Марина Серова - Хрустальный шар судьбы
Евсения приподняла веки. За окном уже посветлело, скоро полностью рассветет, а за ним последует и подъем, который не замедлит объявить Чирикли. Евсения скосила глаза в сторону: Чирикли лежала чуть поодаль и сопела во сне с тихим присвистом. Она всегда спала крепко, и никакие петухи и другие шумы не нарушали ее покоя. Евсения же знала, что ей самой теперь предстоит почти час тоскливо маяться, потому что, раз пробудившись, она уже точно не уснет. Она попыталась подумать о чем-нибудь приятном, в надежде, что это позволит ей все-таки расслабиться и хотя бы подремать, но приятных воспоминаний уже давно не было в ее жизни.
Смутно мерещилась ей другая ночь, в которой так же поблескивала за окном луна, а рядом посапывало во сне другое тело. Но то тело было родным, любимым и теплым, а у Чирикли вечно ледяные ноги, которыми она во сне постоянно умудряется задевать Евсению.
Ночи и так не были спокойными и тихими. Периодически раздавался шорох под окнами, приглушенный стук в дверь, и тогда Баваль поднимался в своей комнате, отделенной от той, где на одной кровати спали Евсения с Чирикли; неслышно, по-кошачьи, он нырял в ночную тьму, о чем-то шептался с пришедшим, потом заходил в дом, шуршал чем-то целлофановым, уходил, возвращался снова, теперь шурша какими-то бумажками и пряча их под подушку, после чего опять ложился спать. Таких подъемов порою случалось несколько за ночь, и Евсения каждый раз просыпалась, отчего-то чувствуя необъяснимый страх. Она не знала, чем именно занимается Баваль, но догадывалась, что это что-то нехорошее, даже криминальное, за чем могут последовать крупные неприятности. Какие, она тоже не знала, но боялась.
Евсения молча смотрела в потолок, на деревянные балки перекрытий, и попутно вспоминала, как впервые привел ее в этот дом Баваль. Она пошла за ним покорно, потому что больше ей некуда было идти. Бабка Антоновна тогда весь день была молчалива, а под вечер вдруг заговорила с Евсенией ласково, пожаловалась на свою тяжкую старческую долю и даже пустила слезу, притворную и жалостливую. Потом как-то сразу посерьезнела, подобралась и строгим голосом велела Евсении переодеться. Оглядела ее придирчиво перед зеркалом, заставила причесать волосы и сколоть их заколкой. Потом взяла ее за руку и, ничего не объясняя, повела куда-то.
Евсения чувствовала какую-то фальшь и напряжение в поведении бабки и хотела было запротестовать и даже сбежать по дороге, хотя бежать ей было некуда. Но бабка цепко держала ее своими жесткими пальцами, похожими на крючки. Потом они ехали в автобусе, и Евсения все пыталась запомнить дорогу, но вскоре стало совсем темно, и она оставила это бесполезное занятие.
Через некоторое время они оказались в пустынном месте неподалеку от станции, и из повисшей уже над поселком темноты вдруг вынырнул какой-то высокий чернявый мужчина. Бабка сразу же подошла к нему, заискивающе улыбнулась и негромко принялась сыпать словами, то и дело указывая корявой рукой на Евсению. Правда, тогда она еще не была Евсенией, бабка Антоновна звала ее Нюркой. Мужчина искоса бросал взгляды в ее сторону, молча слушал, нахмурившись. Потом подошел и так же молча осмотрел ее сверху вниз… У Евсении сердце ухнуло куда-то в ноги от страха. Затем мужчина вернулся к бабке и протянул ей несколько купюр, вынутых из кармана. Та проворно пересчитала их своими крючковатыми пальцами, начала было торговаться, попробовала надавить на жалость, но мужчина лишь рассмеялся, сверкнув в темноте белыми зубами, и покровительственно похлопал бабку по плечу. Та вздохнула, кивнула и засеменила по дороге, исчезнув так быстро, словно растворилась в темноте. Девушка осталась один на один с незнакомым мужчиной.
– Меня зовут Баваль, – произнес он. – А тебя?
Она молчала, терзаемая страхом и неизвестностью.
– Ты что? Немая, что ли? – прищурился Баваль, и в глазах его она заметила нехороший огонек подозрительности.
– Нет, – сглотнув слюну, поспешила она его разуверить.
– Так как звать-то тебя, красавица?
– Не знаю, – честно ответила она.
– Да? – Баваль задумчиво поскреб шершавый подбородок. – Ну, пошли, на месте разберемся. У меня будешь жить.
И пошел вперед. Она некоторое время постояла в нерешительности, думая, рвануть ли ей в сторону и пуститься прочь сломя голову или покорно отдаться судьбе? Баваль обернулся. Качнувшись, она медленно двинулась за ним…
Больше всего Евсения боялась, что Баваль, когда они придут к нему, начнет ее домогаться. Что бабка Антоновна продала ее в сексуальное рабство, из которого ей теперь никогда не выбраться. Почему-то вначале она приняла Баваля за турка – видимо, из-за его черных глаз и кучерявых волос. Только позже она поняла, что попала к цыганам.
В просторном деревянном доме было жарко натоплено. Стоял конец осени, и Евсения совсем продрогла, пока они шли, а путь был довольно долгим. Когда дверь отворилась, навстречу Бавалю метнулась красивая молодая женщина, гибкая, с большими, влажными, как у оленихи, глазами – Мирела. Она заговорила что-то ласково на непонятном Евсении языке и внезапно осеклась, увидев незнакомую девушку. Бросила вопросительный взгляд на Баваля, и тот принялся что-то объяснять.
Мирела посмотрела на Евсению уже дружелюбнее, подошла, сказала:
– Разувайся. Садись на лавку.
Евсения скинула дырявые сапожки и неуверенно прошла к длинной лавке, стоявшей возле печки. Баваль подошел, протянул руку к воротнику ее куцего пальтишка, просунул вглубь ладонь…
«Вот оно!» – мелькнуло в голове у Евсении, и она, ахнув от неожиданности, невольно отпрянула.
Баваль выругался и рассмеялся. Оказалось, он лишь хотел пощупать ткань пальто. Убедившись, что оно тонкое и старенькое, мужчина повернулся к Миреле, снова что-то сказав на своем языке. Та лишь кивнула и прошла в соседнюю комнату. Вернулась вместе с совсем еще юной девушкой с недовольной физиономией и недобрыми маленькими глазками, очень невысокого роста, приземистой. Девушка посмотрела на Евсению и молча бросила ей бледно-розовый простеганный пуховик. Пуховик был ношеным, но теплым. На его рукаве не хватало пуговицы.
Маленькая девушка принялась о чем-то расспрашивать Баваля, в процессе разговора становясь все более недовольной. Голос ее постепенно повышался, доходя чуть ли не до крика, пока из соседней комнаты не вышла полная женщина постарше и строго не цыкнула на нее. Женщину звали Ратори, она была старшей сестрой Баваля, а сердитая маленькая Чирикли – младшей. Ратори занимала отдельную комнату вместе с мужем, Гозело, и двумя детьми, а незамужняя Чирикли спала в первой, ближайшей к двери комнате. Теперь ей предстояло делить кровать с Евсенией – наверное, поэтому она и была так недовольна. Впрочем, причину ее постоянной озлобленности Евсения поняла позже: Чирикли уже исполнилось семнадцать, а она все не была замужем. Позор, ведь главная честь для цыганки – быть матерью.
Вот у Мирелы, жены Баваля, было уже двое детей, мальчик и девочка, Василь и Вайолка, хотя она еще совсем молодая, примерно ровесница Евсении. И уже ждет третьего. И Мирела добрая, Евсении она нравится. Может быть, еще и потому, что Мирела и назвала ее Евсенией, в то время как Чирикли принялась окликать ее – Киза. Евсения совсем не чувствовала себя Кизой, и Мирела, поняв это, улыбнулась и стала обращаться к ней – «Евсения». А Чирикли как раз вполне соответствовала своему имени: маленькая, бойкая, крикливая, похожая на растрепанного воробья-забияку… Между нею и Евсенией с первого же дня установилась стойкая антипатия, и это было вдвойне неприятно, поскольку им приходилось ежедневно вместе ездить в город на электричке и возвращаться обратно, да еще и встречаться в процессе «работы».
Сама Чирикли четкой и постоянной работы не имела, в основном она попрошайничала и подворовывала. Евсения об этом знала. Чирикли и ее саму как-то пыталась подбить на это занятие, но тут податливая Евсения запротестовала насмерть, и Чирикли, махнув рукой, отстала от нее, бросив на ходу:
– Ладно, ты все равно не умеешь! Еще попадемся все из-за тебя!
Чирикли пробовала гадать на вокзале, но получалось у нее это плохо: едва она протягивала свою грязную ладошку и, качая головой с неряшливыми, бог знает когда заплетенными косами, принималась причитать: «Ой, горе какое ждет тебя, красавица, если не позолотишь ручку», как подловленные ею женщины шарахались в сторону, брезгливо отталкивали девушку и спешили мимо. Некоторые грозились вызвать милицию. Одним словом, не давалось Чирикли искусство гадания, в отличие от Ратори, которой, как рассказала Мирела, этот дар передался от старенькой Леи, бабушки Баваля. Та умерла, когда Евсении здесь еще не было.
Ратори тоже нравилась Евсении своим спокойным, рассудительным характером. И муж ее, Гозело, ей нравился – своим веселым нравом и умением петь по вечерам красивые цыганские песни. Был еще дедушка Антос, совсем старенький, он практически никуда не выходил, все лежал в своей малюсенькой проходной комнатке на кровати. Часто, надев очки, он читал книжки со сказками, взятые у внуков, иногда, когда глаза у него совсем уставали, старик просил почитать вслух Евсению. Та соглашалась охотно, поскольку любила и чтение, и дедушку Антоса: он никогда на нее не ворчал, не повышал голоса и интересно, захватывающе рассказывал древние цыганские легенды. Иногда дедушка звал Гозело и просил его спеть что-нибудь. В такие минуты Евсении становилось совсем хорошо и уютно, почти как дома. Хотя своего дома, как такового, она почти не помнила, не знала…
