Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле
В сумасшедший дом. Только там ее место. Единственное, что ей угрожает, когда она вернется, — это услышать от Каравая: «Рад вас видеть, Дани, вы чудесно выглядите, но, как вы сами прекрасно понимаете, если каждый из моих служащих будет пользоваться моей машиной по своему усмотрению, мне придется купить целую колонну автомобилей». И он выгонит ее. Нет, даже не так. Просто он заставит ее написать объяснительную записку, возместить издержки, а потом мило попросит уйти из агентства по собственному желанию. И она уйдет, приняв предложение другого агентства, которое каждый год приглашает ее к себе, и даже выиграет на этом, так как оклад там больше. Вот и все, идиотка.
Жандарм знал ее фамилию. Он тоже утверждал, будто видел ее утром. На том же месте. И этому должно быть какое-то объяснение. Если бы она вела себя с ним и с тем маленьким южанином на станции обслуживания как нормальный человек, она уже получила бы это объяснение. Впрочем, сейчас она пришла немножко в себя и начинает кое о чем догадываться. Правда, пока еще не скажешь, что ей ясно все, абсолютно все, но даже то, о чем она догадалась, давало ей возможность заключить, что это дело не может напугать даже кролика. Сейчас она испытывала только чувство стыда.
Подумаешь, к ней подошли, чуть повысили в разговоре тон, а она уже потеряла голову от страха. Сказали снять очки — сняла. Она настолько ударилась в панику, что, наверное, скажи он ей снять не очки, а платье, она бы подчинилась. И стала бы плакать, да, да, и умолять его. Только на это она и способна.
А ведь она умеет и огрызнуться и защититься, да еще как яростно! В этом она убеждалась не раз. Однажды, когда ей было всего тринадцать лет, она изо всех сил влепила звонкую пощечину монахине Мари де ла Питье, которая любила направо и налево раздавать оплеухи воспитанницам. Никто, кроме нее, не знал, что, казалось бы, без всякой видимой причины она способна перейти от состояния безмятежного покоя к полному отчаянию. Правда, и в этом отчаянии она все время помнила, что не должна терять веры в себя, что пройдет немного времени и она, как феникс, возродится из пепла. Она была убеждена, что те, кто ее знал, считали, что она замкнута, так как стесняется своей близорукости, но тем не менее человек с характером.
Когда она была уже недалеко от Шалона, у нее снова разболелась рука. Может быть она невольно крепче сжала пальцы на руле, а может, просто перестал действовать укол. Это еще не была резкая боль, но рука в лубке давала себя чувствовать. А до этого она даже забыла о ней. Она решила, что, приехав в гостиницу, примет ванну и ляжет спать, а отдохнув, немедленно вернется в Париж. Если у нее действительно есть характер, то вот теперь она и должна его проявить. У нее еще есть возможность утереть нос тем, кто утверждает, будто видел ее здесь. Этот шанс — гостиница «Ренессанс», в которую послал ее жандарм. А название, между прочим, символическое, и пусть именно там возродится феникс.
Она заранее убеждена, что там ей скажут, будто видели ее накануне. Она даже убеждена, что им уже известно ее имя. Впрочем, естественно, ведь жандарм позвонил туда. Но теперь-то она не растеряется, она накрепко вобьет в голову, что за угон машины ей ничто не угрожает, и сама перейдет в наступление. «Ренессанс». Что ж, «Ренессанс» так «Ренессанс». Она чувствовала, как в ней поднимается восхитительная ярость. Только вот как жандарм узнал ее фамилию? Наверное, она назвала ее у врача или, может, на станции обслуживания. Вообще-то она не болтлива — или, во всяком случае, считает, что это так, — но все же вечно что-нибудь да сболтнет по легкомыслию. А вот в том, что инцидент с рукой имеет непосредственную связь со всем остальным, она неправа. Рука — просто какая-то непредвиденная случайность в этом… — и вот сейчас ей пришло в голову правильное определение — розыгрыше. Ее решили разыграть, мистифицировать.
Где это началось? В Аваллоне-Два заката? Со старухи? Нет, раньше, наверняка раньше. А с кем она общалась до этого? С парочкой в ресторане, с продавщицами в магазинах, с шофером грузовика, который так очаровательно улыбался и стянул у меня букетик фиалок… Ах, Дани, Дани, неужели твоя голова существует лишь для того, чтобы накидывать на нее косынку? Шофер! С него началось! Ну нет, даже если ей придется посвятить этому остаток своей жизни, она найдет парня с улыбкой, как на рекламе зубной пасты, она даже набьет чем-нибудь тяжелым свою сумку и ею пересчитает его великолепные зубы.
В Шалоне уже начали украшать улицы к празднику трехцветными бумажными флажками и гирляндами из маленьких лампочек. Дани пересекла город и выехала на набережную Соны. Прямо перед собой она увидела острова и на самом большом из них — какие-то строения, судя по всему, больницу. Она поставила машину на тротуар у реки, выключила мотор и потушила подфарники.
Ее не покидало странное чувство, что все это она уже видела, все это уже было в ее жизни. Лодка на черной воде. Огни кафе на противоположной стороне улицы. И даже «тендерберд», неподвижный, но еще с неостывшим мотором, стоящий в летний вечер в ряду других машин, еще больше усиливал это чувство, и ей казалось, что она точно знала, что сейчас произойдет. Наверное, это было вызвано усталостью, нервным напряжением, которое не оставляло ее весь день, и вообще всем.
Она сняла косынку, тряхнула головой, чтобы немножко взбить волосы, пересекла улицу, получая наслаждение от ходьбы, и вошла в залитое светом кафе, где под аккомпанемент звонков электрического бильярда Баррьер пел о своей жизни, а посетители рассказывали друг другу о своей, хотя их голоса тонули в общем гуле, и ей тоже пришлось повысить голос, чтобы спросить у кассирши, где находится гостиница «Ренессанс».
— На улице Банк, идите прямо, потом налево, но там дорого, предупреждаю вас.
Дани заказала фруктовый сок, но потом передумала — надо подбодриться! — и выпила рюмку очень крепкого коньяка, после которого все внутри у нее запылало. На рюмке были нанесены деления и нарисованы розовые поросята разных размеров. Она оказалась ничтожным поросенком. Кассирша, по-видимому, прочитала ее мысли, даже несмотря на темные очки, потому что она звонко и дружелюбно рассмеялась и сказала:
— Не огорчайтесь, вы и так очаровательны.
Дани не решилась заказать вторую рюмку коньяка, хотя ей хотелось выпить еще. Она взяла со стойки пачку соленой соломки и, грызя ее, стала отыскивать на табло музыкального автомата пластинку Беко. Опустив монету, она нажала кнопку «Один со своей судьбой», и кассирша сказала ей, что эта пластинка на нее тоже очень действует, — и она кончиками пальцев похлопала себя по левой стороне груди.
Дани вышла в ночь и немножко прошлась — свежий воздух приятно обвевал ей лицо. Стоя у реки, она подумала, что ей уже не хочется ехать в «Ренессанс». А что хочется? Хочется бросить пачку соломки в воду — и она ее бросила! — хочется поесть спагетти, хочется, чтобы ей было хорошо, хочется оказаться сейчас в Каннах или еще где-нибудь, хочется надеть свое воздушное платье, которое она купила в Фонтенбло, и быть рядом с каким-нибудь приятным молодым человеком, который бы успокоил ее, а она бы целовала его, целовала… И чтобы этот молодой человек был похож на ее первого любовника, из-за которого она уже никого по-настоящему не могла полюбить. Они познакомились, когда ей было двадцать лет, и встречались два года, но у него, как говорится, было свое гнездо, жена, которую он продолжал безнадежно любить, ребенок — Дани видела его фотографии… Боже, до чего она устала! Который же час?
Она направилась к машине. Вдоль набережной росли одуванчики или, как их иногда называют, ангелы. В детстве она дула на них, белые пушинки разлетались, и ей казалось, что она девушка с обложки словаря «Ларусс». Она сорвала одуванчик, но не решилась подуть на него, потому что на нее смотрели прохожие. Ей захотелось, чтобы сейчас она встретила ангела, но ангела мужского рода, без крыльев, но красивого, спокойного и веселого, одного из тех ангелов, которых так опасалась Мамуля, и пусть бы он держал ее в своих объятиях всю ночь напролет. И завтра она забыла бы свой дурацкий сон, и они вместе мчались бы на ее Стремительной птице… Остановись, наивная дурочка…
Ее молитвы редко приносили ей удачу, но оттого, что она увидела, раскрыв дверцу машины, можно было завыть. Ангел или нет, но он сидел в машине — совершенно незнакомый, довольно-таки темный, довольно высокий и довольно шпанистого вида. С сигаретой во рту, одной из тех сигарет с фильтром, что она оставила на щитке, он удобно устроился на переднем сиденье, задрав ноги, упершись подошвами своих мокасин в ветровое стекло, и слушал радио. С виду он был ее ровесник. На нем были светлые брюки, белая рубашка и пуловер без воротника. Он посмотрел на нее сверху вниз своими большими черными глазами и сказал глухим, приятным голосом, но с легким раздражением:
