Яна Ржевская - Дорогой Жан…
Сейчас, пока я пишу тебе письмо, мои старшие товарищи второй час сидят в номере инспектора и разговаривают. Господин Жавель встретил нас с инспектором на вокзале, и я снова поразился, как могут дружить настолько несходные между собой люди. Думаю, Ортанс, что втроем мы представляем собой еще более странное зрелище. И можно ли поверить, что вся цепочка случайностей, которая свела нас в отеле Кана – и вправду не более чем цепочка случайностей? Многолетние неустанные поиски инспектора, преданная дружба господина Жавеля, архивный запрос, выпавший именно мне, дневник несчастной демуазель Сантери, вернувшийся к ее семье спустя несколько лет после смерти хозяйки… Разве может все это быть простым совпадением вероятностей? Нет, Ортанс, я твердо верю, что сама жизнь сопротивляется смерти, а добро борется со злом. Не всегда это происходит вовремя, не всегда можно исправить уже случившееся, но все-таки мы, люди, чаще выбираем добро, и это дает надежду и веру.
Наверное, я утомил тебя философскими рассуждениями, Ортанс, но ты ведь слишком добра, чтобы упрекнуть в этом своего верного Ланцелота. Я благодарю бога за то, что у меня есть ты и тетушка, ведь когда так близко сталкиваешься со смертью, начинаешь еще больше ценить близких. И главное, ради чего я пишу тебе это письмо, выполняя обещание рассказывать обо всем, что случается в ходе нашего расследования. Пока мы с инспектором были в Тулузе, господин Жавель подал запрос в медицинский департамент о врачах, получивших лицензию на частную практику в регионе за последний год. Сейчас передо мной лежит список из восьми имен, а еще есть описание внешности и настоящая фамилия… В этот раз мы найдем его, Ортанс! Мы обязательно его найдем.
Твой любящий кузен Андре
19 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,Нормандия
Жан,
Вот и осень близится к концу. Я снял зимние ставни с окон в спальне. Подозреваю, что мне они уже не пригодятся, зато вечерами дольше видно закат. Я не знаю, сколько еще выдержу. Помнишь плотину в Голландии? День за днем, ночь за ночью она сдерживает напор воды, вот и я, как та плотина, еще держусь, но уже размыло течь, и вода сочится такой тонкой безобидной струйкой… Скоро море обрушится на спящий город всем своим ужасом.
Жан, я снова видел Люси. Не знаю, был ли это сон или явь. Она шла по той же дороге, что и прошлый раз, на ней был ни разу не виденный мною голубенький плащ и коричневые осенние ботинки. Ах, она обернулась, глянула на меня с испугом и прибавила шаг, взявшись за широкий воротник плаща, словно хотела плотнее закутаться в него. Ты скажешь, что я безумец? Я помню, что ее нет. Конечно, помню! Но я уже видел ее когда-то наяву, целых два раза. Это был вечер, но сумерки не могли скрыть от меня Люси, это точно была она, с ее милой, чуть удивленной улыбкой и нежным взглядом… Но когда я пытаюсь вспомнить еще что-то, голова болит так, что в глазах темнеет.
Сегодня снова приходил доктор Мартен. Я ему не сказал про Люси. Нет, я не сказал! Но он сам догадался. Доктор добр, он пытается вылечить меня. Он дает мне таблетки, хорошие пилюли, такие же добрые, как он сам. А мне не нужно пилюль, мне нужна Люси. И еще немного кальвадоса… От собственного кальвадоса еще никто из Дуаньяров не умер.
Твой брат Жак
Проклятье, болван, лучше пей кальвадос!
Ж. Дуаньяр
20 ноября 1933 года, Сен-Бьеф
Жан, не странно ли, я снова пишу – и не помню этого. Впрочем, я потерял счет странностям. Мне кажется, кто-то ходит на чердаке, скребется в подвале. Звуков из подвала я, признаться, боюсь больше. Может, это крысы? Те, знаешь… Вздор, они давно мертвы. Жан, я отчаянно устал. Сегодня пришлось сменить постель, старая уже вся в кровавых пятнах. Ничего, в ящиках комода еще полно белья, мне лишь пришлось просушить его, но, кажется, эту сырость ничем не вывести. Дом трещит, рассыхаясь. Тиканье древоточцев и сверчков сводит с ума. Но если я его слышу, значит, я еще жив. Эти письма я прячу в тайник, едва написав. Мне кажется, кто-то перебирает их, когда я сплю. Мне кажется… Мне кажется, Жан? Я бы не хотел под конец скатиться в пошлое суеверие, мне стыдно за то, что я порой пишу. Но как отличить явь от сна, если иногда я словно просыпаюсь, стоя посреди сада или какой-нибудь комнаты и не помня, как попал сюда.
Доктор Мартен говорит, что это нормально. Доктор говорит, что все хорошо, и я ему верю. Кюре уехал навестить кузину. Жан, разве у кюре может быть кузина? Нет, нет и нет! Кузина была только у нас с тобой. Милая, милая Люси. Она улыбается мне из-за тонких штор, лукавая моя девочка, думает, что я ее не вижу. Но я же чувствую запах духов, он веет по комнатам, мешаясь с кальвадосом. Доктор Мартен говорит, что скоро я увижу Люси.
21 ноября 1933 года, С-Б.
Кюре уехал к кузине. Доктор не приходил уже два дня. Кто же ходит на чердаке? Он мешает мне спать, а я сплю почти весь день. Ночью спать нельзя, нужно лежать и ждать его. Он приходит, тянется из-за штор, скалится мертвой головой, мохнатый, как бабочка-бражник. Если лежать молча и считать трещины на потолке, он не тронет, просто пройдет мимо, тихо-тихо пройдет. Я лежу молча. Шестнадцать трещин, больших и маленьких. Одна, две, три, пять… Сбился – начинай сначала и побыстрее, пока он не услышал, как ты живешь рядом. Люси, не приходи. Он знает, что у тебя в глазах солнце. Люси – ангел. Маленький ангел, охраняющий Сен-Бьеф. Он сказал, что отпускает ангелов на волю, строя храм. Великий храм. Вот окно над самым нефом, вот капитель колонны. А ты, Жан, чем хочешь стать? Ножом на алтаре – хочешь? С чердака кап-кап-кап. Трещин – пятнадцать. Где еще одна? Я должен найти, иначе он найдет меня в темноте.
22 ноября 1933 года
Жан, я больше не пью таблетки. У доктора Мартена чуткие добрые руки, он хороший врач. Но я не пью таблетки. Прячу за щеку, сглатываю, роняю голову на постель. Тихий добрый доктор. Он строит храм. Я тоже когда-то хотел стать архитектором, помнишь? Нам есть о чем поговорить, но таблетки я не пью. У меня осталось несколько бутылок кальвадоса, я почти все время пьян, но это даже к лучшему.
Твой Жак
23 ноября 1933 года
Жан,
Как же мне тебя не хватает. В углу наволочки уже три пилюли. Три маленьких круглых пилюли. Я боюсь спрятать их под подушку, боюсь оставить на столе письмо к тебе, боюсь, боюсь, боюсь. Знаешь, я теперь очень хорошо понимаю – никто не придет. Никто не придет сюда, в Дом на холме, где живет местное пугало – сумасшедший старик Дуаньяр. Не забавно ли, Жан? Кто нам поверит? Он почтенный человек, респектабельный врач, а я? Больной безумец с темным следом позади. Откуда мне помнить, что такое ригор мортис? Откуда мне знать, что такое странгуляционная борозда? У нее была тонкая шейка, у этой девчонки – как же ее звали? И борозда – неправильная. Ведь ты мне веришь, брат? Ты веришь. Три пилюли. Интересно, их бы хватило, чтобы – совсем? Зато голова у меня такая ясная, какой уже и не припомню.
Твой брат Жак
25 ноября
Жан,
Сегодня я выбрался в деревню. Сам не знаю – зачем. Может, хотел дойти до людей и что-то сказать, объяснить. Не знаю. Было холодно, голова кружилась. Помню – допил остатки обычного кальвадоса, осталось две бутылки. Того, старого. Но я дошел, спустился вниз, как бы ни темнело в глазах. К кому я мог пойти? Разве что старый филин бы мне поверил. Пусть не поверил, но… Я дотащился до его дома уже в сумерках – полдня на тройку миль, и темнеет рано. Жан, там все так же растет живая изгородь, она стала только выше и гуще за эти годы. Они стояли совсем близко. Я слышал, Жан. Слышал каждое слово. «Мой ангел», – говорил он. «Чистый, светлый ангел», – говорил он. «Мы построим храм новой прекрасной Франции, – говорил он, – потому что ты живое воплощение Нормандии». «В последний день осени», – сказал, наконец, он.
Что я мог, Жан? Выйти из-за кустов, напугав ее одним своим видом? Грязный больной старик, заросший, воняющий старым перегаром – и он, воплощенная праведность. Кому бы она поверила? Я ушел, Жан. Дождался, пока она упорхнет в дом, и ушел. У меня мало времени, так мало, что страшно. Да, Жан, мне страшно. Я уже не тот юноша, что когда-то плавал к скалам Эрбийон. Дома я искал ружье, но тот, кто оставил белье, книги и кальвадос, добрался до оружейного шкафа. Нам никто не поверит. Я не знаю, сколько у меня еще времени. Я не знаю, что делать. Я только не хочу еще раз потерять ее, мою девочку с солнцем в глазах. Жан, я… Жан, ради бога!
26 ноября
Стебли болиголова уже совсем сухие, от них никакого толку. Есть еще плющ и тот вьюнок, как же его… Но это не то. Все не то. Летом я бы пошел в лес, но сейчас это бессмысленно. Мне нужен болиголов. Реторты почти все разбиты, но если поискать… Жан, поговори со мной. Подскажи своим тихим ровным голосом, как ты всегда делал. Мой умный брат Жан. Ты знаешь, зачем болиголов? Последняя крыса давно сбежала из клетки. А я остался. Перегонный куб цел. Доктор Фаустус продал душу дьяволу. Помнишь оперу? Мы слушали ее в Париже. Па-па-па-па-па-парам… Люди гибнут за металл. Глупцы. Нет металла дороже бледного золота ее волос. Бледного старого золота. Почти серебра. Дьявол не купит мою душу. От нее остались одни угли и зола. Есть чем развести огонь в подвале. Вьюнок – ипомея, я вспомнил. Тоже неплохо, но слишком слабо. Мне нужен болиголов, я не могу рисковать с неизвестными рецептами. Жак не знает нужных рецептов.
