Валентин Маслюков - Детский сад
Видением возникла на пороге сестра. Юрка не спросил ничего и позу не сменил. Ира сама с порога сказала:
— У нас садик обворовали!
— Кто?
Возбужденная от распирающих ее новостей, Ира, продолжая тараторить, прошла внутрь сарая:
— И сторожа тоже убили!
Хава побледнел:
— Кто тебе сказал?
— Все дети знают!
— И что, насмерть?
— Они его сначала убили, а потом на кухне… сварили и съели.
— Дура! — возразил Хава с некоторым облегчением. — Так не бывает!
— Бывает! Это людоеды!
— Людоедов не бывает!
— Бывают! — убежденно тряхнула головой Ира, а потом, без всякого перехода, вдруг обрадовалась. — Ой! А это конфеты у тебя?
— Не трожь! — взвился Сашников.
— Что, жалко?
— Они отравленные.
— Отравленные? — Ира, она уже схватила конфету из большой груды, остановилась в сомнении.
— Кто тебе сказал, что убили?
— Убили, но не насмерть. Я только попробую, а? Чуточку! — и она начала разворачивать.
— Как это не на смерть, ты что?
Но Ира ничего не ответила — сунула конфету в рот.
— Отравишься, я сказал! — мрачно пригрозил Хава. — Отравишься и умрешь.
Ира промычала с полным ртом:
— He-а! Не отравлюсь.
— Если людоеды бывают, то отравишься.
— А если не бывают?
— Тогда не отравишься.
Ира подумала и стала есть. Ела она долго, осторожно, боялась, наверное, раскусить то самое место, от которого отравишься. Съела, сглотнула последний раз. Еще подумала.
— Наверное, отравлюсь, — на брата посмотрела с ужасом. — Ты правду сказал? Отравлюсь?
Юрка вздохнул и погладил девочку по головке. От неожиданной ласки она застыла, не зная, как себя вести.
— Ирка, — сказал Юра дрогнувшим голосом, — эти конфеты из садика.
Глазенки остановились; медленно, не спуская с брата испуганного взгляда, она положила вторую конфету, которую тискала, не решаясь развернуть, обратно.
— Не будешь есть?
Помотала отрицательно головой.
— Да ты не плачь! Меня за это в тюрьму посадят. Все по-честному будет, как ты любишь, — сколько украл, столько и отмерят.
— …В тюрьму — это домой не будут пускать?
— Не будут.
— Даже на воскресенье?
— На воскресенье — тем более.
Ира подумала.
— А меня к тебе пустят?
— Нет.
— А если очень-очень попросить?
Юрка вздохнул:
— Я когда выйду, ты уже большая будешь. Невеста. Парни будут ухлестывать только так… Не до меня будет. Кто такой, не вспомнишь.
Глаза ее наполнились слезами:
— Нет, я вспомню!
— Ты вот что! С родителями не живи! Как восемь классов кончишь, сразу в училище поступай. Так, чтобы с общежитием. Хорошо бы в другой город. Ребята рассказывали, что в Ленинград даже берут.
— А мамка как?
— Я тебе из колонии напишу еще. Как в восьмой пойдешь, напишу, чтобы в училище готовилась. Обязательно. Главное — из дому уходи.
— А мамка как?
— Мамка?.. Мамке передай… передай… Ай! Ничего не передавай! Пусть живет как хочет!
Михаил Павлович глянул на часы:
— У меня мало времени! Что ты хочешь?
Сергей молчал. Раздражительный с самого начала тон, нетерпеливый жест — мало времени — не могли скрыть очевидную растерянность отца. И то, что он, протестуя, отложил сразу все свои дела, оставил работу и явился на встречу, говорило о чем-то таком, о чем не хотелось по-настоящему, до конца думать. Было бы легче, если бы отец отказался прийти, если бы за его обычной раздражительностью скрывалась уверенность, а не слабость.
— И вообще, что за манеры? Как ты по телефону разговариваешь? Вот тебе приспичило, я должен все бросить! — и отец нервно, едва ли не воровато оглянулся, словно сказал что-то такое, что нельзя было слышать посторонним.
Но толпа обтекала их равнодушно. В центре города, на людной улице каждый торопился по своим делам. И у каждого эти дела были — множество больших и маленьких дел, которые надо было все срочно переделать, чтобы отдохнуть и расслабиться. И только то дело, что было у них с отцом, одно общее дело, которое они пытались друг от друга скрыть, нельзя было никогда переделать, от него нельзя было избавиться.
— Я хотел спросить… что ты в милиции сказал? Про записку.
— Не понимаю.
— Со стариком что?
— Со стариком? С каким стариком?.. Подожди, откуда ты знаешь?
— Полгорода, папа, уже знает! Что с ним?
Глаза у Сергея были лихорадочные, лицо горело. Все утратило значение и смысл, вопрос остался только один. И слово только одно: старик. А отец уловил другое: полгорода знает. Уловил то, от чего так неспокойно было у него на душе.
— Вот только этого еще не хватало! — взвился он сразу же. — Чтобы ты еще лез! Вот все уже было, вот всего достаточно, по горло, вот так вот! — удушающим движением ухватил он себя за шею. — Что они хотели, я не знаю! Два часа! Понимаешь ты, я не знаю, чего они хотели! Я не знаю, откуда эта записка, и какой идиот припутал ее к этой дурацкой истории. Я не помню! Можешь ты это понять?
— Ты так и сказал? — переспросил Сергей быстро.
— Что сказал?
— Папа, хватит! Хоть сейчас-то не придуривайся! Со стариком что?
Как ни странно, окрик подействовал: отец запнулся и произнес потом нормальным почти тоном:
— Что? В реанимации. В сознание не приходит.
— Во сколько? Во сколько это тебе сказали? Ну, времени сколько, папа, было, когда тебе сказали, что он в больнице? Что жив.
— А тебе что?
— Ты можешь позвонить в милицию?
— Зачем?
— Я тебя спрашиваю, ты можешь позвонить в милицию про старика узнать?
— Нет, — Михаил Павлович миновал взглядом сына и повторил с обидой: — Нет! — полез во внутренний карман пиджака — один, другой, снаружи полапал, но ничего не достал, и неизвестно было, что вообще искал. — Нет, я в милицию звонить не буду! Хватит, со мной там уже беседовали. Два часа! Я не имею к этому случаю отношения! И не знаю, не знаю, кто этот старик, о котором уже полгорода знает!
— Папа, ну, я прошу тебя, а? Позвони куда-нибудь, узнай про старика!
— Зачем?
— Я знать хочу: жив или мертв! — прокричал вдруг Сергей в бешенстве. — Жив?! Или мертв?!
Дрожащими руками взял отец себя за воротник, по лицу провел машинально. Потревоженный утром милицией, забыл Михаил Павлович побриться, и теперь щеки его синели сизой щетиной. Выдавая возраст и непроходящую усталость, легли на лицо тени. Кажется, он начал что-то понимать, подозревать начал. И подозрение это было настолько чудовищным, что спросить прямо Михаил Павлович не решился.
— Если это важно… В больницу могу позвонить. Но уверяю тебя, я не имею ни к чему никакого отношения. Недоразумение.
Не обращая внимания на никчемное бормотание отца, Сергей полез по карманам в поисках монеты, принялся пересыпать с ладони на ладонь мелочь.
— Девушка! У вас двушка есть? — метнулся он к прохожей.
Девушка открыла сумочку, а он, заглядывая внутрь, нетерпеливо понукал:
— Позвонить только, понимаете? Две копейки!
— Нету, — сказала она, разгребая пальцами содержимое: зеркало, платок, ключи, белые и желтые монеты — все вперемешку.
— Как это нету?! — возмутился вдруг отец. Оттискивая Сергея, он тоже наклонился над сумочкой: — Дайте сюда!
Дернул за ремешок, запустил внутрь свою большую руку. Девушка, молоденькая совсем девчонка со взъерошенной по моде прической, растерянно оглянулась на Сергея и густо покраснела.
— Ну вот же! Как вы смотрели? — отец выхватил две копейки.
Сергей бросил девчонку, не извинившись, и поспешил за отцом.
— Не знаю я, как его фамилия! — говорил Михаил Павлович по телефону, а Сергей, не заходя в будку, пытался угадать, что там отвечают. — Подождите, молодой человек, подождите, я сейчас просто в другое место буду звонить, если вы ничего сказать не можете, чего вы тогда на своей работе сидите?.. Что значит, у вас больные?!.. Ну… Посто… Подождите… У вас никто не умер, с утра?..
Он закрыл трубку ладонью и беспомощно оглянулся на Сергея:
— Говорит, у нас не сторожа и не академики, а больные под фамилиями. Фамилию надо. Знать бы хоть, какого рода… ну, травмы.
Торопливо, опасаясь, что отец повесит трубку, Сергей кивнул:
— Я скажу.
— Ты? Ты скажешь?
От неправдоподобного этого удивления Сергей пренебрежительно отмахнулся. Было уже все равно, понимает отец до конца, о чем идет речь, или нет. И больше того. Попытка отгородиться от жестокой правды непониманием вызывала желание некрасиво и зло вывалить все сразу.
— Скажу, куда били, — Сергей ткнул себя в грудь. — Сюда вот… И сюда… Вот, в голову… А он упал, так вот, — изогнулся.
Побледневший отец поднял трубку и коротко сообщил:
— Черепно-мозговая травма.
Сергей, однако, не успокаивался:
— Нет, он вот так вот еще упал, затылком!
