Михаил Литов - Узкий путь
Когда Сергей Демьянович пробовал очередной способ выманить у сына деньги, худосочная и бледнолицая тетка частенько оказывалась тут как тут, страстно, лучезарно распространяя уверенность, что племянник деньги непременно даст, по первому же требованию выложит на стол. Правда, когда она и сама пускалась упрашивать его снизойти к нуждам каких-нибудь сирот или беспомощных, брошенных в приюты старцев, Сироткину было не до смеха, потому как у тетки задуманный ее братом фарс выходил как-то чересчур серьезно и достоверно, превращаясь в драму, и для коммерсанта, пусть и видавшего виды, наступали мучительные, постыдные мгновения. Он отчасти даже терялся в этой мешанине провинциальной глупости, благодушия и интриганства. На сей раз Сергей Демьянович придумал нужду восстановить церковь на главной площади городка, разрушенную в годы, когда вошло в привычку испытывать на культовых сооружениях мощь взрывных устройств. Сироткин сходу отказался субсидировать этот фантастический проект, но Сергей Демьянович, словно не расслышав, продолжал вещать о высоких духовных запросах народа, а тетка, сияя, как свечечка в полумраке, непреклонно, и даже слишком непреклонно для ее мягкого нрава, верила, что племянник теперь же выложит достаточно, что восстановленный храм очень скоро вознес к небу свои маковки.
- Наш сосед Угловатов, - тараторил отец в злобном удовольствии предвкушения, какую нравственную взбучку задаст сыну, когда тот в очередной раз обнаружит свою гнилую сущность, - сказал, выслушав нас: я вижу, как хорошо у вас на душе и как вы верите, что молодой Сироткин на этот раз не поскупится. И если я узнаю, что он дает деньги, будет взнос и от меня. Так он сказал... сам Угловатов!
- Я не знаю, ни что вам сказал Угловатов, ни самого Угловатова, перебил Сироткин, - но можете ему передать, что если я когда-нибудь и дам деньги на какую-нибудь дурацкую затею раньше него, так это будет разве что помин его души!
Сироткин насилу дождался ухода тетки и тогда дал волю своим чувствам. Ему хотелось крикнуть отцу, что он давно раскусил его. Не таким старым и слабосильным пентюхам, как он, пытаться водить за нос молодого Сироткина! Но он представил, как после этих слов слезы поплывут по дряблым щекам отца, и пожалел такое возможное будущее старика. Поэтому он только метался из угла в угол, показывая, что дает волю чувствам и что отцу следует бояться его.
Наконец, справившись с источавшим яд волнением, он взял почти мягкий и увещевательный тон, сказал, что отец бесконечно неправ, несправедлив, обращение его с сыном жестоко и заслуживает порицания. Но как бы то ни было, для Сироткина этот хрупкий седой старичок с глазами фанатика и с вздорным желанием расправиться с собственным сыном, этот монстр в обличье сельского интеллигента остается все же родным, может быть, самым родным существом на свете. В нашем ужасном мире, где старость давно уже не пользуется ни почетом, ни элементарным вниманием, обычно взрослые сыновья заставляют своих старых отцов проливать слезы, но вот и неожиданно противоположный случай, исключительное, из ряда вон выходящее событие. Ну так и есть, слезы! Ах, папенька... Не желая показаться навязчивым, Сироткин лишь жестами постарался привлечь внимание отца к тому обстоятельству, что он оплакивает трагическую неудачу их отношений.
Но конченого старикашку не тронули сыновьи изображения высокого горя. Тогда Сироткин произнес речь, самую внушительную и замечательную из всех, какие ему случалось произносить в стенах отчего дома.
- Ты меня всегда распекал, - зашумел он, грозно надвигаясь на отца и принуждая его в некоторой оторопи от такого натиска свалиться на стул, твердил, что я, мол, живу и мыслю не как все... По-твоему, в прежние недавние времена я должен был ворочаться и радоваться, что ворочаюсь, в той гадости, которая как тиной затянула всю Россию... а теперь, когда все словно прозрели и завопили: Боже мой, в какой мерзости мы живем, во что мы превратились! - теперь я должен, если тебя послушать, аж до дрожи неистовствовать, только бы не заподозрили, что я отсиживаюсь в стороне. Я денег все равно не дам, даже если выйду при этом насмешником твоего патриотизма! Если, папаша, завтра вдруг начнется голод, я своих детишек ни твоим патриотизмом, ни прекраснодушием не прокормлю. Ты мне хочешь втемяшить, будто я только и делаю что предаю свой народ, что я, когда всем нравилось барахтаться в грязи, осуждал и, стало быть, клеветал, а нынче стараюсь уклониться, не разделить с нашим народом его печальную участь. Чепуха! Я всегда имел собственное мнение, а значит, не стоял в стороне. Но почему же теперь, когда предприимчивому человеку дали некоторую свободу, я не могу отдохнуть душой от всякой демагогии, забыть о политических сварах и просто заработать немножко денег для своей семьи? Почему бы мне теперь не пропустить вперед себя на политическую арену тех, кто раньше преспокойно и трусливо отсиживался в своей щели? Разве это не справедливо? Я благодарности ни от кого не жду и знаю, что никто не станет превозносить меня за былые заслуги, за ту мою, прежнюю, смелость мысли. В этом смысле я весь очутился за бортом. Кто теперь помнит прежнего бунтаря Александра Сироткина? Зато Сироткина-толстосума, Сироткина-кулака ох как замечают! Ложь, папаша, отвратительная ложь, что будто бы каждый получает будущее, которого хотел, и что каждому сторицей... Сторицей? - закричал набычившийся Сироткин. - Я на собственной шкуре испытал все это вранье! Хоть один из нынешних прозревших удальцов пришел спросить совета у меня, который никогда и не был слеп? Кому-нибудь понадобились мои знания, мой опыт? Созидают новую власть - а мне предложили в ней место? Как же, станут они делиться добычей! Новое воронье налетело, да повадки древние, известные! К черту такую Россию, папаша! Я не крыса, я не побегу с тонущего корабля, я по призванию капитан и останусь до конца, уйду последним или вовсе не уйду, но и вмешиваться во всю эту пакостную возню, которую у нас теперь называют демократией, я не намерен. Отец, да если бы я вовремя не спохватился и не заработал себе деньжат, я бы при всем том, что деньги нынче все равно что мусор, оказался бы просто нищим, я бы умер с голоду, и никто бы не сказал: смотрите, это герой недавнего времени, он для нашего блага говорил правду, когда все молчали, так давайте поможем ему! Мерзок мир и неблагороден человек! А ты хочешь, чтобы я все свои деньги кинул в какие-то сомнительные авантюры, кошке под хвост... Ты уверяешь, что они грязные, эти деньги. Но как ты можешь быть уверен в справедливости и беспристрастности своего суда? Кто знает, какие деньги или дела чисты, а какие нет? Кто знает истину? Покажи мне человека, который знает ее. Я давно хочу спросить тебя... прости, но я очень давно хочу даже обескуражить тебя, смутить твой покой... Вот ты всегда видел в моих делах только никчемность и обреченность на неудачу, а себя ставил мне в пример. Ты сам себе богом и был, а я, творение твоей сексуальной обаятельности в глазах моей матушки, стал чем-то вроде изгнанного из рая Адама. Но меня гнетут сомнения, отец... Я иногда даже смеюсь, посмеиваюсь... Ночью порой смеюсь в подушку, думая о тебе. Хихикаю в темноте, в тишине... Даже неловко. Но не удержаться! Забавная вещь происходит... Ты всю жизнь трудился не покладая рук, во всяком случае сам ты именно так считаешь. Приносил пользу, просвещал. Но ведь я тоже трудился, и мои труды тоже принесли кому-то пользу, и кто-то тоже мне благодарен, разве нет, дорогой папаша? Все, как видишь, улажено, чаши весов не перевешивают ни в какую сторону. Равновесие, как и должно быть в цивилизованном обществе. Но ты всегда по отношению ко мне был чересчур вспыльчив... можно подумать, что я тебя обвесил, объегорил! А по сути дела, ты тянешь одеяло на себя. Но на каком, черт возьми, основании? И вообще, разреши-ка спросить тебя, папаша: что ты такого сделал примечательного, что ты за всю свою жизнь хотя бы раз сделал такого особенного, невероятного, что выводило бы тебя из ряда вон и давало право смотреть на меня свысока?
Наконец вопрос прозвучал. Сергей Демьянович, слушавший сына с нарастающим негодованием, не знал и не чувствовал, что ужас только надвигается на него. Он понимал, что оратор клонит к чему-то неприятному, но не думал, что тот позволит себе такой выпад, вернее сказать, ему и в голову не приходило, что ценность всей его жизни можно подвергнуть сомнению, да еще как бы между делом, в разговоре, взять да ляпнуть, поставить вопрос ребром.
Он был слишком поражен, чтобы вступить в спор или, по крайней мере, удалиться с достоинством. Раздавленный, он побагровел и выпучил глаза от настигшей его боли, а в его голове суетливыми искорками метались фантастические, позорные страхи: простит ли сын ему его напрасно прожитую жизнь? сочувствует ли? или только смеется по ночам в подушку? Казалось бы, все ясно - сын предал его, и это нужно оставить так, как уже есть, с этим уже ничего не поделаешь. Но если сейчас не ответить, не попробовать выпутаться из страшного положения, в которое поставила его гордыня и наглость нового поколения, впоследствии он всегда будет думать, что упустил шанс дать именно блестящую и столь нужную отповедь наглецам и в этом впрямь выхолостил свою душу и лишил всякого смысла свое существование.
