Юлий Файбышенко - В тот главный миг
— Больно просто все вышло,— сказал Чалдон.— Али охрана не глядела?
— У КПП зырили строго,— сказал Глист, улыбаясь.— Да как под цельной машиной дров корешей найтить. А мы-то навроде расконвоированные. Попробуй узнай: номера-то чужие! Двадцатого мы уже были в Усть-Югане, нам там «ксиву» передали. Головы у нас небритые, вид не лагерный. Пашка своего братана упросил — вот мы и в партии. Ищи ветра в поле!
— Давай спать, кореша,— прервал рассказчика Хорь,— наутро побудка рано. Все по палаткам.
Неохотно поднявшись, канавщики один за другим полезли вверх по склону. Глист, подрагивая на ветру, один ежился у костра.
— Встань-ка! — скомандовал ему Хорь.— Повернись! Кто тебя, просил, сука, трепаться, а?
Глист выпученными глазами смотрел на Хоря. Первый удар в дых согнул его пополам, вторым и третьим — по почкам — он был брошен в осклизлую холодную траву, и, пока корчился и бился в ней, глухо мыча от боли, Хорь, Актер и Лепехин тушили костер. Потом Хорь снова подошел к Глисту.
— Коли что ночью случится,— сказал он,— я из тебя мозги вышибу, тля навозная. Возьми карабин и помни: чуть что,— бей без разбору!
Зашуршала трава. Все трое ушли. Глист, всхлипывая, шмыгая носом, лежал, уткнувшись в колючую мокрую траву. Его тошнило. Боль в почках не проходила, а порой усиливалась. Он вспоминал, как бил его Хорь на глазах у Лепехина и Актера, и скрипел зубами от жгучей ненависти. Ему мерещилось, что он всаживает нож под лопатку Хоря, и тот медленно оседает на землю. Он плакал от ярости и жалости к себе, слабому, униженному и несчастному. Немного успокоившись, начал шарить по траве и нашел пистолет. Холодноватая шершавая сталь рукоятки отрезвила его, но жажда мести не проходила.
Глист сел на мокрую траву и, всхлипнув последний раз, задумался. Даже с пистолетом ему с Хорем не справиться. Он — волк матерый. Всегда настороже. Все они волки, даже его ровесник Актер. Почувствуют, что он задумал, до смерти изобьют. Его все всегда били. Били в семье — мать и особенно пьяный отец. Били за воровство, мелкие пакости, били из-за сплетен и доносов соседей, били во дворе — за длинный рост и слабость, били в школе — за неумение драться, били в детколонии — просто так, для острастки, били потом в лагере... И не били только в два периода его двадцатилетней жизни: когда он связался с шайкой Цыгана и через два года, в лагере, когда сам Хорь принял его под свою руку. Хорь изредка бил и тогда, но другие не смели трогать.
«Слабых всегда бьют» — этот закон жизни он узнал рано, но как стать сильным, не знал. Он еще с детства понял, что самое главное — научиться сопротивляться. Тот, кто умеет дать сдачи,— владелец жизни, ее созидатель, этот человек добивается своего. Он не умел. Физически не успел развиться, потому что часто болел в детстве, а позже — потому, что в компаниях, куда он попадал, курили, пили, рано узнавали женщин... И что это были за женщины: затасканные до такой степени, что под слоями крема и пудры давно пропали их собственные лица, оставались только бледные маски... И рядом с ними мужал Глист. Женщины эти многому научили его, но странно: никогда не видели в нем мужчину, они делились с ним всем, даже профессиональными секретами. Он был для них вроде подружки,
Глист был слаб, но именно поэтому старался стать вдвойне изобретательным и ловким, чтобы уметь исподтишка отомстить, и месть его была всегда изощренной. Для того чтобы выжить, он всегда стремился быть рядом с сильным, делал все, чтобы стать ему необходимым. И это скоро начало приносить первые плоды. Рядом с вожаком было безопаснее. Некоторые даже начали побаиваться его, И били меньше.
Глист встал и, неслышно ступая, поплелся к палаткам. Там негромко разговаривали.
— Завхоза убили, лишили заработка, все это так им и спустить?— возмущался Нерубайлов.
— А что делать, паря? — отозвался глухой голос.— Все от бога, И то, однако, хорошо, что живы!
Глист догадался: второй — Федька-баптист, и его затрясло от возбуждения. Давай-давай, ребятки, выкладывай, что там у вас на душе. В палатке помолчали, потом кто-то охая заворочался в спальнике. Потом раздался мальчишеский яростный голос.
— Урки беглые нами командуют, эх, мужики! Перебить их всех, гадов, и дело с концом!
«Санька,— узнал Глист,—Ах ты, сука! Нас перебить?!»
Радисту никто не ответил. Потом чей-то осторожный голос пробормотал.
— Спать пора, однако, чо зря языком трепать.
Послышалось сонное дыхание. И вдруг тишину взорвал пронзительно-тоскливый женский голос.
— И это мужчины!.. Господи!
Глист отскочил от палатки, но в это время кто-то откинул полог. Это был Нерубайлов.
— Чего вышел? — зашипел Глист, сжимая пистолет,
— Что, и по нужде нельзя?
— Делай свое дело и катись обратно.
— Ишь ты, цепной пес,— сплюнул Нерубайлов и отвернулся от Глиста. Тот скривился, но промолчал.
Когда Нерубайлов ушел, Глист вспомнил подслушанный разговор. Говорить Хорю или нет? Какова сволота, всех прикончить хотят! И его тоже? Он озлобился. Ладно, вы у меня завтра попляшете. Потом вспомнил Саньку, его рыжие волосы, его широкую улыбку, вспомнил, как они сцепились, когда Хорь посылал его разведать, как идут дела с ремонтом рации, вспомнил Санькину доброту. Малец еще. Моложе его на три года... В этих местах всякое может быть, нарвемся на какую-нибудь партию... Нет, Хорю он говорить не будет. Хитрый Хорь, умный — это да. На три метра под землей видит. Нет, надо молчать, а Саньке намекнуть, что слышал, да не выдал. Тогда в случае чего, может, эти его не тронут...
Утром Хорь, с прищуром оглядев своего подопечного, спросил «Чего глаза отводишь?» И тут же Глист рассказал ему про разговор в палатке. Потом сам себе поражался. Он же решил молчать, но под пытливым взглядом Хоря никак не мог остановиться, рассказал все, до малейших подробностей. Хорь отвернулся от него и позвал Лепехина.
— Пугнуть надо, зашевелились.
— В расход надо пустить,— Лепехин сжал кулаки.
— Тяжелый у тебя характер,— засмеялся Хорь,— Человек — это звучит гордо, а тебе — только бы в расход!
— Ну так проучим.— Лепехин поддернул карабин и ушел к лошадям, Там он поймал за ремень Аметистова и начал что-то шептать ему на ухо.
Завтракали отдельно: канавщики и Альбина с Порховым — внизу у ручья, четверка — неподалеку от костра. По приказу Хоря канавщикам на завтрак варилась каша. Победители же имели приварок: сгущенное молоко и консервы.
Через полчаса все уже шли в обычном порядке; Аметистов с Алехой-возчиком впереди, за ними лошади, потом канавщики и между ними на лошадях Глист и Лепехин. Хорь, замыкая цепочку, всматривался в понурые спины.
Глиста разморило. Он ехал, ежесекундно обшаривая ладонью лицо, чтобы снять дотошную мошку, и поглядывал на угрюмого Лепехина, то отстававшего, то перегонявшего его. У Лепехина на бугристом волчьем лбу четко проступили морщины, небольшой приплюснутый нос и стиснутый рот придавали ему вид человека, решившегося на все, широкий подбородок был выдвинут вперед.
Под сапогами канавщиков шуршала трава, изредка вспарывало гуд тайги лошадиное ржание. Пахло гарью.
Внезапно Лепехин опять обогнал Глиста и поскакал, тесня лошадью канавщиков, вперед. Лошадь, сдержанная удилами, плясала и, взвившись на дыбы, вдруг стала посреди тропы. Альбина, почти наткнувшаяся на круп, отскочила назад. Лепехин, горяча лошадь, заставил кобылу надвинуться, на нее боком. Альбина остановилась. Голова ее на высокой шее была чуть закинута назад. Лепехин, морща лицо в жесткой усмешке, что-то сказал ей, глядя в глаза. Она ответила и попыталась обойти лошадь. Лепехин шевельнул поводьями, кобыла переступила и вновь загородила дорогу.
Глист, улыбаясь, догнал Лепехина. У того на лице по-прежнему жестоко стыла усмешка. Он остро мазнул взглядом Глиста и, рывком повернув лошадь, опять поскакал вперед.
В это время среди шороха и медлительного ровного шума тайги выделился и стал наплывать странно знакомый и в то же время забытый звук. Глист прислушался, но прежде чем догадался, что это такое, по шевелению остальных, по тому, как они стали останавливаться и задирать головы, он вдруг осознал, что это гул самолета, и тоже вскинул голову.
Звук нарастал. Вот самолет уже блеснул фюзеляжем над деревьями. Как низко! Кто-то истошно заорал, кто-то подбросил вверх фуражку, и в то же время топот идущей в галоп лошади заставил всех оглянуться. По тропе,скакал Лепехин с карабином, взятым, как наган, в одну руку, и лошадиной грудью загонял людей под деревья.
— Нас ищут! — крикнул ему обезумевший от радости Чалдон И тут же отскочил от бешеного рывка лошади.
— Все с тропы! — рычал Лепехин.. Его оскаленные зубы желто поблескивали.— Ложись! Ложись, падлы! Или хуже будет!
Хорь, подъехавший вплотную к Глисту, толкнул его коленом.
— Чего торчишь на виду? Не понял, что ли? По нашу голову летит!
