Вера Каспари - Воскресшая жертва
Гром загремел ближе. Небо стало желтоватого цвета. Когда мы покидали сад, я осторожно дотронулся до его рукава.
— Скажите, Макферсон, сколько вы готовы заплатить за портрет?
Он посмотрел на меня мрачно и недоброжелательно:
— А вы, Лайдекер, до убийства Лоры ходили каждый вечер мимо ее дома, или это стало вашей привычкой после ее смерти?
Над нами прогремел гром. Приближалась гроза.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Когда Уолдо Лайдекер узнал, что произошло после нашего ужина в среду вечером в ресторане Монтаньино, он утратил способность писать что-либо о деле Лоры Хант. Прозаический стиль повествования был для него потерян.
Все изложенное выше он написал между десятью часами вечера в среду и четырьмя часами дня в четверг, с перерывом лишь на пятичасовой сон, кварту черного кофе и три обильных приема пищи для поддержания сил. Полагаю, он намеревался согласовать свое повествование с одним из типичных для Лайдекера последних абзацев, в которых сквозь слезы всегда светится прекрасная улыбка.
Я продолжаю историю. В моем стиле не будет гладкого профессионализма, который, как он бы сказал, отличает прозу Уолдо Лайдекера. Да поможет Бог всем нам, если мы стремимся писать, соблюдая стиль. Но раз в жизни, поскольку это при всех обстоятельствах неофициально, я намереваюсь отбросить стенографический стиль сыскного бюро и высказать несколько собственных суждений. Это мой первый опыт обращения к тем гражданам, снимки которых появляются в газетах в разделе светской хроники. Даже по профессиональным делам я никогда не бывал в ночном клубе, где кресла покрыты леопардовыми шкурами. Когда эти люди хотят нанести друг другу оскорбление, они говорят «дорогой», а когда выражают симпатию, то бросаются словами, которые никогда не употребил бы даже судебный пристав с Джефферсон-маркет по отношению к своднику. Бедняки, воспитанные в условиях, когда каждую субботу вечером они слышат сквернословие, более осторожны в выражениях, чем хорошо воспитанные хлыщи. Я знаю столько же слов, состоящих из четырех букв, как и всякий другой, и употребляю их, когда мне хочется. Но не с дамами. И не в письменной речи. Чтобы человеку научиться писать на бумаге то, что он привык писать на заборе, необходимо окончить колледж.
Я начинаю историю там, где ее закончил Уолдо… В саду у Монтаньино, после третьего бокала бренди.
Когда мы вышли из ресторана, жара навалилась на нас дыханием раскаленной печи. Ни одной фигуры на Макдуггал-стрит. В мертвом воздухе носился запах тухлых яиц. Накатывалась гроза.
— Разрешите отвезти вас домой?
— Нет, спасибо, я хотел бы пройтись.
— Я не опьянел. Могу вести машину, — сказал я.
— Разве я сказал, что вы пьяны? Пройтись пешком — моя прихоть. Сегодня я собираюсь поработать. — И он пошел, постукивая тростью по асфальту. — Спасибо за пиршество, — прокричал он, когда я отъезжал.
Я поехал медленно, потому что голова у меня все еще была тяжелой. Я проехал перекресток, где должен был свернуть к Атлетическому клубу, и вдруг понял, что не хочу домой. Мне не хотелось также играть ни в кегли, ни в пул, ум мой был недостаточно остер для покера, и я никогда не проводил время в праздности в течение двух лет, что здесь жил. Железная мебель в моей спальне напоминала зубоврачебный кабинет. В комнате не было удобного стула, если же вы лежали на кушетке, то под вами морщилось покрывало. Вот объяснения, которые я могу привести, оправдывая то, что я в этот вечер поехал на квартиру Лоры. А может быть, я был просто пьян.
Я остановился, опустил откинутый верх машины, чтобы затем закрыть стекла, и поднялся по лестнице наверх. Позднее я вспоминал, что все это я проделал, как вполне трезвый человек, хотя то, что произошло далее, могло заставить меня засомневаться, в здравом ли я уме. Ключ лежал в кармане, и я вошел так же спокойно, как если бы входил в собственное жилище. Открыв дверь, я заметил первые вспышки света от молнии, пробивавшиеся сквозь шторы. Прогремел гром. Затем наступила тишина, предшествующая сильному дождю. Я вспотел, голова болела. В кухне я налил себе воды, снял пиджак, расстегнул воротничок рубашки и растянулся в кресле. Свет бил мне в глаза, и я его выключил. Еще до того, как разразилась гроза, я заснул.
Гром гремел, подобно эскадрилье бомбардировщиков. Но молния сразу не погасла. Через несколько секунд я обнаружил, что это вовсе не свет от молнии, а свет от лампы под зеленым абажуром. Я ее не включал. Я не вставал с кресла.
Вновь прогремел гром. И вдруг я увидел ее. В одной руке она держала мокрую шляпу, в другой — перчатки. Забрызганное дождем шелковое платье плотно облегало тело. Она была ростом в пять футов семь дюймов, весила около 1,3 квинталя, глаза были слегка раскосые, волосы темные, загорелая кожа. И ноги в порядке.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
Я не мог ничего ответить.
— Что вы здесь делаете?
Я вспомнил о вине и подумал, не брежу ли я.
— Если вы сейчас же не выйдете отсюда, — сказала она дрожащим голосом, — я позвоню в полицию.
— Я сам полиция, — ответил я.
Звуки моего голоса свидетельствовали о том, что я жив. Я резким движением вскочил. Девушка отпрянула. За моей спиной висел портрет Лоры Хант.
Я наконец обрел голос и сказал со значением:
— Вы мертвы.
Мой изумленный и дикий взгляд и странное заявление убедили ее в том, что перед ней опасный сумасшедший. Она стала немного продвигаться к двери.
— Вы… — Я не мог произнести ее имя. Она разговаривала, она пришла мокрая с дождя, она была напугана и пыталась спастись бегством. Что, эти реальные свидетельства жизни были новым клубком противоречий?
Не знаю, как долго мы стояли, глядя друг на друга и ожидая объяснений. В какие-то сумасшедшие полсекунды я вспомнил вдруг, как моя бабушка обычно повторяла, что на небе мы встретимся с теми, кого потеряли на земле. Раскаты грома сотрясали дом. За окном вспыхивала молния. Казалось, под ногами дрожит земля, а над головой раскалывается небо. И все это в квартире Лоры Хант.
Я стал шарить в карманах в поисках трубки и наткнулся на купленную накануне газету. Я развернул ее и спросил:
— Вы в последнее время видели газеты? Разве вы не знаете, что произошло? — Заданные вслух вопросы привели меня в чувство.
Она отпрянула и обеими руками оперлась на стол.
— Пожалуйста, не пугайтесь, — сказал я. — Здесь должно быть объяснение. Если вы не видели газет…
— Не видела. Я была за городом. А радио сломалось. — Затем медленно, как будто составляя разрозненные фрагменты, она произнесла: — А что? Разве в газетах пишут, что я…
Я кивнул головой. Она взяла в руки газету. На первой странице не было ничего. Новая битва на Восточном фронте и речь Черчилля вытеснили Лору с первой страницы. Я показал на четвертую страницу. Там был помещен ее портрет.
Ветер завывал в узком пространстве между домами. Капли дождя били по оконному стеклу. Единственным звуком, который был слышен в квартире, было ее дыхание. Потом поверх газеты она посмотрела мне в лицо, и глаза ее наполнились слезами.
— Бедняжка, — сказала она, — бедное создание.
— Кто?
— Дайяне Редферн. С этой девушкой я была знакома. Я разрешила ей пожить здесь в мое отсутствие.
ГЛАВА II
Мы сели на кушетку, и я рассказал ей о том, как было обнаружено мертвое тело, как было искромсано лицо стандартной пулей калибра 0,18 дюйма, как в морге тело было опознано ее тетушкой и Бесси Клэри.
— Конечно, — сказала она. — Мы были почти одного роста, на ней был мой халат. У нас был один и тот же размер, я дала ей несколько моих платьев. Ее волосы были немного светлее моих, но если было много крови…
Она стала искать сумочку. Я протянул ей свой носовой платок.
Вытерев глаза, она прочитала всю статью в газете.
— Вы Марк Макферсон?
Я кивнул.
— И вы не нашли убийцу?
— Нет.
— Он хотел убить ее или меня?
— Я не знаю.
— Что же вы будете делать сейчас, когда обнаружилось, что я жива?
— Искать, кто убил ту, другую девушку.
Она вздохнула и снова откинулась на подушки.
— Лучше выпейте что-нибудь, — сказал я и направился к угловому шкафу. — Шотландское виски, джин или виски «Бурбон»?
Здесь же стояла бутылка виски «Три Хорсис». Я должен был бы спросить ее о ней, чтобы у нее не было времени подумать. Но я меньше думал о работе и больше о девушке и был настолько изумлен, что не мог утверждать наверняка, что жив, бодрствую и нахожусь в здравом уме.
— Как вы хорошо ориентируетесь в моем доме, мистер Макферсон.
— О вас я знаю почти все.
— Черт возьми, — произнесла она, но потом засмеялась и сказала: — Представляете, вы единственный человек в Нью-Йорке, кто знает, что я жива! Один-единственный из шести миллионов!
