Гиллиан Флинн - Острые предметы
Хотя, как могло показаться со стороны, со мной здесь обращались лучше некуда. Все благодаря маме. В Уинд-Гапе ее любили, она была украшением города – самой красивой и обаятельной женщиной за всю его историю. Мои бабушка с дедушкой, ее родители, владельцы свинофермы и половины близлежащих домов, воспитывали маму в строгости; к ней применялись те же правила, что и к рабочим: не пить, не курить, не сквернословить; посещение церкви обязательно. Я могу лишь догадываться, как им стало плохо, когда они узнали, что семнадцатилетняя Адора беременна. Виновником был юноша из Кентукки, с которым мама познакомилась в церковном лагере, – как-то он приехал на Рождество и наградил ее мной. Мамины родители были так разъярены, что, пока у нее рос живот, у них развились опухоли, и через несколько месяцев после моего рождения оба сошли в могилу.
У дедушки с бабушкой были друзья в Теннесси; и, когда я еще была в пеленках, их сын стал свататься к Адоре. Приходил в гости едва ли не каждый выходной. Представляю, каким неловким было его ухаживание. Алан, накрахмаленный и отутюженный, распинается на тему погоды. Мама, которая теперь осталась одна, впервые в жизни без внимания и заботы, и хочет найти достойного жениха, смеется над его… шутками? Не уверена, что Алан когда-либо в жизни шутил, но мама наверняка находила повод, чтобы кокетливо похихикать для его удовольствия. А где в это время была я? Наверное, в какой-нибудь дальней комнате, хныкала на руках горничной, которой Адора даст потом за труды долларов пять. Представляю, как Алан делал маме предложение, отвернув лицо в сторону или теребя цветок в горшке, чтобы только не смотреть ей в глаза. Мама любезно согласилась, потом налила чай. Может быть, потом они сухо поцеловались.
Как бы то ни было, к тому времени, когда я научилась говорить, они были женаты. Я не знаю почти ничего о своем настоящем отце. В моем свидетельстве о рождении стоит вымышленное имя, Ньюман Кеннеди, одновременно в честь маминого любимого актера и президента. Она отказалась назвать мне его настоящее имя, чтобы я его не искала. Нет: я должна была считаться дочерью Алана. Это было нелегко, потому что вскоре, через восемь месяцев после свадьбы, она родила ребенка от Алана. Ей было двадцать лет, ему тридцать пять; у него было фамильное состояние, что ее абсолютно не волновало, – своего было достаточно. Оба никогда в жизни не работали. За все дальнейшие годы я узнала об Алане мало нового. Он занимался конным спортом и имел награды, но бросил его, потому что Адоре это не нравилось: она вечно волновалась за мужа. Он часто болеет, но даже когда здоров, редко встает с дивана. Много читает о Гражданской войне, а разговаривает в основном мама, и его это, кажется, устраивает. Он спокойный, как слон, и очень поверхностный. Впрочем, Адора никогда не пыталась способствовать углублению наших отношений. Считалось, что я дочь Алана, но он меня не удочерил, и мне никогда не предлагали звать его иначе как по имени. Алан не дал мне своей фамилии, а я об этом и не просила. Помню, в детстве как-то раз пыталась назвать его папой, но он впал в ступор, и больше я его так не звала. Честно сказать, думаю, Адора сама хочет, чтобы мы оставались друг другу чужими. Ей надо, чтобы все отношения в семье шли через нее.
Так вот, родилась у них дочь. Мэриан была славной, но очень болезненной. Она с рождения страдала пороком дыхательной системы, ночами задыхалась, и тогда ее лицо покрывалось пятнами и серело. Я слышала ее сиплое дыхание с другого конца коридора – ее спальня находилась рядом с маминой, но далеко от моей. Загорался свет, слышалось ласковое воркование, иногда плач или крики. Потом – поездка в больницу в Вудберри, в двадцати пяти милях от Уинд-Гапа. Все это происходило регулярно. Потом у нее разладилась пищеварительная система, и она сидела на больничной койке, установленной в комнате, что-то шепча своим куклам, пока мама кормила ее через капельницу и зонд.
За эти годы мама выщипала себе все ресницы. Она дергала их постоянно. На столах после нее всегда оставалась кучка тонких волосков. Я про себя называла их волшебными гнездышками. Помню, как я сняла две длинные белые ресницы, приставшие к моей ноге, и долгое время хранила их у себя в кровати, рядом с подушкой. Ночью я водила ими по щекам и губам, пока однажды они не потерялись.
Смерть сестры была для меня не только горем, но и облегчением. Думаю, она родилась слабой, недостаточно сформированной, неспособной вынести тяготы жизни. Друзья утешали маму, говоря ей, что Мэриан, вознесясь на небеса, обрела покой, но мама оставалась безутешной. Она и сейчас любит упиваться горем, это ее хобби.
* * *Мне не хотелось садиться в машину – блекло-голубую, загаженную птицами, с кожаными сиденьями, наверняка нагретыми на солнце, – поэтому я решила пройтись пешком. Я пошла по Главной улице, мимо магазина домашней птицы, куда завозили свежих цыплят с арканзасских птицебоен. Запах свежатины ударил в нос. В витрине висело с полтора десятка бесстыдно голых тушек, под которыми валялись несколько белых перьев.
Ближе к концу улицы, где мы нашли Натали в ее импровизированном склепе, я увидела Эмму с тремя подругами. Они перебирали воздушные шарики и сувениры, которые лежали теперь на этом месте. Точнее, три подруги караулили, а моя сестра тем временем забрала две свечи, букет цветов и плюшевого мишку. Девочки положили все это в большую сумку Эммы, только мишка, который туда не поместился, остался у Эммы в руках. Потом подруги, взяв друг друга под руки, вприпрыжку побежали ко мне, вернее сказать, прямо на меня и, подбежав вплотную, остановились. От них пахло крепкими духами – видимо, из пробников, которые прилагаются к журналам.
– Ты видела, как мы это сделали? Напишешь об этом в газете? – с хохотом прокричала Эмма. От ее прежнего кислого настроения не осталось и следа. Детские истерики – наподобие той, что она закатила по поводу кукольного домика, – явно были припасены только для родителей. Так же как и клетчатый сарафан. Теперь на ней была мини-юбка, сандалии на платформе и топик. – Если да, то запиши правильно мое имя: Эмити Адора Креллин. Девчонки, это… моя сестра. Из Чикаго. Мамина побочная дочь. – Эмма повела на меня бровями, и девочки захихикали. – Камилла, это мои за-ме-ча-а-а-а-тельные подруги, но ты о них не пиши. Лидер тут я.
– Она лидер, потому что громче всех кричит, – хрипло заметила маленькая девочка с волосами медового цвета.
– И у нее грудь самая большая, – сказала другая, с золотистыми волосами.
Третья, рыжеватая блондинка, схватила Эмму за грудь и сдавила ее.
– Тут половина объема от прокладки!
– Отвали, Джоудс, – прикрикнула Эмма, точно дрессируя кошку, и дала ей пощечину. Лицо девочки пошло красными пятнами, и она прошептала: «Прости».
– А все-таки, сестра, зачем ты этим занимаешься? – спросила Эмма, разглядывая медвежонка. – Какой интерес писать о девочках, которых при жизни никто не замечал? Как умерли – так сразу и прославились.
Две подружки делано рассмеялись, третья все еще стояла, понурив голову. На тротуар капнула слеза.
Такие провокационные девчоночьи разговоры были мне знакомы. Для Эммы это было муштрой своих подданных. Мне это отчасти нравилось, но ее грубое неуважение – нет, и хотелось вступиться за Натали и Энн. Честно говоря, я также испытывала ревность. Оказывается, среднее имя Эммы – Адора?
– Ей-богу, Адора была бы не слишком довольна, если бы узнала из газеты, что ее дочь украла вещи, оставленные в честь памяти ее школьной знакомой, – предположила я.
– Знакомой, вот именно – не подруги же, – сказала высокая девочка и посмотрела на приятельниц, ожидая их поддержки: мол, докажите этой тетке, что она тупая.
– Ох, Камилла, да мы просто шутим, – вздохнула Эмма. – Мне очень жаль погибших девочек. Они были хорошими. Просто странными.
– Очень странными, – вторила ей подруга.
– Девчонки, представляете, если он убивает всех ненормальных? – хохотнула Эмма. – Вот было бы здорово.
Плачущая девочка в ответ на это подняла голову и улыбнулась. Эмма подчеркнуто ее не замечала.
– Он? – спросила я.
– Все знают, кто это сделал, – ответила хриплоголосая блондинка.
– Брат Натали. Ненормальные обитают семьями, – заявила Эмма.
– Он помешан на маленьких девочках, – мрачно произнесла Джоудс.
– Он постоянно заговаривает со мной, под разными предлогами, – сказала Эмма. – По крайней мере, теперь я знаю, что меня он не убьет. Очень хорошо.
Она послала воздушный поцелуй, вручила мишку Джоудс, обняла других девочек и двинулась вперед, задев на ходу меня и фамильярно промычав «звиняюсь». Джоудс поплелась позади всех. В ехидности Эммы я уловила долю отчаяния и негодования. То же прозвучало в ее словах за завтраком: «Жаль, что меня не убили». Эмма не хотела, чтобы кому-то уделяли больше внимания, чем ей. Уж тем более девочкам, которые при жизни были неконкурентоспособными.
