Юрий Перов - Косвенные улики
А что Куприянов? Через три дня, в воскресенье, Куприянов явился в гости к Никитину. Его встретили радушно. Был устроен стол.
Куприянов в своем новом костюме, в шелковой рубашке салатного цвета, при галстуке выглядел празднично и даже торжественно.
— Так вот вы какой… Большой, сильный. Я вас таким и представляла по Володиным рассказам, — улыбаясь и протягивая ему руку, сказала Настенька и как-то сразу расположила к себе Куприянова.
— Неужто он рассказывал обо мне? — прямодушно удивился Куприянов.
— А как же! Этим он меня и покорил, когда еще ухаживал, своими рассказами: про школу, про ваши, мягко выражаясь, детские шалости и проказы… Про войну. Как вы там встретились, как воевали. Какой вы были герой.
— Да чего там, — сказал Куприянов, — мы ведь недолго вместе воевали, несколько месяцев. Потом, как из окружения вышли, так и потеряли друг друга. Тяжелое было время. И то удивительно: как это мы там встретились все вчетвером?
— Да… — задумчиво сказал Никитин и посмотрел на Куприянова.
— А кто же четвертый? — спросила Настя. — Ты мне не рассказывал. Я его знаю?
— Был с нами еще один земляк, — сказал Никитин и снова посмотрел на Куприянова, — погиб в сорок первом.
Куприянов, сосредоточенно склонившись над своей тарелкой, закусывал салатом.
Когда Настя зачем-то вышла на кухню, Куприянов оторвался от еды и, не то спрашивая, не то утверждая, тихо произнес:
— Помнишь лейтенанта…
Вошла Настя. Никитин сделал знак глазами, прося Куприянова молчать. Тот снова уткнулся в свою тарелку.
— Что ж вы приуныли, воины? — спросила Настя. — Хоть бы спели что-нибудь.
«В другой раз он сам пришел ко мне в общежитие, — рассказывал Куприянов. — Мы и не договаривались. Он пришел неожиданно. Помню, осмотрелся, покачал головой…
— Так, значит, и живешь? Плохо…
— Не жалуюсь.
— Это не дело, — заявил тогда он и стал быстро устраивать мою жизнь, хотя я его об этом не просил. Даже наоборот — о моей жизни и речи не было. — Я сегодня же зайду к начальнику гаража и председателю исполкома. Поселим тебя в отдельной комнате. Негоже, чтобы заслуженный фронтовик жил в таких условиях.
— А что ребята скажут? Чем я лучше других? У нас тут половина фронтовиков. А ты, я вижу, большой начальник стал… Ты за всех так хлопочешь?
— Почему за всех? Ты ведь не все. Мы друзья. Мы должны помогать друг другу.
— Что-то ты, Володька, расхлопотался? Раньше за тобой такого не водилось.
Никитин вдруг замолчал, как споткнулся. Прошелся между рядами аккуратно застеленных коек.
— Мы взрослеем, Коля, начинаем понимать свою ответственность за всех близких… Молодость оттого и беззаботна, что безответственна. В общем, не хочешь, чтобы я за тебя похлопотал, не буду. Может, ты и прав. Но ты должен знать, что у тебя есть друг, к которому ты всегда можешь прийти. Что бы ни случилось.
— Хорошо, если так…
— Ты сомневаешься? — с тревогой спросил Никитин.
— Очень уж неожиданно я к тебе в друзья попал. Вроде всю жизнь были приятелями от нечего делать, а тут вдруг друзья… Скажи по совести, Володька, может, ты это просто со страху? Боишься за ту историю в сорок первом?»
Никитин молча надел шляпу и ушел. Когда за ним закрылась дверь, Куприянов вздохнул с облегчением.
Однако этот визит Никитина не прошел для него даром. Все чаще и чаще вспоминал он теперь о событиях сорок первого, трясущегося от страха Никитина… Что-то от того, обезумевшего от страха человека осталось в Никитине по сей день. Особенно это видно было в последний раз.
Тогда, в сорок первом, Куприянов позволил убедить себя в том, что Никитин правильно поступил. Да и как он мог не позволить, раз убийство было совершено на его глазах и он не помешал ему? Он должен был верить, что все сделано правильно. Но теперь, увидев страх и неуверенность в глазах Никитина, он задумался: так ли это? Встретив его однажды в городе, Куприянов убедился, что так. Никитин панически боялся его, настойчиво предлагал свою дружбу, помощь, хотя совершенно очевидно стеснялся такого знакомства и старался поскорее увести Куприянова подальше от центра, где мог встретить своих сослуживцев.
На Куприянова эти встречи производили тягостное впечатление. Расставался он с Никитиным в подавленном, беспокойном настроении и решал про себя, что теперь он никогда с ним не увидится, но каждый раз что-то тянуло его еще раз увидеть испуг в глазах бывшего товарища. В глазах того самого Никитина, который все детство и юность высокомерно управлял им, а иногда в зависимости от настроения и помыкал.
«По всему было видно, что он здорово боялся, — рассказывал мне Куприянов, — но я все равно ходил у его конторы и встречал его. В то время он имел для меня большое значение. В общем, так было всегда. А я для него ничего не значил. Раньше я боялся потерять его дружбу и пугался, если он нахмурится, а теперь он боялся потерять меня. Я иной раз нарочно сильно хмурый приходил».
Однажды Куприянов, слегка подвыпив, он тогда еще изредка выпивал, снова явился в гости к Никитину. Тот был один.
— Здорово, дружок! — с хмельным хитреньким добродушием сказал Куприянов и раскрыл руки для объятия. Он ожидал, что Никитин отпрянет, не станет с ним не только обниматься, но и разговаривать, он думал, что все радушие Никитина показное, только на людях, во избежание скандала на публике, но тот обнял его, проводил в комнату, усадил за стол, достал початую бутылку водки и закуску.
От неожиданности Куприянов даже протрезвел.
— А я ведь специально встречал тебя с работы. Знаешь ты это? Хотел посмотреть на тебя…
— Знаю, знаю, Коля, — улыбаясь, ответил Никитин. — Только ты, если чего нужно, заходи прямо сюда. Ты же знаешь, я для тебя все сделаю. Вот ведь ты думаешь, наверное, что это оттого, что я боюсь, думаешь, я по глазам вижу, а я так, по дружбе. Только по дружбе. А бояться мне нечего. Если по совести разобраться, то в ТОМ мы оба виноваты…
— Э-эй, постой, как же так оба?! Я никого не убивал, а ты говоришь, оба… Ты это брось…
— Убивал, не убивал… Может, и я тоже не убивал… А что, несчастный случай. С каждым может быть. Зато от танков мы драпали вместе.
Пришла Настя. Они сидели и добросовестно пытались вспоминать школу, фронт, пытались даже спеть некоторые фронтовые песни. А когда Настя выходила на кухню, оба молчали. Никитин курил и наблюдал за Куприяновым, а тот, уставившись в одну точку, напряженно думал. До сих пор ему и в голову не приходило, что он соучастник.
«Нет, это не может быть, — думал он. — Володька что-то крутит… Ладно, убежал, а куда там против танков с голыми руками… одному… Одному там нечего делать с голыми руками. Володька что-то крутит». Так он успокаивал себя.
Расстались они поздно. Прощались как друзья.
— Ты можешь всегда на меня рассчитывать, — повторил Никитин.
— А все-таки ты крутишь… Почему ты крутишь, Володька?
— Ты мой лучший друг, и мне нечего крутить. Я всю жизнь стараюсь не крутить, а с тобой и не собираюсь крутить.
— Нет, ты крутишь! Если б я был виноват, то есть если мы оба виноваты, то на кой черт я тебе нужен?
— Ты мой друг!
— А раньше я был твой друг?
— Ты всегда был моим лучшим другом.
— Ладно, посмотрим, какой я тебе друг.
На другой день он снова встретил Никитина у дверей треста.
— Ты насчет комнаты хотел похлопотать, не забыл?
— Не забыл, — ответил Никитин, будто Куприянов в свое время и не думал отказываться от комнаты. — Я сегодня звонил в исполком. Недели через две будет тебе комната.
«Я до сих пор не знаю, соврал он тогда или нет, — рассказывал Куприянов, — но через две недели мне выдали ордер на отдельную комнату».
— Еще у меня к тебе просьба, — ухмыльнулся Куприянов, — деньжат мне не подбросишь, а то не дотяну до получки.
— Конечно, дам. Что ж ты раньше молчал? — Он открыл бумажник. — Сколько тебе? Двести? Триста?
— Давай триста.
Никитин протянул ему две сотенные бумажки и четыре по двадцать пять. Заглянул в бумажник. Пусто. У Куприянова в тот день деньги были. Он всего неделю назад получил получку.
«Тогда я до конца понял, что если мы и виноваты оба, то его вина тяжелее. Он боялся меня и любым путем хотел заручиться моей поддержкой и молчанием. Что моя вина по сравнению с его? Так я думал тогда. И если дело раскроется, то ему будет хуже. Ему наказание будет строже. Так ему и надо. Тогда я начинал его ненавидеть, потому что он хотел купить меня. Он покупал мое молчание, хоть я и не собирался ни о чем рассказывать, и навязывал мне свою фальшивую, трусливую дружбу. И я начинал ненавидеть его, потому что он все еще имел для меня большое значение и мне нужна была его настоящая дружба».
Несколько месяцев они не виделись, и Куприянов на расстоянии, сознавая свою власть над Никитиным, наслаждался ею. Он мог попросить, вернее, потребовать у Никитина что угодно и не требовал, заранее зная, что тот ему ни в чем не откажет. Несколько раз он придумывал, что бы такое приказать своему дружку, и не приказывал. Но наконец соблазн оказался слишком велик, и Куприянов вновь пришел к Никитину. На этот раз он решил взять у Никитина денег и устроиться работать на его персональную машину, чтобы быть поближе к нему, чтобы все красивые слова Никитина о дружбе имели каждый день подтверждение. Никитин выполнил оба приказа, и жизнь его значительно усложнилась. Мало того, что Куприянов постоянно брал деньги и в его карман уплывали все никитинские премии и часть жалованья, персональная машина была теперь у Куприянова, а не у заместителя директора треста Никитина. Куприянов приезжал, когда хотел, и уезжал, когда ему было удобно.
