Василий Казаринов - Тень жары
Он явно встревожен. Стало быть… Тебе, стало быть, надо обнаружить источник этого беспокойства, так? Тот нервный центр, откуда исходит импульс?
Ей-богу, меня это начало занимать! Если он в самом деле исходит из предположения о вечной перепутанности пространства жизни и пространства литературы, то, стало быть… Стало быть, он не настолько прост, как мне казалось. Стало быть, он что-то желает получить от меня. Что? Конечно, не квалифицированное прокурорское расследование. И не систему энергичных мер — в духе сыщиков из МУРа, И не схему охраны.
– Это что-то серьезное? Насколько это серьезно?
– Я давно чувствовал: что-то вокруг нас не так… А вчера… — У него было лицо человека, испытавшего приступ острой зубной боли, — вчера пропал наш… Как бы это тебе объяснить? Знаешь, что такое ньюс-бокс?
– Ну, имею кое-какое представление… Ньюс-боксы существуют в газетах. Ящик, битком набитый новостями.
– Вот-вот! — заметил Катерпиллер. — Вместилище всего потока оперативной информации — обо всем, что происходит вокруг нас и может нас касаться.
– Это может быть компьютер…
– Естественно! — усмехнулся Катерпиллер. — При одном условии. У этого компьютера должен быть особый человек — с чутьем легавой и хваткой волка, понимаешь? Это и есть Борис Минеевич… И он пропал. А без него я — как без рук. Он крайне необходим. И чем быстрее он найдется, тем лучше. Он должен быть здесь, рядом. Всегда…
Я предположил: запой? Катерпиллер отмахнулся: исключено… Загул? Девицы? Любовница?
– Исключено, исключено… — Катерпиллер старательно разминал виски.
Устал, все надоело, сбежал в деревню к старушке матери, в глушь, в Саратов?
– В Вятку, — поправил Катерпиллер. — Но это тоже исключено.
Мы умолкли. Я курил, он рассеянно глядел, как стрелка наручных часов (очень скромные внешне, но, скорее всего, очень дорогие) щекочет пятки цифрам.
– Понимаешь, я чувствую — вокруг напряг…
– Кто-то из фирмы?
– Исключено.
– Компаньоны?
– Нет, вряд ли… Исключено.
– Женщина?
— Ай, брось!
Я, наконец, решил, что пора обнародовать мое предположение.
– Ты хочешь, чтобы я… сочинил этот персонаж? По законам, так сказать, современного жанра… — я намеренно провалил наш диалог в долгую паузу, дожидаясь, пока он расхохочется и скажет: ну ладно, посмеялись — и будет…
Он не сказал.
– Слушай, ты это серьезно? — спросил я.
– Да.
– В таком случае, кто-то из нас псих — либо ты, либо я.
– Если тебе так хочется, пусть буду я…
— То есть мне надо попробовать сконструировать некий текст? И текст нас вытащит на главного героя? Именно на того, кто тебе не дает спокойно спать? И всего-то?
– Но, кажется, ты ведь уже приступил? Ведь мы уже набросали первую страницу, ведь так?
Он допил, поставил рюмку на поднос, я подлил себе — чисто символически, чтобы собраться с мыслями.
– Тебе известно, что труд сочинителя — труд каторжный?
Он усмехнулся, да и я не удержался, прыснул *[19].
– Сколько? — сухо осведомился Катерпиллер и снова промокнул платком влажный лоб.
– Да ерунда. Текущие расходы, кредит — в рамках разумного.
– Нет проблем.
– Ну там… Визитка от фирмы. Скажем, консультант, Консультант? Это хорошо, это нормально. Солидно, но ни к чему не обязывает.
– Нет проблем…
– Автомобиль…
– Нет проблем.
– Деловая документация, контракты, договоры, протоколы — текущие и потенциальные. Я понимаю, информация конфиденциальная, но…
Он напрягся, налил минералки, выпил.
– В таком случае, пока! — я встал, меня сильно пошатывало. — Мы не сговорились, — я двинулся к выходу.
– Ладно, черт с тобой.
Я вернулся, уселся в кресло, где уже освоился, присиделся. Закурил. Медленно прокрутил в памяти наш разговор — что-то здесь было не так.
– Слушай, Федя, давай не крути…
– Мы, кажется, все обсудили?
– Это понятно, сочинять так сочинять… Дело, сказать по правде, нехитрое, незатейливое — потому и сочинителей у нас пруд пруди. Но ты позвонил именно мне.
Он отпил глоток, промокнул платком потный висок. Взгляд у него был холодный, тяжелый.
– Ну, во-первых, мы в некотором роде свои люди, не так ли? — Он откинулся на спинку кресла, отвернулся к окну и тихо добавил: — Ко всему прочему, ты ведь хорошо стреляешь, если не ошибаюсь?
Ну ничего себе! Нет, он не ошибается, когда-то под нашим старым добрым небом я целыми днями пропадал на стрельбище; палил по летящим тарелкам и "дорос" до первого разряда. Однако Катерпиллер — персонаж современного жанра. Если у них возникает потребность в стрельбе, то вряд ли в качестве мишеней они выбирают тарелочки.
– А что, это сочинительство будет связано с пальбой по мишеням? По каким? По живым?
Он усмехнулся и покачал головой:
– Нет, конечно!.. Но мало ли что может случиться в нашем деле. Жизнь такая… Сам понимаешь.
Понимаю: не жизнь, а совершенный Хэммет.
Мне в самом деле нравится эта работа. За здорово живешь я получил деньги, машину, полную творческую свободу, возможность лежать на диване, глазеть в окно — то есть, как раз возможность вынашивать замысел и при этом не мучиться по утрам головной болью где бы раздобыть денег на жратву.
– Будем считать, мы с тобой оформили издательский договор! — Я допил коньяк и двинулся к выходу.
У двери я помедлил, оглянулся — он сидел на своем месте, утирал влажный лоб платком и обмахивал лицо газеткой.
– Хочешь, поделюсь с тобой одним профессиональным наблюдением? — спросил я. — Одно время я работал мойщиком трупов…
– Балбес! — Катерпиллер поперхнулся.
– Да нет, серьезно, — спокойно продолжал я. — Так вот. В твоем кабинете, строго говоря, стоит такой же колотун, как в покойницкой.
В ту же ночь я получил резиновой дубинкой по башке.
6
Это была именно резиновая дубинка.
Момент удара я не видел — меня стукнули по затылку — но прежде, чем ткнуться лицом в землю, я успел сообразить, чем именно воспользовались, чтобы уложить меня.
Когда-то под нашим старым добрым небом резиновой дубинкой владел один-единственный мальчик из всей дворовой шараги, его звали Хэха; ни имени его, ни фамилии никто не знал — Хэха и Хэха.
Хэха: плотное сложение, квадратный торс; он мог бы выглядеть атлетом, если бы не патологическая — на грани уродства — коротконогость и маленькая, вытянутая тыковкой головка.
Он был крайне неразговорчив; нормальные человеческие слова в нем не жили, а все отдаленно напоминавшие человеческую речь звуки, что квартировали в его хрипящей глотке, вся палитра чувств, знаний и эмоций размещалась в этом характерном, раздробленном хрипотцой возгласе:
– Х-х-х-э-э-э!
Скорее всего, потому его и звали Хэха.
Он жил возле железной дороги, в длинных дощатых бараках, заселенных барачными людьми, и был он прост, храбр, добродушен, готовился в первую "ходку". (А куда ему деваться?.. Все тамошние, барачные, либо уже сидели когда-то, либо сидели в тот момент, либо готовились сидеть; похоже, они и детей рожали с тайным умыслом пополнить каторжное племя, и эта устойчивая походка судьбы была отпечатана в их тяжелых квадратных лицах) и владел большой ценностью — тяжелой резиновой дубинкой, залитой свинцом..
Однажды — по ошибке — в суматохе рукопашного боя с кодлой из квартала строителей мне довелось испытать на себе действие этого снаряда; впечатление сногсшибательное, его я сохраню до конца своих дней. Зерно этого впечатления в том, что боль тяжела, тупа, ватна — ты погружаешься в вату и слышишь гул морского прибоя, как будто вместо ушей у тебя две огромные рапанные раковины.
Хэха так и не успел сходить в тюрьму, его убили на четырнадцатом году жизни — там, у них, неподалеку от железнодорожных путей. Его закололи ножом; он лежал на откосе, свернувшись уютным калачиком (мы видели — бегали глядеть издалека, пока не прибыли "воронок" и санитарная машина), а у входа в барак стояли распаренные, разваренные в чаду общей кухни женщины; они не кричали, не голосили и не перешептывались, они молча вытирали влажные руки о свои замызганные фартуки… Таковы уж женщины бараков; они давно разучились удивленно распахивать глаза на этот мир; они начинают увядать уже в тот момент, когда женщине самой природой положено цвести, распускаться и наливаться соком; годам к двадцати их талии теряют значение талий, их груди отвисают, а в лицах расплывается овечье безразличие ко всему тому, что составляет жизнь женщины, и потому по ночам они лениво плывут в потных потоках грубой любви и сонно, свернув голову на бок, отдаются угрюмой ярости мужей, жаждущих скорого, бессловесного совокупления. День за днем они медленно линяют внешне и ветшают душой, и потому даже чья-то смерть, встающая вдруг в полный рост перед ними, не способна разбудить в их груди крик горя или стон отчаянья — они привыкли сопровождать жизнь молчанием.
