Алан Брэдли - Сорняк, обвивший сумку палача
Восстановив равновесие, я увидела, что дерево когда-то было квадратным, а не круглым. Это не ветка и не ствол дерева, а вырезанный кусок древесины, который из-за воздействия погоды стал напоминать что-то вроде серого коралла. Или окаменелой мозговой ткани.
Мое сознание опознало его быстрее, чем я: медленно до меня дошло, что я цепляюсь за остатки старой виселицы.
Это место, где погиб Робин Ингльби.
У меня поднялись волоски на руках, как будто по ним провели сосулькой.
Я отпустила эту штуку и отступила на шаг.
Кроме остова и шатающихся ступенек, мало что осталось от этого сооружения. Время и погода разрушили почти все доски настила, за исключением одной или двух, сократив платформу до нескольких скелетоподобных остатков, торчащих из кустов ежевики, словно кости грудной клетки какого-то великана.
И тут я услышала голоса.
Как я уже говорила, у меня очень острый слух, и, стоя под разрушенной виселицей, я уловила чей-то разговор, хотя звук доносился издалека.
Медленно поворачиваясь на месте и приложив ладони к ушам, словно импровизированные локаторы, я быстро определила, что голоса доносятся откуда-то слева от меня, и осторожными шагами я начала красться в ту сторону, тихо скользя от дерева к дереву.
Внезапно лес начал редеть, и мне пришлось вести себя очень осторожно, чтобы оставаться незамеченной. Выглянув из-за ствола ясеня, я обнаружила, что нахожусь на краю большой лужайки в самом сердце леса Джиббет.
Здесь был разбит огород, и мужчина в ветхой шляпе и рабочей одежде выпалывал мотыгой сорняки между рядами широко посаженных растений.
— Что ж, с этой чертовой грядкой покончено, — говорил он кому-то, кого я еще не увидела.
— …за каждым забором пост… прячутся под каждым чертовым стогом сена.
Когда он снял шляпу, чтобы утереть лицо и макушку цветастым носовым платком, я увидела, что это Гордон Ингльби.
Его губы на обветренном лице были поразительно алого оттенка того, что отец именовал «сангвиническим темпераментом», и я наблюдала, как он вытирает слюну, брызгавшую вместе с его сердитыми словами.
— Ах! Небеса наслали на нас шпионов, — драматично произнес голос другого человека: голос, по которому я сразу же узнала Руперта.
Он сидел, развалившись, в тени за кустом и курил сигарету.
Мое сердце чуть не остановилось в груди! Он меня заметил?
Лучше сохранять тишину, решила я. Не шевелить ни единой мышцей. Если меня поймают, скажу, что пришла искать Руперта и заблудилась в лесу, словно Златовласка. В этом есть что-то правдивое, люди всегда верят сказочным отговоркам.
— Сквайр Мортон снова заезжал на прошлой неделе, болтал о всякой ерунде с Дитером. Хотя больше похоже на то, что вынюхивал.
— Ты умнее большинства из них, Гордон. У них кирпичи вместо мозгов.
— Может, и так, — ответил Ингльби, — а может, и нет. Но, как я тебе уже говорил, это финальная черта. Здесь Гордон заканчивает работу.
— Но как насчет меня, Горд? И остальных? Ты нас просто так оставишь болтаться?
— Ублюдок! — заорал Гордон, занося мотыгу, словно боевой топор, и делая несколько угрожающих шагов. Он внезапно пришел в ярость.
Руперт неуклюже поднялся на ноги, жестом защиты выставив руку перед собой.
— Прости, Горд. Я не хотел. Это просто выражение. Я не подумал.
— Ты не подумал? Ты никогда не думаешь. Ты не знаешь, каково это — жить в моей шкуре день и ночь, жить с мертвой женщиной и призраком болтающегося ребенка.
Мертвая женщина? Он говорит о миссис Ингльби?
Что ж, о чем бы ни шла речь, одно совершенно ясно: это не разговор двух людей, познакомившихся сегодня утром. Судя по всему, Гордон и Руперт знают друг друга очень давно.
Они постояли несколько секунд, глядя друг на друга и не зная, что сказать.
— Лучше мне вернуться, — наконец произнес Руперт. — Ниалла беспокоится. — Он повернулся и пошел к дальней стороне лужайки, где скрылся в лесу.
Когда он ушел, Гордон снова утер лицо, и я увидела, что его руки дрожали, когда он доставал мешочек с табаком и коробку сигаретной бумаги из кармана рубашки. Он неловко скатал сигарету, в спешке просыпая крошки табака, затем полез в карман брюк за латунной зажигалкой, закурил, глубоко втягивая дым и выдыхая так медленно, что я была уверена, что ему должно не хватать кислорода.
Удивительно быстро он закончил. Втер окурок в землю каблуком, взвалил на плечо мотыгу и скрылся из виду.
Я ждала около десяти минут, чтобы увериться, что он не вернется, затем быстро подошла к тому месту, где он стоял. Мне было нетрудно достать влажный остаток сигареты из земли с отпечатком его каблука. Я оторвала пару листьев от какого-то растения и, воспользовавшись ими в качестве импровизированной прихватки, подняла окурок, дважды обернула чистым листиком и убрала на дно кармана. Руперт тоже оставил несколько окурков под кустом, где сидел. Их я тоже подобрала и добавила к первому. Только после этого я пошла обратно по своим следам через лес и вниз по холму Джиббет.
Ниалла и Руперт восседали на гнилых сваях, охлаждая босые ноги в проточной воде. Дитера нигде не было видно.
— О, вот вы где! — радостно сказала я. — Я вас повсюду искала.
Я сняла туфли, стянула носки и присоединилась к ним. Солнце уже далеко ушло по послеполуденному небу. Пожалуй, уже слишком поздно ехать в Хинли. Пока я туда доберусь, будет уже позже пяти и инспектор Хьюитт уйдет.
Моему любопытству придется подождать.
Для человека, которому только что угрожали лезвием острой мотыги, Руперт был в удивительно хорошем настроении. Я видела, как его сухая ступня описывает круги, словно бледная рыбка, прямо под поверхностью воды.
Он опустил два пальца в реку и игриво брызнул пару капель воды в моем направлении.
— Тебе лучше топать домой, как следует поесть и хорошенько выспаться. Завтра большой день.
— Так точно, — ответила я, вставая на ноги. — Ни за что его не пропущу. Я без ума от кукольных спектаклей.
9
Ужин мы как-то пережили, со стола было убрано. Мы сидели вокруг в ожидании, пока кто-то придумает предлог, благодаря которому мы сможем разойтись каждый по своим делам: отец к маркам, Даффи в библиотеку, Фели к зеркалу, тетушка Фелисити в одну из обширных гостевых спален, а я — в лабораторию.
— И как нынче Лондон, Лисси? — поинтересовался отец.
Поскольку едва ли не каждые две недели он ездил туда на очередную выставку марок, он точно знал, как нынче Лондон. Хотя эти путешествия он всегда обставлял как сверхсекретную военную операцию. Отец предпочел бы, чтобы его поджарили, чем допустил бы, чтобы тетушка Фелисити узнала, что он в Городе.
«Она до сих пор сохранила все зубы, — говаривал он нам, — и умеет ими пользоваться».
По словам Фели, это означало, что она хочет, чтобы все было по ее желанию. По словам Даффи — что она кровавая тиранша.
— Лондон? — сказала тетушка Фелисити. — Лондон всегда один и тот же: копоть, голуби и Клемент Аттли.[37] Одна потеря за другой. Следует нанять людей с сетями ловить детей, которые бродят в Кенсингтоне, и поездами отправлять их работать на электространциях в Баттерси и Бэнксайде. Если на переключателях будут люди получше, может, электричество не будет так часто отключаться.
Даффи, которой из-за гостей не позволили читать за обедом, сидела за столом прямо напротив меня, медленно и мучительно скосив глаза на нос, как будто ее мозг только что умер и зрительные нервы и мышцы подергивались в последних приступах. Я не доставлю ей удовольствия улыбкой.
— Не знаю, куда катится мир, — продолжала тетушка Фелисити. — Я содрогаюсь при мысли о людях, с которыми нынче можно столкнуться, например, с тем мужчиной в поезде. Ты видела его на платформе, Флавия?
Я покачала головой.
— Я тоже не видела, — сказала она, — но уверена, что он держался позади, потому что думал, что я позову полицию. Всю дорогу из Лондона совал голову к нам в купе, спрашивал, приехали ли мы уже в Доддингсли. Подозрительный тип, да. Кожаные заплатки на локтях и бандана на шее, словно у вульгарного парижского танцора. Это следует запретить. В итоге мне пришлось поставить его на место. «Когда поезд остановится и на знаке за окном будет написано „Доддингсли“, — сказала я ему, — мы прибудем в Доддингсли, и ни секундой раньше».
Теперь казалось, что мозг Даффи не просто умер, но начал свертываться. Ее правый зрачок закатился в один угол, а второй глаз выглядел так, будто вот-вот взорвется и вылетит из головы.
Производить это впечатление она тренировалась годами, развивая способность выкатывать глаза в разных направлениях одновременно.
«Последствия давней экзофтальмии», — как она однажды сказала, когда я упрашивала ее научить меня этому фокусу. Я практиковалась перед стеклом, пока моя голова не начала раскалываться, но никогда не могла добиться большего, чем легкое боковое косоглазие.
