Владимир Югов - Одиночество волка
Сосед-фронтовик чуточку опьянел. И пошел качать права старшей официантке насчет репертуара: они тут, ресторанщики, гоняют в пластинках все из-за рубежа, будто сидят в их ресторане чужие, тамошние, а не наши, обыкновенные и простые граждане.
Официантка пообещала исправить дело, правда, объяснив, что сегодня у них вообще выходной для музыкантов, это же написано на дверях. Потому, кто как хочет, тот так и бросает монеты. Под личный заказ!
Бывший фронтовик успокоился, а когда через какое-то время две русские бабы запели громко «Все, что было — не вспоминай», даже от удовольствия прикрыл глаза.
— Это, конечно, верно, — сказал к чему-то Леха и допил те двести, которые ему допринесла (он всегда незаконные добавки к положенным двумстам граммам считал доприношением) толстенькая официантка. Ноги у нее были красивые, полные. На правой ноге — родинка.
Официантка сразу теперь ему понравилась. Леха попробовал ее втихаря полапать, однако она вежливо, но твердо и настойчиво отвела его крепкую мужскую руку. Может, это и вправду, конечно, не время, — подумал он, баба на работе! А так бы — ничего!
Фронтовики — и мужик, и эта старушенция — опять стали вспоминать. И горько говорили. Леха вдруг стал их понимать. Но только он хотел с ними потолковать, они стали собираться. Надо уходить, — сказали. У старушенции, оказывается, муж дома, ждет. Она бабка, внука сегодня приведут. Старушенция с ним занимается — отстает внук по-английскому… А у этого боевого гвардейца, который не любит иностранные песни, тоже проблемы. Он же приехал, а в гостинице по сути не устроился: лишь вещички бросил, так как сказали, что к вечеру место освободится, а теперь там пока живут. Старушенция стала неуверенно приглашать его домой — как-нибудь устроимся! Но он был мужик понятливый и сказал, что ее муж, Боря, всего этого не поймет.
— Да, да, — пробормотала она, — я-то ему рассказывала…
Как только они ушли, Леха опять разошелся. Хорошо быть свободным! Он заказал еще двести, на что официантка заявила: ему хватит. Он деланно удивился и даже осерчал: на собственные, кровные в удовольствие нельзя и еще выпить? Разве я на своих не стою? — стал допрашивать он официантку.
Она сдалась, и чтобы не было скандала, принесла ему сто пятьдесят, но посоветовала выпить кофе. После ста пятидесяти он выпил кофе, но без всякого удовольствия. После этого он огляделся. Оказалось, фронтовая пара домой не ушла — просто выходила на террасу. Леха уставился на них. Ему чего-то не хватало. В душе было дико и пусто. «Как же я попал! Как попал!» — простонал он.
Он позавидовал им. «Видишь, немолодые, а, наверное, продолжают любить! А я… Я — сукин сын…» Сердце его застонало. Давно, кажется, ничего не трогало его. А теперь… То ли эти допринесенные сто пятьдесят, то ли кофе заставляли его стонать, стискивать зубы и скрежетать ими. Завыть бы волком! Зачем так все с ним было? И что дальше будет?
— Нет! Нет! — Он ни к кому не обращался, только к себе. И что это «нет», понять никто бы не смог теперь. Лишь он что-то понимал. Шла за ним вышка. И радуйся — не радуйся, все равно когда-то поймают и — к стеночке. А жить-то хочется! Ах, как хочется!
Фронтовик вдруг обнял его крепко и сказал:
— Не горюй, парень! Вижу, тоже войну понюхал. В Афгане, так? Ну потому — мы братья… В нас много общего.
Оказывается, Леха рассказал и им, фронтовикам, что рассказал ему на свидании вернувшийся оттуда единственный свидетель. Нет, не забыл он Леху. Он к нему приехал… И самое приятное было у него свидание. Зачем вот только потом связался! За пятнадцать кусков продал себя!
Он неожиданно разозлился и стал выговаривать фронтовику, вроде он в самом деле был в чем-то виноват!
— А зачем? — спросил, набычившись. — Зачем и вы, и мы? Зачем бились? За кого? Чтобы по блату устраивались в институтах? Чтобы внуков перли в университет тоже по блату? А других, наших, простых — всех по боку!
Фронтовик серьезно что-то возразил. И эта старушенция тоже ему поддакнула. Ведь не все же! Мол, всякого дерьма во все века было немало! И нельзя судить всех сразу…
Леха опешил от такого их напора, от такой веры в справедливость, что царит на этой земле.
— Вас тоже, — тихо простонал Леха, глядя на старушенцию, — запросто могли убить на войне. А если бы попали в плен, просто сожгли бы в крематории.
Где-то он подобное когда-то слышал. И фронтовики уставились на него и долго не могли говорить.
Лишь потом она встала и сама пригласила Леху потанцевать. Танцевала она молча. И Леха молчал… Потом, когда они еще раз пошли и вальсировали, старушенция сказала:
— Если бы меня мои ребятки такой увидели!.. Упилась! Упилась!
— Вы, что ли, учительша? — спросил Леха.
Она в знак согласия кивнула головой.
— Прошу вас, — добавила, — не надо тревожить моего приятеля. Он так много выстрадал… Он же в плену на самом деле был. И его могли сжечь в упомянутом вами крематории…
Ах, как он бесился, когда они ушли. Танцевал! Пил! Рядом оказались две девахи. Приволок их тихонько к столу тощий худой «Монах». Ему бы давно надо было набить морду. Так думал Леха. Но от битья воздержался. Вообще он постарался оставить и «Монаха», и его девиц в покое. Он увидел семью, которая пришла, видно, ужинать. Двое деток с женщиной и мужиком. Мужик стоял на террасе и курил. А она!..
Баба была люкс. Она как хотела становилась, как хотела смеялась. Она была храброй. Подняла над перилами веранды младшенькую, и даже Леха напугался.
Но мужик не напугался. Он стоял и смеялся. Может, это был пока засекреченный космонавт? А, может, полярный мореплаватель?
…Вышка — не меньше! Он заказал еще сто граммов на посошок. Он сидел бледный, трезвый и спокойный. Он вспомнил, что ему предстояло впереди. Он многого не понимал. Чего и кого он должен увозить? Какие бумаги доставать.
Он медленно встал… «Надо… Это надо сделать… Надо».
20
Баня — маленький деревянный домик, покосившийся от времени. Это сооружение ставил когда-то Вакула. Было это так давно — не упомнишь. Давно, и вроде недавно. Перед двадцать седьмым годом. Забивал тут, сделанные своими же руками, скобы навечно.
Баня. Наверное, самая демократическая баня, ибо двери в ней нараспашку, когда моются мужики. Мужики голышом кувыркаются в снегу, лезут в прорубь…
Сегодня, как раз, дверь заперта. Лохов ногой отталкивает ее. Клубами вырывается на морозный воздух пар.
В предбаннике, на мокрых и скользких деревянных лавках — Кубанцев, Валеев с синяком под глазом и еще три-четыре орла из славной кубанцевской шараги.
— Густонаселенный и некомфортабельный кусочек планеты занят славными строителями, — Маслов раздевался на ходу.
В тон ему Корней Лохов произнес:
— Ответственный бригадир, как всегда, сообразительно прикидывал, когда сдать новую баню?
— Так мы ответственность теперь держим с новым прорабом на двоих, нахально отвергает обвинения в свой адрес Кубанцев. — Он не умеет мной руководить!
Валеев ему, конечно, преданно подхихикивает. Кося одним глазом, он подмаргивает Маслову вторым:
— Ты, учитель, знаешь? Раньше местное население за бутылку в баню загонял директор старый, Гариффулин. А мы добровольно гигиену держим. Чего, старая баня еще служит!
— Потому что человек ее делал, не тебе чета.
— Вакула, да? — спрашивает Валеев. — Помер, жалко.
— Знаешь, заберут его гроб, — сказал кто-то. — Это я слыхал от Мамокова.
— Куда заберут?
— На родину. Откуда он сюда приехал.
— Он всю жизнь здесь жил.
— Мне так Мамоков сказал.
— Тот все знает.
Появляются Витька и Валерка Мехов.
Кубанцев играет им туш.
— Как? Миллион нашли? — спрашивает он. — Миллионерами стали или еще чуток погодите?
Витька отмалчивается, а Валерка Мехов, заголившись, тренируется в ударе с подставлением ножки.
Оттренировался. Оглядел кубанцевскую шарагу. Заметил, что его корешу Витьке некуда положить подштаники.
— А ну, Валеев, брысь под лавку. Че расселся, когда командный состав пришел?
Валеев испуганно освободил место.
— Да не суетись! — упрашивает Валерка, снова отрабатывая удар с подставлением ножки. — Ха-г! Хагг! Хагг!
— Анекдот знаешь насчет «не суетись»? — спрашивает Кубанцев Витьку.
— До анекдотов ему только, — ухмыльнулся Лохов.
Валерка Мехов, отработав свои коронные удары, обращается к Волову:
— Как нами в лесу будешь руководить?
Волова, это уже все знают, вызывал директор и сказал, чтобы он подбирал людей и готовился в лес на заготовку. Сказал, по секрету вроде. Сказал, чтоб подбирал людей на свое усмотрение. А уже прибегали многие. Даже Местечкин канючил: «Поехал бы, ей богу поехал! В позапрошлом году в месяц вышло по две с половиной тыщи на одного! Дрова-то, они здесь золотые!»
