Джим Томпсон - Убийство
— Ну что ж, — произнес я, — я и в самом деле рекомендовал вас на некоторые должности, когда это было в моих силах, но все же...
— Вы помните наш первый разговор, в тот день, когда я составлял для вас бумаги?
— Конечно помню. Тогда вы давали мне наставления о том, как...
— Точно! Ах вы, старый плут! Чтобы я, деревенский мужлан, ничтожный адвокатишка, наставлял городского доктора! Учил его как себя вести!
Я ничего не ответил. Его слова привели меня в замешательство, потому что в тот день я ничего ему не рассказывал, поскольку еще не был уверен в его искренности.
— О, я отлично вас понимаю. — Он рассмеялся. — Конечно, вы не могли называть вещи своими именами, вам пришлось походить вокруг да около, убедиться, что я отреагирую правильно...
Он подмигнул мне и улыбнулся. Чудовищная ненависть охватила меня, я уставился на него, чувствуя, как мои пальцы впились в подлокотники кресла, но потом понемногу расслабился и вновь обрел уверенность в себе.
Он не осуждал меня, его разум, моральные убеждения — словом, все те качества, которые в целом составляют характер, проявлялись в нем с самого начала. Возможно, их следовало бы развить, возможно также, что наследственность и окружение повлияли на них не в лучшую сторону, но все они были видны уже тогда, во время того давнего, первого разговора.
Во всяком случае, он не выдал меня, не изменил мне ни на йоту. Другим — возможно, но не мне.
В противном случае все пошло бы по-другому.
Он слегка нахмурился, вид у него сделался озадаченный и немного смущенный. Он вновь повторил свою фразу о том, как я ходил вокруг да около и ждал, что он проявит свое отношение.
— Скажите, Хэнк, что вы тогда подумали, что чувствовали в душе?
Он пожал плечами:
— Вам нет нужды спрашивать, вы отлично знаете, как я отношусь к таким вещам.
— Но тогда, в самом начале, — настаивал я, — мне действительно хочется знать.
Он развел руками:
— Я был как все, Джим, как все остальные люди, как большинство. Знаете, я занимал некую выжидательную позицию, когда хочется не принимать никаких решений, но знаешь, что этого не избежать, и понимаешь, что это будет не так просто. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, потому что трудно подобрать слова, которые...
— Понятно, — ответил я. — Надеюсь... то есть, наверное, вы так себя и чувствовали тогда.
— Да, — произнес он и потом снова: — Да.
Он с некоторым беспокойством всматривался в мое лицо, но так и не сумев разгадать мои мысли, рассмеялся своим грубоватым, поощрительным, дружеским смехом.
Как ни сердечно звучал его смех, но в нем была слышна готовность мгновенно перейти в другую тональность. И маска веселости, которую я видел на лице своего друга, могла без всякого перехода смениться выражением важности, серьезности и рассудительности.
Я тоже рассмеялся — вместе с ним, но на самом деле над самим собой. Комната содрогалась от нашего смеха, его раскаты переполняли ее и, вырвавшись в окно, поднимались к ночному небу. Отголоски нашего хохота порождали эхо, которое металось в темноте, отражаясь все снова и снова. Хохот окружал нас со всех сторон, он несся над холмами и долинами, над полями и ручьями, над горами и прерией, над шумными суетливыми городами. Он огибал земной шар и возвращался обратно.
Мы хохотали — и целый мир смеялся вместе с нами.
Возможно, правильнее было бы сказать — глумился.
Я встал и подошел к окну. Я стоял там, спиной к Хэнку, широко раскрыв глаза, как будто пытаясь во что-то вглядеться.
Смех смолк, и стало тихо. Настала абсолютная тишина.
Этого он вынести не мог, за без малого двадцать лет я понял, что этого он не мог. Как только наступала тишина, он неизменно стремился ее заполнить. Чем угодно. Чем попало. Поэтому, как только он восстановил сбитое хохотом дыхание, после того как принял удовлетворяющее его понимание моего настроения, он возобновил наш разговор.
— Как бы там ни было, Джим, я уже сказал вам, что чувствую к вам бесконечную благодарность. И мне невыносимо думать, что могло бы случиться, если бы мы не решились на тот разговор.
Я поморщился, не в силах подобрать слова для ответа. Его голос немедленно напрягся, в нем послышалась тревога.
— Джим... Джим? Разве вы так не считаете, вам не кажется, что тот разговор...
— Да, конечно, — я постарался говорить уверенно, — никаких сомнений, Хэнк. Но, с другой стороны...
— Да? Что вы хотели сказать, Джим?
— Ничего, — сказал я, — просто вряд ли это что-нибудь изменило. Не такие мы люди.
Глава 6
Мариадьюк Гэнндер, дурачок
(недееспособен)
Когда я проснулся, это было утро, и я лежал на зеленом газоне в Городе Удивительных Людей, и оказался во власти страшного похмелья.
Я сел, но только не сразу, а в несколько приемов, и я весь трясся и дергался. Протер глаза и удивился, даже изумился, право, изумился, что ничего такого особенного со мной не происходит. Ведь каждое утро у меня начиналось с похмелья, и это было так же обыкновенно, как и то, что я вообще просыпался, и всегда просыпался в Городе Удивительных Людей.
«Черт его дери! — подумал я прямо-таки с жаром. — И сегодня, и вчера, и все одно и то же, ох-ох-ох!»
Последние слова я высказал вслух, да еще ругнулся раз-другой, потому как солнечные лучи воткнулись мне в глаза, распространились в голове и терзали ее будто венец терновый. Плохо мне стало, я кое-как откатился в сторону, кое-как встал на ноги и заспотыкался к Бабушкиной кровати.
Эта кровать была совсем не такой удобной, как у других жителей Города. Ни на что не годная, способная разве что принести облегчение такому мученику, как я. Но до чертиков неудобная, да еще вокруг полно винных бутылок, а они вечно бьются. И трава тут побелела и побурела, потому как ее щедро удобряли собаки, кошки и бродяги. Вместо подушки обрубок трухлявого, изъеденного червями дерева, такой карликовый фаллос, на котором можно было различить только имя и слово «девица», то ли полное душевной боли, то ли, наоборот, смиренное, без всякой гордости.
Я изучал еле видную надпись и предавался размышлениям, как обычно, когда не занят другими делами. Меня уж очень подмывало что-то в ней изменить. Если вот к словам «человеческое существо» добавить «хотите, верьте, хотите — нет»... Но Бабушка этого не одобрила; она не сочла подобные слова комплиментом, о чем и заявила мне без церемоний.
Я сел напротив ее постели, наклонил голову от солнца и уставился на провисший Бабушкин гамак. Трава шептала и шептала что-то, шелестя на ветру. Спустя немного я услышал хриплое хихиканье.
— Ну что, — спросила Бабушка, — хочешь пенни за свои мысли?
— Нет. — Я с трудом улыбнулся. — У нас теперь инфляция.
Бабушка снова захихикала. И спросила, как у меня продвигаются дела с книгой.
Я сказал, что отлично продвигаются, книгу я уже закончил.
— Прочти что-нибудь, — попросила Бабушка, — только начни с самого начала.
— Конечно, Бабушка, — ответил я, — Конечно... Давным-давно жили в джунглях два биллиона ублюдков, и весили они чуть меньше шести секстиллионов четырехсот пятидесяти квинтиллионов тонн. И хотя все эти ублюдки были братьями, любимым их занятием было братоубийство. И, несмотря на то, что в джунглях полно было чудесных фруктов, ели ублюдки только грязь. И, невзирая на то, что они обладали неограниченными способностями к познанию, знали они только одно: что ничего не знают. И этого им было достаточно.
Я замолчал.
Бабушка нетерпеливо заерзала.
— Ну, продолжай.
— Это все, — ответил я.
— Но ты вроде бы сказал, что закончил книгу. А это то же самое, что и раньше.
— Это все, — повторил я. — На мой взгляд, тут нечего добавить.
Некоторое время мы сидели молча, и я почувствовал, как ко мне возвращается похмелье. Ползет по телу и снова охватывает голову. Оно опять начало трясти и ломать меня, грызть изнутри и снаружи, как злобный невидимый ящер.
Бабушка захихикала сочувственно.
— Тебе, как видно, совсем худо?
— Есть немножко, — ответил я. — Похоже, то, что я выпил, решило объявить мне войну. Точнее, это я решил объявить ему войну. Правда, оно выглядело вполне миролюбивым и сговорчивым, пока я не выпустил его из бутылки.
— Тебе известно, что нужно сделать, — сказала Бабушка.
— Я не знаю, способен ли вообще что-нибудь сделать. У меня серьезные сомнения на этот счет.
— Так надо, — сказала она. — Хватит попусту сотрясать воздух. Кончай свою болтовню и переходи к делу.
Я жалобно застонал и попробовал встать. Старался изо всех сил, но ничего не вышло. И я утратил твердость духа.
— Воистину, Бабушка, — простонал я, — воистину, душу бы продал сатане за добрый глоток.
— Что-то дешево, — ответила Бабушка. — А теперь заткнись и ступай своей дорогой.
Я покорно кивнул. В конце концов мне удалось подняться.
— Я сделаю все, как ты велишь, Бабушка.
