовал охранник. – Ей-богу, сам не заметил, как уснул!
– Спасибо, что не в гостиной на диване, – добродушно хмыкнула Регина. – Ладно, можешь пойти на кухню, пусть Людмилка покормит тебя, и кофе выпей, негоже спать на боевом посту, товарищ отставной капитан, гляди, уволю. Вот ведь, – обернулась Регина к молчавшему Вене, – боится место потерять, а дрыхнет, поганец, без задних ног.
Веня ничего не ответил и прошел вслед за ней в дом. Дача эта когда-то принадлежала известному советскому писателю, сталинскому лауреату. Потомки орденоносца продали ее Волкову задорого, но ни он, ни Регина не жалели потраченных денег. Регина давно приглядела именно этот участок в тихом элитарном писательском поселке. Ей нравилось, что он стоит на углу, в глубине улицы, и упирается одной стороной в живописную березовую рощицу, а другой – в небольшой лужок, на котором летом невинно и радостно расцветают ярко-лимонные лютики.
– Сообрази-ка нам, Людмилка, что-нибудь на ужин, – бросила Регина полной розовощекой девушке, встретившей их на пороге, – только сделай легкое что-нибудь, рыбки там, салатику.
– Поняла, Регина Валентиновна, севрюжку запечь или в гриле?
– Веня, ты спишь, что ли, – Регина прикоснулась к его плечу, – ты какую хочешь севрюгу, запеченную с грибами или в гриле?
– Я не голоден.
– Ладно, Людмилка, пока их светлость ломаться будут, ты сделай в гриле, как я люблю, без соли и без соусов, только лимончиком спрысни. Ему еще картошечки молоденькой, немного, штучки четыре, отвари, и сверху укропчиком посыпь. А мне, как всегда, только спаржу. И не вздумай класть сметану, а то я тебя знаю, тебе бы только пожирней меня накормить, бедную!
Когда кухарка удалилась, Регина окинула Волкова холодным оценивающим взглядом и тихо спросила:
– Ну что, горе мое, потерпишь, дашь хотя бы перекурить, или полчаса до ужина работать будем?
– Ты же сама видишь…
Она видела, губы его обметало белым тонким налетом, руки опять тряслись.
– Ладно, пошли, – кивнула она.
В бывшем писательском кабинете теперь вместо дубового письменного стола стоял маленький дамский секретер восемнадцатого века, а книжные полки были уставлены не сочинениями великих вождей, а томами Большой медицинской энциклопедии, книгами по психиатрии на четырех языках – русском, английском, немецком и французском, а также сомнениями Ницше, Фрейда, Рерихов. Три стены, покрытые Книжными полками от пола до потолка, пестрели исключительно философской, психологической и мистической литературой.
Взглянув на корешки книг внимательно, можно было заметить, что это – не коллекция нувориша-библиофила, а книги, в которые постоянно заглядывает хозяйка библиотеки.
Стянув замшевые сапожки, Регина уселась на низкую широкую кушетку, поджала под себя стройные ноги в тонких телесных колготках. Волков сел прямо на пол, напротив нее, и застыл, неотрывно глядя в ее карие глаза, странно мерцающие при свете настольной лампы.
– Сегодня они пришли ко мне, – начал он, – они пришли оттуда, из прошлого, даже песню пели такую же, как тогда, на берегу Тобола…
– Подожди, не напрягайся, мы еще не начали, – перебила его Регина. – Кто пришел?
– Две девушки, на прослушивание. Дуэт «Баттерфляй». Блондинка и шатенка, по восемнадцать лет каждой. Сначала я ничего не заметил, но, когда они запели романс, я вдруг увидел тех, из прошлого.
– Ты понимаешь, что это были не они? – быстро спросила Регина.
– Понимаю. Но мне страшно, что так все совпало: сначала тот парень, которого пришлось убрать, потом они… Я еле сдержался, ты ведь знаешь, как я держался все эти годы. Но, когда появился тот парень…
– Его больше нет, – напомнила Регина.
– Как ты это сделала? Почему ты не хочешь говорить?
– Это сделала не я, он сам.
– Но ты была там? – Веня сильно сжал кулаки, острые костяшки пальцев посинели.
– Ты же знаешь, я была с тобой.
– Кого ты послала к нему?
– Я сказала, он сам! Если не веришь мне, поверь хотя бы официальному заключению, – она хохотнула, – там опергруппа, кажется, была, и вскрытие делали. Хватит об этом.
– А певец?
– Певца добили те отморозки, которые приходили к Дрозду на торжество. Все, Веня, хватит лирики. Ты и правда не в лучшей форме.
– Дай мне код! – осторожно попросил он.
– А сам? – Она лукаво улыбнулась. – Лень-матушка?
Смотри, скоро будешь спать на посту, как отставной мусорок-цапитанчик. Ладно, так и быть, поехали…
Волков закрыл глаза и стал медленно раскачиваться, сидя на ковре по-турецки. Регина заговорила низким монотонным голосом, исходившим откуда-то из живота:
– Ноги мягкие, тяжелые, теплые, мышцы расслабляются медленно, постепенно, руки остывают и тяжелеют, они теплые, но не горячие, кожа разглаживается, как поверхность моря, она мягкая и прохладная. Нет ни одной волны, ветер не дует, ты ничего не слышишь и не чувствуешь, тебе тепло и хорошо. Есть только мой голос, остальное – тишина, покой, небытие. Мой голос – это путь из небытия, ты идешь по нему, как по лунной дорожке, к свету…
Регина говорила все тише, Волков качался в ритме ее речи, потом стал дышать глубоко, медленно и редко.
– Веня, ты слышишь меня? – спросила она наконец.
– Да… – эхом отозвался он.
– Теперь вспоминай, осторожно, на ощупь. Не спеши и не бойся. Это был не ты, тебя там вообще не было, и бояться тебе нечего. Давай!
– Трое на берегу Тобола, в городском парке, – стал еле слышно бормотать Волков, – и я четвертый. Две девушки, блондинка и шатенка. Блондинка очень яркая, с голубыми глазами, немного полная. Такие выходили в кокошниках, с хлебом-солью, приветствовали крупных партийных руководителей. Шатенка тоже очень красивая, но по-другому. В ней чувствуется порода, таких расстреливали в восемнадцатом за одно только лицо, за излом бровей, за выражение глаз. Мой дед сразу узнавал буржуйскую, дворянскую кость, по рукам и по выражению глаз. Дворянская кость тонкая, но прочная, дед рубал шашкой… Очень быстро и резко, мог разрубить надвое с размаху.
