Колин Харрисон - Убийство со взломом
Питер ждал, пока произнесенное благополучно растает в воздухе. В конце концов, возможно, что домоправительница и вправду убеждена в невиновности Билли Робинсона или же в той или иной степени лжет самой себе, будучи не в силах признать его виновность. Ведь Билли Робинсон был одним из ее детей, так ею и не рожденных. В довершение всей трагедии разбито и это материнское сердце. Питер помолчал с минуту, давая передышку суду и свидетельнице. Минута эта была ему приятна – не из низменного чувства самодовольства, но некоторое удовлетворение он испытывал. Он хорошо поработал, и она принесет свои плоды, потому что, как знал он из семилетнего опыта, во время этой паузы до присяжных начнет доходить виновность ответчика. Он молча пил воду из стоявшего возле графина стакана. Звякали батареи, гудела машинка для охлаждения воды. Трое полицейских, мужчины и женщины, следившие за ходом допроса, вернулись к своему обычному и излюбленному времяпрепровождению – поглаживанию циферблатов на часах, стряхиванию пушинок с манжет своих синих нейлоновых курток, жеванию резинки. Питер мысленно выстраивал аргументацию, приводя ее в соответствие с только что услышанным. Хорошо бы Дженис видела его сейчас здесь, за работой. А то он, кажется, полностью утратил ее уважение.
– «Что-то не то», как вы сейчас выразились, кажется, можно отнести ко всему вашему выступлению в целом, миссис Макгуэйн, и я хочу разложить все по полочкам, так, чтобы вам самой это сейчас стало окончательно ясно. Как я понял, спят сыновья Робинсонов в другой части дома, над кухней. Все они водят машины. Таким образом, определить по звуку машины, кто именно из них подъехал, вы не можете. Машины ставятся обычно возле кухонной, двери. Вы уверяли полицейских, что видели, как в тот вечер Билли вошел через парадную дверь. Но из ваших же показаний следует, что причины делать это у него не было. Зачем, скажите на милость, поставив машину, идти пешком пятьдесят футов по мокрой траве или гравию, вместо того чтобы воспользоваться кухонной дверью, если она ведет прямо в твою спальню, и входить в дом через парадную дверь, чтобы там сработала сигнализация? Утверждаю, что версия эта совершенно безосновательная, по крайней мере, в моих глазах. Зачем бы стал Уильям Робинсон входить, намеренно включая сигнализацию, особенно зная, что вы уже в постели? Верно? Понимаете цель моих рассуждений? Вы сказали, что вечер был самым обычным, то есть таймер сигнализации на кухонной двери был установлен таким образом, что можно было входить и выходить, не запуская сигнализацию. Согласно вашему же описанию, машину поставили возле кухни. И правильно. Остается либо идти к парадной двери, где сработает сигнализация, либо поступить как всегда – воспользоваться кухонной дверью, так, чтобы сигнал не прозвучал. Логика подсказывает, что третьего не дано, и это следует из ваших же показаний, представленных суду утром. И тем не менее ваша версия с логикой не согласуется. Я же утверждаю, что на самом деле все происходило иначе – он вернулся вечером через некоторое время после того, как вы уже заснули, вошел через кухонную дверь и привычно, за положенные тридцать секунд, набрал код отмены сигнала. Такова, миссис Макгуэйн, единственно возможная последовательность событий. И поскольку это так, вы не можете ручаться за точное время возвращения Уильяма Робинсона в тот вечер, в указанное ли время он вернулся или же на час-два позже. Согласны?
– Я… – Она замолчала.
– Я вас спрашиваю, согласитесь ли вы с тем, что я только что изложил, или же предпочтете вместо этого объяснить противоречивость утренних показаний?
– Ну… Билли… – Новая пауза, и она опять начала плакать, на этот раз прерывисто, некрасиво, горько.
– Наша цель – истина, – продолжал Питер. – Ведь речь идет о зверском убийстве молодой девушки и в этом зале вершится закон. Так что я вновь спрашиваю вас, миссис Макгуэйн, спрашиваю перед достопочтенными леди и джентльменами, собравшимися в зале, оторвавшимися от своих личных дел ради того, чтобы уделить время этому серьезнейшему делу. Как вы можете объяснить противоречия в ваших показаниях?
Говорить она была не в силах и лишь опустила заплаканные, в черных потеках глаза. Ложь ее не вызывала презрения у присутствующих, потому что все они понимали, что единственным стремлением ее было защитить мальчика, которого она растила. Она с тревогой глядела на присяжных, а те в ответ смотрели на нее. В пыльном и усталом вечернем сумраке этого зала сидела женщина, по показаниям которой будет осужден человек, которого она любила как сына. Горе женщины было неподдельным, но думать об этом Питер не мог. Единственной его заботой было уничтожение ее как свидетельницы.
– Можете объяснить ваши показания? – резко спросил он.
Миссис Макгуэйн покачала головой.
– Нет объяснений? Должен ли суд опустить все вышесказанное, не принимая этого во внимание?
Она молчала.
– Значит, ваше свидетельство – выдумка с начала и до конца?
Ответа не последовало.
– Больше вопросов не имею, Ваша честь.
Он собирался быстро улизнуть из Ратуши и тихо-мирно пообедать, но перед ним внезапно возникла короткая коренастая фигура и румяное лицо Хоскинса: начальник отдела убийств стоял возле двери лифта на третьем этаже. Питер молча кивнул своему шефу, человеку, благожелательность которого нельзя было назвать безусловной, любителю галстуков-бабочек и в прошлом, как поговаривали, перспективному пианисту. В лифтах Ратуши не принято было открыто обсуждать серьезные вещи, и ехавшие в этих тесных коробках копы, детективы, юристы, свидетели и родственники неизменно устремляли взгляд в пол, на потолок или на свои ботинки. Хоскинс не представлял тут исключения – скользнув глазами по своему животу, он удовлетворенно рассматривал начищенные башмаки. Хоскинс, как было известно Питеру, гордился тем, что в курсе всех дел, находившихся в его ведении, что было, конечно, невозможно, так что ему оставалось лишь изображать полную информированность, что достигалось неукоснительными требованиями к подчиненным представлять ему докладные о ходе работы на любой ее стадии и по первому его зову. И все же на каждой планерке всегда подтверждалось, что безжалостный и неуемный Хоскинс – блестящий стратег. Подвергнуть это сомнению значило оказаться в калоше.
Еще не затихли пересуды вокруг одного случая из ранней практики Хоскинса в качестве прокурора. В деле об изнасиловании обвиняемый, пытаясь свидетельствовать в свою пользу и желая обелить свое имя, стал ссылаться на свою семью – набожных католиков. Хоскинс пристыдил его и издевками своими заставил не только признать свою вину, но и кинуться к расположенному на высоте четвертого этажа открытому окну, выходившему во внутренний двор Ратуши. Обвиняемый прыгнул из окна головой вниз и встретил свою смерть. Думая о Хоскинсе, Питер всегда помнил эту историю.
Лифт встал на первом этаже, и двое мужчин, выйдя, остановились возле дверей.
– Как Робинсон? – спросил Хоскинс, вглядываясь в лицо Питера и ища в нем следы неуверенности.
– Утром все было довольно…
– Только не давай этой домоправительнице морочить всем голову! – Хоскинс брезгливо сморщился. – Возьми ее за жабры, ясно?
– Я так и делаю, – хмуро отозвался Питер. Хоскинса он побаивался, но не настолько, чтобы не уметь это скрыть.
– Вот и хорошо. Значит, все идет по плану. Устал? – Хоскинс ткнул в Питера жестким пальцем, словно тот был клавишей рояля. – Где жар и пыл?
– Горит в груди, – парировал Питер. – Гудит, как в паровозной топке.
– Хорошо. – Хоскинс ласково кивнул. – Вот и не давай ему погаснуть.
Выйдя через восточную арку Ратуши, Питер прошел мимо полированных черных седанов, принадлежавших мэру и другим высокопоставленным чиновникам. Он все еще чувствовал упершийся в него палец Хоскинса. У таких людей, как Хоскинс, постоянные жар и пыл поддерживаются той властью, которую они приобретают, и хотя Питера некогда и восхищал напор Хоскинса, постепенно он стал бояться силы этого напора, непоколебимой безупречности маэстро, которая могла толкать его к стрельбе из пушек по воробьям и злоупотреблению властью. Ведь власть дается лишь тому, кто ее жаждет, а чтобы сохранить ее, иной раз приходится пресекать малейшие попытки отнять эту власть. Что же касается Хоскинса, он производил впечатление человека, с трудом сдерживавшего в себе такие порывы, и Питер не раз мог убедиться, что не забота об общем благе разжигает пламя в душе у Хоскинса, а лишь стремление множить собственное влияние, собственные привилегии. Однако с годами Хоскинс научился лучше маскировать эту свою пламенную страсть, скрывая ее за мимолетной и покровительственной ласковостью по отношению к молодым прокурорам, любезностью к репортерам и умеренностью общественных аппетитов. Но в то же время он старался делать так, чтобы каждое рукопожатие или знакомство толкали его вперед, Карьера политика Хоскинсу не светила, для этого он был чересчур груб, но в качестве административного работника он еще мог достичь многого. Будучи десятью годами старше Питера, он дорос и уже перерос золотой период, когда вступают в гонку за выборные должности, так что его чуть ли не силком заставили купить себе фрак, выучиться хохотать и щериться на престижных званых вечерах, шутить и выпивать в компаниях других шутников, изображать любовь к жене – маленькой, хрупкой и довольно-таки безвкусной женщине с вечной застывшей на губах застенчивой улыбкой, женщине, совершенно задавленной личностью мужа. Хоскинс, как считал Питер, был из тех людей, что воображают, будто в основе карьеры всегда лежит лесть. Он превратился в удавку для карьерных устремлений его сослуживцев. Тем, кто восхищался им, если Хоскинс был в этом уверен, приходилось постоянно доказывать свое согласие на оскорбительное его первенство. Прочим же оставалось делать свое дело, не высовываясь и лишь стараясь не выступать в роли пешки в постоянных стычках начальства с адвокатурой, министерством юстиции, местными политическими структурами, мэром, прессой, могущественными организациями и негритянской общиной.
