Артур Дойл - Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив
— Дик, — сказал сэр Генри, выждав несколько секунд. — Дай мне ожерелье.
Молодой человек поднял голову. Его широко открытые, налившиеся кровью глаза смотрели кругом полным отчаяния взглядом. С дрожащих губ Дика вырвалось рыдание.
— Когда ты сказал, что в замок пробрались воры… Я… я бросил его в реку… Тут место глубиной в тридцать футов, течение быстрое, подводные травы, ил… я знал, что его никогда не найдут.
Сэр Генри был точно каменное изваяние, лишь его пальцы от волнения выбили на перилах барабанную дробь. Он, как и Дик, понимал, что вернуть драгоценность со дна реки будет почти невозможно.
— Глупец, — сказал он резко, — это был мой свадебный подарок твоей сестре. Мы оба любили его не столько за ценность камней, сколько за связанные с ними воспоминания, за…
— Не надо, ради бога, не надо!..
Молодой человек выпрямился, высоко, со странным достоинством подняв голову. Стыд, ужас, безумие светились в его глазах. Он содрогнулся всем телом и проговорил:
— Я был вне себя… — Дик прижал одну руку к горлу, другою нащупывал что-то в кармане. — Я часто думал, что если не это, то остается только один выход… Жаль, что я не сделал этого прежде, чем… Ничего! Еще не поздно. Отойди, иначе я буду стрелять!
Сэр Генри бросился к нему. Молодой человек отшатнулся — и направил револьвер не на лорда, а на себя. Тенкердон не решился сделать еще шаг: такое отчаяние было написано на лице юноши.
— Я нашел выход, — сказал Дик, и его дикое волнение, казалось, отступило. — Да, это выход. Меня нельзя остановить… меня никто не остановит!
Лысый слушал все это со странной смесью жалости и презрения, но к ней примешивалось еще одно странное чувство: чувство чести, подталкивающее вмешаться, даже если ради этого придется выдать себя. Пока молодой человек произносил свою трагическую тираду, вор пальцами ласкал в кармане великолепные бриллианты и думал — точнее, знал, что должен думать! — об одном знакомом торговце драгоценностями во Фландрии, который не будет задавать лишних вопросов… Глаза Брауна сверкнули при мысли о той сумме, которую этот скупщик вывесит за сегодняшнюю добычу. Как же все удачно сложилось: его не будут разыскивать, ожерелье тоже не будет подано в розыск. Он спокойно доберется до Фландрии, а то, что произойдет в этом замке, его совершенно не касается… ведь так?
— Я остановлю! — вырвалось у Лысого.
Лорд и его шурин отшатнулись, пораженные. Браун выскользнул из своего тайника и теперь стоял между сэром Генри и Диком.
— Что бы вы там про себя ни думали, — сказал он, обращаясь к юноше, — вы не совершили преступления, мистер как-вас-там. По крайней мере, я не слыхал, чтобы кого-нибудь когда-нибудь арестовали за кражу пустого футляра. Кое-кто побывал в той комнате раньше вас, и этот кое-кто недаром ест свой хлеб! Я вас опередил!
В черных глазах Брауна блеснула профессиональная гордость. Он запустил руку в карман, вынул ожерелье и помахал им в воздухе так, что на миг показалось — в его пальцах струится поток жидкого огня.
— Ах, славненькие камешки, — сказал он, встряхнув головой, словно желая избавиться от наваждения. — Так я ради вас старался… и выходит, все зря. Или нет? А вы, мистер, — прибавил он, глядя на Дика, — были в этом деле просто овцой. Винить нужно не вас, а того, другого. Тот, второй, толкал его на кражу, сэр, угрожал ему, ну и всякое такое прочее. Ей-богу, я все слышал.
И он кивнул головой в том направлении, в котором удалился Берт.
Дик опустил револьвер. Сэр Генри принял ожерелье из узловатых пальцев Лысого и с удивлением окинул взглядом странную фигурку коротышки.
— Присядем где-нибудь, — сказал он, — и расскажите мне, что случилось. А то в этой истории для меня еще остается сколько-то белых пятен. Никогда не сталкивался с чем-то более необыкновенным… Ну, объясните же нам все!
…Через несколько минут Браун сидел в кабинете сэра Генри, прихлебывал виски с содовой, курил сигару такого сорта, какие прежде никогда не пробовал, — и рассказывал лорду Тенкердону и Дику различные эпизоды своей воровской жизни.
— Признаюсь, что после сегодняшнего случая я готов бросить ремесло, — в заключение заметил он, — если, конечно, представится искушение сделать это…
Сэр Генри посмотрел на Дика — и подумал о том, что лишь благодаря вмешательству вора под кровом замка Тенкердон сегодня ночью не произошла трагедия. Подумал он и о чувствах любимой жены, столь привязанной к своему глупому брату.
Потом он еще раз окинул взглядом маленькую фигурку Лысого, уже не загадочную, а скорее просто забавную — и улыбнулся.
— Заключим с вами договор, — сказал он. — Все подробности обсудим завтра… точнее, уже сегодня. Ручаюсь, что такое искушение представится.
И они пожали друг другу руки.
Уильям Хоуп Ходжсон
ОХОТНИК ЗА БРИЛЛИАНТАМИ
Пароход «Монтроз», 18 июня
На этот раз я пожалел, что бросил работу на грузовом катере: пока мы совершали рейс, парочка пассажиров основательно залила мне сала за шкуру.
Когда утром я поднялся на капитанский мостик, оказалось, что старший помощник мистер Уилмет разрешил одному из пассажиров, мистеру Брауну, подняться туда и выпустить своих породистых голубей. Мало того — третий помощник отмечал ему время нашим хронометром!
Боюсь, я в тот момент выглядел так, будто потерял самообладание.
— Мистер Уилмет, — сказал я, — поясните, будьте добры, мистеру Брауну, что мостик обойдется без его присутствия, что я буду до смерти рад, если мистер Браун уберется отсюда, и очень прошу его помнить об этом и дальше. Если мистер Браун хочет побаловать себя зрелищем голубиного полета, у меня нет никаких возражений, но, пожалуйста, подальше от мостика!
Конечно, я даже не пытался щадить чувства мистера Брауна, тем более что мне уже не впервые приходилось возвращать его с небес на землю. Вот, например, вчера он принес в столовую пару своих голубей — показать друзьям, а в итоге они летали по всему залу, — и вы же знаете, сколько грязи разносят эти отвратительные птицы! Я сказал ему пару ласковых прямо при всех этих идиотах в салоне, и, кажется, они даже согласились со мной. Этот парень помешался на своих голубях!
Еще был полковник, которому надоело путешествие, и он все пытался ворваться на мостик, чтобы покурить со мной и почесать языком. Мне пришлось прямо сказать ему, чтобы он держался от мостика подальше, как и мистеру Брауну, разве что немного другим тоном. А еще две женщины — молодая и постарше, — которые вечно вертелись поблизости, готовые в любую секунду пойти в атаку и, так сказать, взять мой капитанский мостик на абордаж. Сегодня я наконец улучил момент и заговорил с пожилой о моем восьмом парне. Думал, ее это утихомирит, но увы — она начала болтать со мной о любимых детках, а я ведь даже не женат! Так глупо обдурил сам себя, да и ее тоже! А старая, конечно, все рассказала молодой, и та покинула меня на милость победительнице! Бог ты мой!
Но пассажир, который меня действительно беспокоил, был мистер Эгла, толстый темноволосый коротышка с землистым лицом, и при этом до смерти любознательный. Казалось, он все время ошивается вокруг, и я больше чем подозревал, что он пытается завести близкую дружбу с моим слугой.
Конечно, я еще тогда догадался, что он охотник за бриллиантами, и не сомневаюсь в этом до сих пор, но так уж повелось на этих кораблях; из камней и жемчуга, которые провозили на них через таможню, можно было пирамиду Хеопса сложить.
Я едва не сорвался на него сегодня, сказал мистеру Эгле: закрой дверь, я знаю, кто ты, и держи свой длинный нос подальше от моей каюты и моих дел, займись лучше теми, кто достаточно богат, чтобы разбираться в твоем ассортименте!
На самом деле он действительно сунул нос в мою каюту, а я подошел к нему со спины, но отбрехался он вполне правдоподобно. Сказал, что постучал, а потом ему послышалось, что я ответил: «Войдите». Мистер Эгла пришел попросить меня об одном одолжении: позаботиться об очень ценном алмазе, который он принес с собой. Он вытащил из жилетного кармана камень, спрятанный в замшевом кошельке, и сказал, что будет гораздо лучше и безопаснее где-нибудь запереть его. Конечно, я заверил его, что о бриллианте позаботятся как следует, а когда мистер Эгла спросил моего мнения о нем, то я стал мягче шелка — ведь было ясно, как сильно он хочет со мной об этом поговорить.
— Великолепный камень! — сказал я. — Думаю, он должен стоить тысячи. Наверное, в нем карат двадцать-тридцать.
На самом деле я прекрасно знал, что это всего лишь хорошо ограненная стекляшка — потому что схитрил и проверил его на твердость своим кольцом, — да и по размеру я нарочно промазал. Будь это настоящий бриллиант, он весил бы под шестьдесят карат.
