Беатрикс Гурион - Дом темных загадок
Беру с полки несколько книг, но за ними просто стена. Разочарованно отправляю книги на место. Случайно мой взгляд падает на пол, и я вижу это.
Рельсы. Полка стоит на рельсе! Я крепко хватаюсь и пытаюсь сдвинуть ее в сторону, но, как ни стараюсь, ничего не выходит. Книги с грохотом падают на пол, но я не отчаиваюсь: как-то же эта полка должна сдвигаться!
Наконец я чувствую, что полка немного шевельнулась, а потом заскрипела. Вся конструкция отъехала в сторону, и за ней показалась дверь.
Я включаю фонарик и уже хочу открыть ее, но тут замечаю, что из какой-то книги вывалилось несколько страниц. Или нет, это не страницы! Это фотография! Я наклоняюсь. Точно, фотография и написанное от руки письмо.
Снимок похож на те, которые я видела раньше.
У девочки на фото такие же светлые волосы, как у меня, но заплетены в косу. Она сидит в ночной рубашке в углу комнаты с голыми стенами. Я присматриваюсь. Девочка стоит коленями на рисе. Руки мои начинают дрожать. Кто так жестоко обращается с детьми? И кто делал все эти снимки?
Я запихиваю фотографию и письмо в карман штанов, чтобы позже еще раз детально изучить. Сейчас нужно попасть в эту комнату.
Я открываю дверь. В нос бьет пыльный воздух. Чулан совсем маленький, по площади почти как две лифтовые кабины. Обрывки ветхой ткани, которые, наверное, когда-то были матрацем, занимают половину помещения. Мрачная темница, в которой можно лишь похоронить кого-нибудь.
Мне очень не хочется туда заходить, но я должна. Я могу это сделать, и, как только пересиливаю себя и делаю шаг вперед, меня кто-то сильно толкает в спину. Я оказываюсь в камере, стены которой окружают меня, словно гроб.
Глава 12
За семь недель до событий
Спустя всего несколько дней после опознания тела в морге мамина коллега из больницы привезла ее вещи — все содержимое шкафчика.
Я не знала эту женщину, мама никогда особо не рассказывала о других сестрах из неотложного отделения. Она с ними ладила, но, честно говоря, с ней невозможно было не поладить.
На этом все и заканчивалось. Она никогда никого не приглашала, в кино чаще всего ходила со мной, у нас появлялись только побитые судьбой, потерявшие надежду люди.
Женщина представилась Ханной и, очевидно, поручением тяготилась. Она точно не знала, что сказать, когда предстала передо мной. Похоже, она испытала безграничное облегчение, когда я ни о чем ее не спросила.
Поначалу я хотела просто запихнуть пакет в шкаф мамы и забыть, но любопытство взяло верх. Я надеялась найти там предметы, которые прояснят положение дел с альбомом и неизвестной женщиной в машине, которая после визита в морг не выходила у меня из головы.
Поэтому я села за наш старый кухонный стол и извлекла первый предмет — пакет с белыми туфлями для медсестер. Я распаковала их и выставила на стол.
От вида поношенных туфель, которые маме приходилось покупать каждый год, у меня на глаза навернулись слезы. Впадинки и выпуклости на потертой белой коже рассказывали о ее буднях. Туфли мне показались такими маленькими…
Утерев слезы, я снова взялась за пакет. В руки попал розовый гребешок, отливающий перламутром, и несколько резинок с жемчужинами — для волос. Во время работы мама всегда заплетала волосы в косу. Она считала, что пациентам нравятся эти жемчужинки: их должен радовать вид чего-нибудь красивого. Сама мысль о том, что некоторых пациентов радует ее веселое лицо, ей никогда бы не пришла в голову.
Наконец я наткнулась на то, что мама всегда называла своей шкатулкой для драгоценностей. Мгновенно я и вздохнула с облегчением, и напряглась. Было страшно открывать эту коробочку. Ее для мамы смастерила я в детском саду. Склеила из картонной коробки из-под камамбера, цветной бумаги и блесток. В шкатулку на толстую подушку из ваты на время работы мама клала серебряный медальон в стиле модерн. А вообще она его никогда не снимала: ни отправляясь в душ, ни ложась на ночь в постель.
Медальон был знаковой для нее вещицей: в нем она хранила единственное оставшееся фото моего отца. Он на нем выглядел очень юным, лукаво улыбался в камеру, сигарета свисала с уголка рта. Это фото не сгорело во время пожара в нашей квартире только потому, что мама всегда носила медальон при себе. Также в нем хранились мои детские фотографии до трех лет.
Я долго сидела перед коробочкой, пока не открыла ее, и, когда это наконец случилось, у меня вырвался вздох облегчения. Шкатулка была пуста. Значит, во время аварии на маме был медальон. Эта мысль несколько утешила: во время несчастья она хотя бы была не одна.
На самом дне пакета лежали лекарства. Мама страдала от гипотиреоза, ей нужно было ежедневно принимать таблетки. Она за этим строго следила.
Лекарства в пакете насторожили меня. Может, они попали сюда по ошибке? Они выглядели не так, как те, которые мама хранила в ванной. Циталопрам — я о таком раньше никогда не слышала. В раздумьях отправилась в ванную комнату и открыла коробку с препаратами.
Мамины таблетки лежали на самом верху, как и раньше: она хранила лекарства подальше от меня. Я это точно помнила. На коробочке было написано не «Циталопрам», а «Л-Тироксин», а внизу значилось что-то о гипотиреозе.
Мне в голову внезапно пришла невероятная мысль. Я выхватила коробку из шкафчика, вытащила блистерную упаковку. На серебристой бумаге значилось «Циталопрам». У меня волосы встали дыбом.
Что все это значит?
В замешательстве я бросилась к ноутбуку и забила в «Гугл» название препарата. Почему мама врала? Закрались ужасные подозрения. Может, она страдала какой-то неизлечимой болезнью, не говорила ничего и щадила меня? Может, она намеренно въехала в озеро? Вдруг она не хотела медленно чахнуть и стать для меня обузой?
Я пролистывала страницы. «Циталопрам» точно не назначался при гипотериозе. Но его не применяли и для лечения рака.
Это средство действовало, скорее, на психику. Его назначали при панических атаках, при фобиях и особенно при тяжелых расстройствах.
У меня это в голове не укладывалось. Я рассчитывала на все, что угодно, только не на такое.
Мама мне всегда казалась спокойным, уравновешенным человеком. Ее жизнь была абсолютно предсказуемой. Организованной и упорядоченной до скуки. Оказывается, я совершенно ее не знала. Я не имела ни малейшего представления, почему или чего так боялась моя мать.
Глава 13
Сижу на остатках матраца в камере, и серые стены надвигаются все ближе и ближе. Но нет, это обман, на самом деле это просто я уменьшаюсь, обрушиваюсь в себя, усыхаю, пока от меня не остается крошечка. Она состоит из сплошного страха. И я задаю себе вопрос: боялась бы я меньше, если б знала, что здесь происходит на самом деле?
Фонарик на полу рядом со мной и освещает часть пола. Так лучше, чем когда он светит на дверь и я вижу на ней надписи. Заставляю себя глубже вдыхать застоявшийся воздух.
«Со мной ничего не случится, — уверяю я себя. — Просто нужно оставаться спокойной. Здесь достаточно кислорода, свет у меня есть, хоть и неяркий. Меня будут искать. Конечно, меня будут искать и найдут».
Скоро. Совсем скоро. Если я до этого не сойду с ума и стены меня не раздавят. Лишь один не будет меня искать. Он знает, где я. Но кто он? Кто тихо подкрался и терпеливо ждал, пока я встану в проеме этого чулана, чтобы втолкнуть? Тот же, кто вчера обрушил на меня сверху обломки скалы? Или это были разные люди?
Убийцы твоей матери.
Внезапно я вспоминаю, что нахожусь в запрещенном северном крыле. Даже если они и станут меня искать, то, конечно, не здесь, верно? Я вскакиваю и колочу кулаками в дверь, но внезапно вижу перед собой маму. Она словно просит меня открыть дверь в квартиру. Она любила свою спальню, но не запертые двери.
Стоп! Что я за дура? Я совершенно забываю про люк, который ведет в бальный зал. Остальные должны быть еще там, наверху.
Я ищу отверстие, но оно высоко, я даже с вытянутыми руками не могу до него дотянуться. Но все равно, я просто ору, кричу как можно громче, бью в дверь, кричу, потом снова бью и снова кричу.
Я хочу выбраться отсюда прямо сейчас, сразу, немедленно!
По моим представлениям, я кричу целую вечность, пока наконец что-то происходит. Крышка открывается. Луч света падает в мою темницу, и я слышу взволнованный голос Филиппа где-то вверху:
— Эмма? Это ты там? Эмма?
— Да, — хриплю я и умоляю его вытащить меня отсюда.
Он убежал прежде, чем я успела объяснить, как меня найти. Слишком поздно я соображаю, что тот, кто втолкнул меня сюда, наверное, снова задвинул полки перед потайной дверью.
Сижу на корточках прямо за исцарапанной дверью в надежде, что услышу, если что-то будет происходить снаружи. Тогда я смогу колотить в дверь. К счастью, Филипп оставил крышку открытой, так что сюда попадает хоть немного свежего воздуха и еще солнечный свет. Он как раз освещает надписи на двери передо мной. Здесь так много разных фраз, большинство написано округлым детским почерком, со множеством ошибок. Кого же здесь запирали? Неужели детей? Меня начинает тошнить, когда я снова и снова читаю мольбы: «Смиластивится Господь над тобой», «голод», «я хочу выйти», «грешник», «сатана», «Мария помаги».
