Наталья Лебедева - Склейки
Ничего не понимаю в борьбе, и спина затекла, а Карелин выше меня, мне кажется, на целый метр. Хочется бросить все и уйти, но я все-таки спрашиваю:
– А как вы оцениваете шансы России на победу в турнире?
За вопрос стыдно. Я даже не знаю, какие страны соревнуются, но что-то же делать надо. Мне бы в театр или на выставку. Но приходится работать здесь, как ни крути.
В глазах Карелина тоска. Я его понимаю, мне и самой тоскливо. Но он привык, он застенчиво улыбается и отвечает. Я облегченно выдыхаю: на одном только этом синхроне можно сделать сюжет.
19 декабря, понедельник
Часы тикают ненормально быстро: там-дам-дам-дам. Не успеваю считать секунды. Жмурюсь, стараясь выгнать тиканье из головы, но становится интересно: что с часами? Открываю глаза. Секундная стрелка движется спокойно, как всегда. Тикает за окном: быстро-быстро стучат по жести карниза капли с крыши – оттепель.
Носы сапог загребают серый от влаги снег. В правом уже мокро. Мои кудряшки завились мелким бесом – совсем неприлично. Народу на остановке полно, все зябко кутаются в шубы и куртки – сыро.
Маршрутки битком, и я решаю ехать на троллейбусе. Меня прижимают к поручню, он больно давит на грудь. Перед носом – красный пуховик, и я поджимаю губы, стараясь не испачкать его помадой. В спину давит что-то острое: то ли локоть, то ли угол дамской сумочки. Терплю целых пять остановок. Моя сумка на длинном ремне то и дело пытается от меня уплыть, и я выдираю ее, зажатую чужими телами, обратно.
Вываливаюсь в мерзкую оттепель и чувствую себя почти счастливой.
Офис сегодня на редкость приветлив: сначала встречаю Аришку, потом, у самого кабинета,– Диму. У него на плече кофр, в руке – штатив.
– Ты куда? – шепчу я.
– С рекламой, на съемки, на целый день.
– Ясно.
Коридор пуст, и мы целуемся: нежно, легко. Сразу становится неважно, что сыро, что в сапоге хлюпает, и что я не разбираюсь в вольной борьбе.
За дверью «Новостей» еще один подарок.
– Езжай,– говорит Данка.
– Куда? – интересуюсь я, разматывая шарф.
– Лекционный зал. Там какой-то фотограф. Какой-то Шапитько. Открытие в пять, но в пять нам поздно, и я договорилась на сейчас. Фотограф там, чего-то доделывает.
Сразу становится легко и свободно: это – мое, это я могу.
– Возьми мою кассету, а? – говорит Данка.
– Зачем?
– Мне для халтурки надо – какое-нибудь культурное событие, чтобы был видеоряд.
Я киваю.
Лекционный зал невелик: одна просторная комната, театральные краснобархатные кресла придвинуты к стенам, над ними – фотографии. Невысокая полная женщина в сером деловом костюме скотчем подклеивает на стену возле каждой из них ярлычки с названиями.
Из служебного помещения, мягко постукивая резиновыми набойками костылей, выплывает Анна Владимировна. Ее безжизненные ноги тонки, едва заметны в широких складках брюк. Ноги – костыли – ноги. Почти неслышно, почти без усилия. Огромные глаза, большой выразительный рот, короткая стрижка и два кокетливых завитка возле ушей.
– Здравствуйте! – весело говорит она.– А это наш художник, Инночка Шапитько.
– Очень приятно.– Я тоже улыбаюсь.– Мы сначала поснимаем, хорошо? Я заодно посмотрю. А потом поговорим. Вы работайте, не обращайте на нас внимания.
Инна смущенно кивает и идет доклеивать ярлычки.
Смотрю работы и с облегчением понимаю, что мне нравится. Особенно две. На одной – яблоневая ветка. Густые листья и два ярких бело-зеленых яблока, на них – снег: подтаявший, смерзшийся в льдинки. Яркое солнце, в льдинках – радуга. Грустная улыбка уходящего лета.
На второй – мальчик лет четырнадцати. Он снят в профиль, и одна нога его стоит на бетонном блоке. Слева и справа от него – яркие щиты, желтый и голубой. Краска уже облупилась, ее чешуйки завиваются робкими кудряшками, под краской – ржавчина. Мальчик смотрит вдаль, меж щитами.
Мы беседуем. Сначала задаю дежурные вопросы: об общей идее выставки, о творческой биографии: халтурю, пользуюсь камерой, как записной книжкой, потому что все эти синхроны пойдут в корзину. А потом, увидев, что моя героиня забыла про микрофон, начинаю просто беседовать.
– Такие удивительные фотографии,– говорю я.– Яблоки в снегу. Как это?
Она оживает, расплывается в улыбке, говорит:
– Это у меня на даче, в сентябре. Вдруг выпал снег, представляете? Вышло солнце, и он пролежал всего несколько минут, я едва успела сделать пять кадров. Вот так...
– А мальчик?
– Это мой сын.
– Сын?
– А что? Почему вы удивляетесь?
– Нет, просто потому, что фотография грустная.
Она ошарашена:
– Почему же грустная?
– Ржавчина, краска облезает...
Микрофон перестает летать от лица к лицу. Мне хочется просто поговорить, но я вспоминаю о камере и вновь оживляю микрофон.
– Разве так это смотрится? Я видела совсем не так. Мне казалось, он смотрит куда-то вдаль, вглубь, на будущую дорогу. Краски яркие – надежда...
Инна говорит и говорит, рассказывает про одно, другое, третье. Ей интересно, она все время спрашивает: «А вам как показалось? А что вы думаете?» Я отвечаю. Давно уже набраны синхроны, и я махнула Сеньке, чтобы он больше не писал. Краем глаза вижу: снимает перебивки.
Сматываю шнуры, записываю в блокнот фамилию художницы – по буквам, чтобы не перепутать.
А Инна и Анна Владимировна, поглядывая на меня, говорят обо мне.
– Надо же,– говорит Инна,– я и не знала, что наши журналисты могут задавать такие вопросы.
Я улыбаюсь.
– Они,– отвечает Анна Владимировна,– все могут.
Очаровательная женщина.
– Не знаю,– Инна в сомнении кривит рот,– обычно вопросы одни и те же. Дурацкие, по шаблону.
Сначала чувствую гордость. Потом думаю: зато, наверное, люди, которые не могут задавать вопросы о фотовыставке, знают, как зовут Карелина. А что делать? Так и ездим. Не туда, куда надо.
Приезжаю в офис, и мне радостно: два сюжета, оба отсняты. Написать, дождаться Леху и домой. Сказка.
Переставляю сумку и вдруг:
– Что у тебя с сумкой? – спрашивает Лиза.
– А что?
– Ты посмотри!
Поворачиваю сумку и – холодок в животе – вижу тонкий надрез, белое исподнее подкладки. Растерянно смотрю на Лизу, она, так же растерянно – на меня.
– Смотри, что пропало,– робко предлагает она.
Ныряю внутрь. Кошелек на месте, телефон – здесь, ключи тоже.
– Все цело.
– Слава богу! – Она, кажется, рада не меньше меня.
– В троллейбусе,– предполагаю я.
Она кивает.
– Порезали, а украсть – не успели.
– Наверное,– соглашается Лиза.
Но что-то меня беспокоит. Я достаю из сумки все, перебираю раз за разом, пересчитываю: кошелек, телефон, ключи, косметичка, блокнот, три ручки, упаковка салфеток... Чего-то не хватает. Чего же? И тут я понимаю: нет кассеты.
Растерянно оборачиваюсь на Лизу:
– Лиза, кассета пропала.
– Кассета?
– Да, моя кассета, рабочая... Пропала.
– Пропала? – Захар входит в кабинет.– Кассета?
Я киваю, стараюсь не смотреть на Захара.
– Как это – пропала? – Голос его грозен, он подходит ко мне вплотную. Лиза приходит на выручку:
– Захар, у нее в троллейбусе порезали сумку. Вынули кассету, остальное, слава богу, не успели.
– Я вам сколько раз говорил...
– Ну Захар...
– Я вам сколько раз говорил: не таскайте кассеты в сумках! Говорил?!
– А где мне еще ее носить? Где, Захар? – Во мне закипает возмущение.
Захар важно, вразвалочку, подходит к редакторскому столу и демонстративно выдвигает ящик:
– Вот. Кладете сюда. Закрываете,– ящик, шурша колесиками, въезжает внутрь,– и она тут лежит. Да?
– Нет.– Лиза встает перед Захаром, упирает руки в бока, и нежное шуршание пропадает из ее голоса.– Захар, они маленькие. Когда работали на бете, все лежало здесь. Сейчас один возьмет кассету, все барахло в ящике разворошит, второй возьмет, а у третьего – зароется в бумагах, у четвертого – завалится за ящик. И что? Нервы сплошные, пока найдешь. Вот так.
– Я Оксанке кассету новую не дам. Нету. Все. Как хотите.
– Хорошо,– отвечаю я.– Так Данке и скажу.
– А Данка при чем?
– Как при чем? Ей разве не нужны мои сюжеты? А вообще, Захар, кассета эта была не моя.
– Как – не твоя? Ты же говорила – твоя рабочая.
– Я на ней работала, потому что моя посыпалась. Помнишь, я приходила, а ты пожадничал? – Теперь я смотрю Захару прямо в глаза, а он, напротив, почему-то отводит взгляд.– Моя вот,– я открываю ящик и даю Захару свою старую кассету.– Принеси мне, пожалуйста, другую.
Он уходит.
– Придурок,– шелестит Лиза ему вслед.
А я все думаю: кто мог ее украсть? Неужели это случайность?
Сразу вспоминается Данка. Зачем она дала мне свою кассету? Может быть, хотела, чтобы я подольше не заметила пропажу?
Мне снова страшно. Хорошо, что Лиза, уткнув нос в экран компьютера, сидит рядом.
Входит Данка. Я вздрагиваю.
– Что у нас происходит? Почему не работаем?
– Дан, у меня кассету украли...
