Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив
А черт его разберет… Слушай, ты нашел мою записку? Узнал, о чем я тебя просил?
— Да. Записывай.
— Погоди, достану ручку… — Я прижимаю телефонную трубку плечом, достаю из кармана ручку и записную книжку. — Я тебя слушаю, Поварэ!
— Ты удивишься, до чего я обязательный человек! — умиляется самому себе Поварэ. — Ставру Петронела действительно жила прежде в общежитии, но вот уже несколько месяцев, как она сняла на проспекте Друмул Таберий однокомнатную квартиру у некоего Радовану Михая, инженера-строителя, уехавшего в длительную командировку за границу.
Он диктует мне адрес: подъезд, этаж, квартира.
— Порядок, — благодарю его я. — Неужто ты навел справки и в Институте декоративного искусства?!
— Представь себе! Кристиан Лукач учился в классе художника Валериана Братеша. Профессора можно застать в институте до четырнадцати часов ежедневно.
— Ты не человек, а золото!
— Не хватает только, чтобы ты на мне пробу поставил!
— Еще один вопросик…
— Валяй, — соглашается на радостях Поварэ, — вопросик за вопросиком, глядишь, ты мне и какое-нибудь серьезное задание доверишь.
— Поинтересуйся у нас в угрозыске, в отделе борьбы со спекуляцией, нет ли у них в производстве какого-нибудь дела, по которому проходит некто Франчиск Могуряну и в связи с которым вызывался для дачи показаний Паскару Милуцэ, проживающий по адресу улица Антим, дом триста пять. Если такое дело имеется, узнай, в чем его суть. Записал? А я иду в институт и поговорю с Братешем…
— Есть! А если тебе будет звонить невеста, ей что сказать?
— Что я погибаю от тоски по ней!..
8
Секретарь декана, пожилая, скромно, но со вкусом одетая дама, любезно предлагает мне подождать:
— Садитесь, пожалуйста. Товарищ Братеш с минуты на минуту кончит занятия, — и, посмотрев на часы, уточняет: — Не позже, чем через десять минут.
Чувствуя себя, как школьник перед учительницей, я присаживаюсь к длинному столу, занимающему почти всю комнату. Могу себе представить, сколько заседаний было проведено за этим столом, сколько перлов красноречия израсходовано впустую!
Сквозь высокие окна проникает в комнату свет погожего, тихого осеннего дня.
Честно говоря, я несколько волнуюсь перед встречей с Валерианой Братешем. Дело в том, что мои познания в области изящных искусств носят чрезвычайно приблизительный характер. На выставку меня и силком не затащить. И не потому только, что времени всегда в обрез, просто меня не так тянет к живописи, как, скажем, тянет к книгам. Тем не менее имя Валериана Братеша мне хорошо известно. Мне даже кажется, что однажды я видел в театральной программе его фотографию и размашистый автограф под несколькими словами обращения к зрителям. Впрочем, я могу и ошибаться.
Я был погружен в свои мысли, когда ко мне подошел не первой молодости мужчина в безупречно элегантном костюме.
— Не вы ли меня дожидаетесь? Я — Валериан Братеш.
Прежде всего мне бросилась в глаза изящная простота, с которой он держался. Он улыбался мне дружески и открыто.
— Мы могли бы где-нибудь с вами поговорить… спокойно?
Он оглянулся через плечо на секретаршу и сказал ей подчеркнуто вежливо, почти с нежностью:
— Жанетт, я поговорю с товарищем в кабинете Мазилу.
Он распахивает одну из дверей и приглашает меня следовать за ним. Мы входим в кабинет, показавшийся мне очень тесным после просторного помещения, в котором я дожидался Братеша. Мы опускаемся в глубокие кресла, стоящие по обе стороны низенького полированного стола. Приглядываемся друг к другу. Не знаю, что он отметил про себя в моей внешности, мне же бросилось в глаза его загорелое, словно он только что возвратился с моря, лицо, живой, самоуверенный взгляд человека, привыкшего к победам, посеребренные виски. Лили его, несомненно, оценила бы.
Художник, взглянув на свои плоские золотые часы, намекает без стеснения:
На полвторого я пригласил обедать в «Капшу» двух коллег из-за рубежа.
Я тоже смотрю на часы:
— Уложимся. Я капитан Ливну Роман из городского угрозыска.
Он смотрит на меня несколько удивленно, потом, словно бы его это донельзя рассмешило, спрашивает с улыбкой:
— Чему обязан?..
Я протягиваю ему свое удостоверение, он, скользнув по нему взглядом, возвращает его мне и, откинувшись свободно на спинку кресла, настаивает:
— Чем же все-таки я могу быть вам полезен?
И все улыбается. Странная у него улыбочка: с одной стороны, как бы одаривает вас доверительностью, с другой — возводит между вами и своим владельцем невидимую, но неодолимую стену.
— Товарищ профессор, в вашем классе учится студент Кристиан Лукач.
Вот я и сделал первый шаг к цели моего визита. И только собираюсь сделать второй, как он меня перебивает:
— Который сегодня неизвестно по каким причинам отсутствовал на занятиях…
— Прежде он их не пропускал?
— О нет! — смеется спокойно художник. — А если и пропускал, то по серьезным мотивам и всегда ставил меня об этом заранее в известность.
Он больше похож на дипломата, этот элегантный господин, чем на художника.
— Не в обиду вам будь сказано, но, поскольку вы из милиции, я вправе предположить, что мой студент что-либо натворил?..
— А он способен на это?
От его улыбки и следа не осталось. С этой минуты передо мной сидит преисполненный собственного достоинства маэстро.
— Ни в коем случае. Он очень серьезный молодой человек, знающий, чего хочет… Я не могу понять, каким образом ваше присутствие здесь может быть связано с именем Кристиана Лукача. — Его карие глаза, излучающие блеск и обаяние ума, скрещиваются настойчиво с моими.
Не отводя взгляда, я объясняю ему:
— Вчера вечером, между шестью и половиной седьмого, Кристиан Лукач покончил с собой у себя дома, на улице Икоаней.
Он цепенеет. Ни один мускул на его лице не вздрагивает, глаза смотрят на меня не моргая. Так проходит несколько долгих минут, потом он говорит упавшим голосом:
— Если бы я не видел своими глазами вашего удостоверения, я бы указал вам на дверь… — Он говорит это едва слышно. — Покончил с собой… Вы понимаете, что вы говорите?! — Он со стоном закрывает руками лицо. И тут же, словно устыдившись своей слабости, опускает руки, и я вижу его лицо, искаженное неподдельной болью.
— Это ужасно! То, что Кристиан Лукач убил себя… лучший мой студент… В это невозможно поверить, господи!..
Я рассказываю ему коротко, как был обнаружен труп Кристиана Лукача, но умалчиваю об ампуле с морфием, затем сообщаю о своем визите к Мнлуцэ Паскару и о том, что тот согласился заняться похоронами своего племянника. По мере моего рассказа он понемножку приходит в себя. Одна деталь его поражает более всего остального:
— Как? Он не оставил никакого письма? Никакого объяснения?! — В это художник и вовсе не в состоянии поверить. — Ужасно! — повторяет он с болью. Неожиданно вскакивает с кресла, делает несколько шагов по тесному кабинетику, поворачивается ко мне: — Он был так талантлив! Так серьезен! Лучший на курсе!.. Господи! Когда декан и студенты об этом узнают…
— Я хотел как раз попросить вас поставить в известность руководство института… и, поскольку вы торопитесь…
— Только этих иностранцев мне сейчас не хватает!..
— Прежде чем уйти, я хотел бы вам задать один вопрос, если у вас, конечно, есть сколько-нибудь времени…
— Даже если бы у меня его совершенно не было, даже если бы я спешил хоть к черту в пекло… я все равно счел бы своим долгом ответить на все ваши вопросы.
— Как я вам уже сказал, Кристиан Лукач не оставил никакого письма. Вы были его руководителем и знали его с первого дня поступления в институт…
— Четыре года… — вздыхает Валериан Братеш.
— Одним словом, он развивался на ваших глазах. Что бы могло, по вашему мнению, толкнуть его на этот бессмысленный шаг?
Он снова вздыхает, хочет встать с кресла, но потом передумывает, остается сидеть.
— Бессмысленный, вы полагаете?! Десять минут тому назад, на занятиях, воспользовавшись отсутствием Кристи, я в сотый раз хвалил его и его работы, ставил прочим в пример его индивидуальность и то, что она привнесет нового в декоративное искусство… А он в это время был уже мертв почти целые сутки… Это ужасно, ужасно, товарищ капитан!
Глаза его глядят мимо меня в пустоту, кажется, он забыл о моем присутствии. Но он справляется с собой и пытается найти ответ на мой вопрос:
— Я просто ошарашен. Этот юноша, с его талантом и жизнелюбием, просто-напросто был живым отрицанием самой мысли о смерти! Именно поэтому я ничего не могу ни понять, ни объяснить… Вы меня понимаете?.. — Он ищет глазами мои глаза, ждет, что я ему скажу, а я не знаю, что ему сказать, я, так же как и он, ничего не понимаю, и он видит это и, не дождавшись от меня ответа, продолжает: — Не могу понять, не могу объяснить, что могло привести его к самоубийству, Как студент, Кристиан Лукач мог быть доволен собой более чем кто-либо: повышенная стипендия, творческая практика за рубежом… И не было никакого сомнения, что, как лучший на курсе, он будет направлен по распределению художником-постановщиком в Национальный театр.
