Павел Саксонов - Можайский — 2: Любимов и другие
«Нет, даже не думайте. Он нам нужен».
«Нам и Сережа был нужен».
«Да. Но не так, как этот… м***к! Ладно, несите его в дом… да куда, куда! Совсем ополоумели!» — увидев, что студенты, взявшись за полушубок, понесли бесчувственного, но все еще живого гимназиста в гостиную, Кальберг — своей мощной рукой атлета — ухватил одного из них за шиворот и круто развернул. — «В подвал несите! Как я понимаю, он все равно не жилец, только зря всю гостиную кровью перемажете!»
«Жилец он или нет — еще вопрос. Мы должны тщательно его осмотреть».
«Вот там и осмотрите!»
— Спорить было бессмысленно, да и спорить-то, в общем, было не о чем: что гостиная, что подвал — и та, и тот студентов устраивали полностью, так как выполнение задуманного ими от таких деталей не зависело. Но дальше все пошло наперекосяк. Не успели студенты внести Мякинина в подвал, как со двора послышалось — отчаянное, можно сказать — ржание лошадей и тут же запахло дымом. Студенты, бросив гимназиста на каменном полу, выскочили на улицу и обомлели.
«Горим!» — Кальберг, ухватив за уздечку запряженную в коляску лошадь, тащил ее с парадного подъезда на задворки. — «Что встали? Помогите!»
«Что случилось?»
«Нас подожгли!»
«Кто?»
«Да какая разница? Потом разберемся! Нас здесь нет: понимаете? Нужно убрать лошадей за дом, чтобы соседи не заметили: они ведь сейчас сбегутся!»
— Полыхнуло быстро и сразу в нескольких местах. Вероятно, горючую смесь подложили заранее, потому что никаких подозрительных персон — прячущихся или убегающих — видно не было. А вот горело хорошо! Из окон первого этажа, выбитых ударной волной, вырывались языки пламени и клубы дыма. Огонь появился и в люкарнах чердака.
«Да помогите же!» — Кальберг, напрягая все свои недюжинные силы, пытался сдвинуть с места упиравшуюся лошадь. — «Вот ведь б*****во!»
— Тезка прыгнул на козлы и хлестнул. Двое других, подобно барону, вцепились в упряжь. Но лошадь, провести которую нужно было непосредственно мимо огня, упиралась и билась. Вдали послышались крики. Еще через мгновение где-то зазвенело железо о железо: очевидно, пожарная сигнализация.
«Быстрее, быстрее!»
— Общими усилиями лошадь удалось заставить стронуться с места. Коляска, едва не опрокидываясь, понеслась за дом, а Кальберг, выпустив эту кобылу, вскочил на другую — свою собственную, верховую — и погнал следом.
«Успели!»
— Они действительно успели в самый последний момент. Укрыв коляску и лошадей на заднем дворе, они притаились за деревьями и видели, как у решетки парадного подъезда начали собираться взбудораженные люди. Проникнуть на участок люди не решались, но количество их стремительно прибывало, и вскоре всё — ярко освещенное уже совсем разошедшимся пламенем — пространство перед решеткой оказалось запружено толпой. Кальберг вполголоса ругался, но был бессилен что-либо изменить.
«Да кто же это устроил?»
— Барон, — рассказывая это, мой тезка хихикнул, — схватил в пригоршню мерзлый снег, сжал его, разламывая наст, и тут же вытер им лицо.
«Семен Яковлевич, полагаю!» — Барон с особенным ударением произнес имя своего ставшего врагом партнера, и если бы Молжанинов мог слышать это, он бы содрогнулся. — «Ну, ничего: сквитаемся!»
«Но теперь-то что делать?»
«Ждать!»
«Чего?»
— Барон посмотрел на задавшего этот вопрос студента с откровенной издевкой:
«Прибытия пожарных, разумеется».
«Но…»
— Вмешался мой тезка:
«Вася, не будь дураком. Какая бы часть ни явилась, наш человек найдется. Уладим проблему!»
«Да ведь нас поначалу все остальные обнаружат!»
«И пусть себе!» — Барон усмехнулся. — «Вот я, например, — кто таков?»
— Вася, не задумываясь, назвал барона по имени-отчеству, но Кальберг погрозил ему пальцем:
«Зачем врешь, как сивый мерин, наговариваешь на честного человека? Иванов я, Василий Игнатович, понял? Тверской мещанин. Тут оказался… просто потому, что оказался. Не мое вообще дело — свидетельствовать против себя!»
«Но ведь мы тогда из огня да в полымя угодим! В поджоге нас обвинят!»
«Пустое! Задержать — задержат, но как задержат, так и выпустят. Скажем, что нас барон хорошо знает: работали мы в его тверском имении! Из участка свяжутся с домом, а уж мой камердинер всё поймет и подтвердит. Сам же и явится за нами».
— Господи, какие сложности! — Инихов запыхтел сигарой, а выражение его лица стало неодобрительным. — А я-то полагал, что Кальберг — человек умный.
Поручик, наконец-то улучив возможность поймать Сергея Ильича на неправоте, даже улыбнулся в предвкушении:
— Он и есть умный.
— Да как же? — Инихов стоял на своем. — Какую-то ерунду придумал. Ведь сразу же видно, что ерунда!
Поручик прямо-таки расплылся в улыбке:
— Да ведь вы не дослушали, Сергей Ильич! Вот посмотрите…
— Да что тут смотреть? — пых-пых: Инихов окружил себя клубами сигарного дыма. — И так видно, что глупость. Хоть так смотри, хоть эдак!
Настойчивость помощника начальника Сыскной полиции меня насторожила. В мое сердце закралось даже подозрение, что он попросту подзуживал нашего юного друга, поддразнивая его и распаляя. И, если это было действительно так, ему это вполне удалось. Поручик, постепенно выходя из себя, начал краснеть и, перебросившись со своим оппонентом еще несколькими фразами, вдруг топнул ногой и сердито воскликнул:
— Нет, но это уже просто черт знает что! В конце концов, кто лучше знает? Я или вы?
На мгновение в гостиной воцарилась тишина, а потом гостиная взорвалась гомерическим, хотя и немного истеричным хохотом: смеялся Чулицкий, смеялся Митрофан Андреевич, смеялся сам Инихов… Не смеялись Можайский и Гесс. Его сиятельство поднял от пола взгляд своих улыбавшихся глаз и переводил его с одного насмешника на другого. Будь на их месте кто-то другой, этот другой непременно бы испугался. Вадим же Арнольдович из мрачного стал грустным. Вот так — грустно — глядя на поручика, он тихо — и это, клянусь, заставило всех умолкнуть! — сказал:
— Вот вы смеетесь, господа, а между тем, всё сходится.
Я внимательно посмотрел на Вадима Арнольдовича. До сих пор он, в осознании, очевидно, тяжкой своей вины, почти не вмешивался в общий разговор, за все время беседы и рассказа нашего юного друга лишь пару раз отпустив по реплике, да и то: потому только, что от него непосредственно это потребовали. Теперь же он заговорил по собственной воле, и первым, что он заявил, стал общий упрек!
— О чем это вы, милостивый государь? — Чулицкий, прекратив смеяться, посмотрел на Гесса с неодобрением. — Вам мало того, что у вас сошлось?
Вадим Арнольдович выдержал неодобрительный взгляд Чулицкого. Более того: взгляд самого Вадима Арнольдовича был — в своей неизбывной грусти — настолько всепроникающ, что Михаил Фролович первым отвел глаза и, неловко достав из кармана платок, сделал вид, что вытирает выступившие от смеха слезы.
— Вы зря смеетесь над Николаем Вячеславовичем. Он ведь просто рассказывает то, что рассказали ему, а рассказали ему сущую правду.
Инихов, ранее даже, чтобы посмеяться всласть, отложивший свою сигару, воззрился на Вадима Арнольдовича изумленно, почти ошарашено:
— Бог мой! Да кто же над ним смеется?
— Вы, господин коллежский советник.
— Я? Да ни настолько вот! — Сергей Ильич большим и указательным пальцами показал, насколько мало он смеялся над поручиком. — Почему вы вообще решили, что мы над ним смеемся?
— Но…
— Вадим Арнольдович, дорогой! — Гесс от такого обращения вздрогнул, но промолчал. — Никто над вашим товарищем не смеется! Мы смеялись… просто потому, что смеялись!
— Ах, вот как!
— Ну конечно! — Сергей Ильич потянулся за отложенной на край пепельницы сигарой. — Сами посудите: зачем бы мы стали смеяться над… Николаем Вячеславовичем? Николай… гм… Вячеславович — серьезный… гм… молодой человек, а всё то, что он говорит, заслуживает… гм… самого… гм… внимательного отношения. Вот!
— Сергей Ильич, вероятно, хочет сказать, — его сиятельство посмотрел прямо на Инихова, и тот, как прежде под взглядом Гесса Чулицкий, отвел глаза и разве что за платком в карман не полез: ему хватило возни с сигарой, — что смеялись они сами над собой. Разряжающая обстановку истерика. Выход накопившихся чувств… Сергей Ильич!
Инихов сглотнул и суетливо спросил:
— Да? Что?
— Толкните, пожалуйста, доктора.
— Да-да, сейчас… что? А зачем?
— Он точный диагноз произошедшему поставит!
И вновь стало чрезвычайно тихо, но уже через мгновение Инихов буквально взвился:
— Ну, знаете ли! Юрий Михайлович! Это, знаете ли…
— Да, правда, Юрий Михайлович, — стоявший столбом поручик ожил и подал голос, — посмеялись, да и Бог с ним!
Его сиятельство перевел свой взгляд на поручика:
