Дик Фрэнсис - Нерв(Смерть на ипподроме)
– А что говорил Грант, когда вы отказали ему?
– Он очень возмутился и все отрицал. А что он мог еще? Ни один жокей не признается, что продавал информацию, если хочет, чтобы другой тренер нанял его.
– Вам удалось спросить профессионала?
– Конечно. Понимаете, мне не хотелось верить. Но тут уж никуда не денешься. Мне пришлось надавить на него, потому что, естественно, он не выдавал информатора, но потом Лаббок, профессионал, признался, что Грант предупреждал его по телефону и он каждый раз платил Гранту, когда тот работал для меня.
Звучало вполне убедительно, но у меня осталось неуловимое чувство, будто я что-то упустил. Я переменил тему.
– Вернемся к Арту, – сказал я. – Почему у него всегда бывали конфликты с Корином?
– Не знаю, – задумчиво проговорил Эксминстер. – Корин говорил раза два или три, что Арт не выполняет его инструкции. Возможно, так оно и было. – Он осторожно обошел два медленных грузовика и поглядел на меня. – Почему вас это интересует?
– Мне иногда кажется, что слишком много непонятного. Слишком много жокеев пострадало от слухов. Вы сами говорили, будто дурной глаз положен на наше племя.
– Это же шутка, – запротестовал он. – У вас слишком развито воображение. И если говорить о слухах, разве слухи заставили Арта покончить самоубийством или Пипа сломать ногу, или они заставили Гранта продавать информацию? Ведь не слухи заставили Клуни опаздывать.
– Дэнни Хигс спорит не больше других, – возразил я, чувствуя, что мне надо переходить в оборону. – Ингерсолл работает так же честно, как и все остальные.
– Вы не можете судить о Хигсе, потому что не знаете, – разбил он мою оборону. – А Ингерсолл, разрешите напомнить вам, на прошлой неделе давал объяснения распорядителям, почему его лошадь пришла третьей. Джон Боллертон, ее владелец, был просто в ярости, он сам мне говорил.
Я вздохнул. Тик-Ток сообщил другую версию. Корин велел ему не перегружать лошадь, потому что она была не совсем здорова, и Тик-Ток решил поберечь ее, вот они и финишировали третьими. И сам же Корин, мнение которого обычно менялось, как флюгер, осудил Тик-Тока за его действия.
– Может быть, я абсолютно не прав, – медленно проговорил я. – Надеюсь, не прав. Только…
– Только? – повторил он, когда я замолчал.
– Только, – облегченно продолжил я, – если вы услышите какие-нибудь слухи обо мне, вспомните о моих сомнениях… и раньше, чем поверить слухам, проверьте, правдивы ли они.
– Договорились, – насмешливо согласился он. —Все это чепуха, но, договорились, я проверю. – Он ехал молча довольно долго, потом сказал, сердито качая своей большой головой: – Никому не придет в голову специально стараться сломать карьеру жокею. Чепуха. В этом нет смысла.
Мы сменили тему разговора.
Близилось Рождество, и неделю, когда не было скачек, я провел в Кенсингтоне. Родители встретили меня с обычным дружелюбным равнодушием и предоставили самому себе. Они оба были заняты подготовкой к предстоящим рождественским выступлениям, и мать отрабатывала концерт, который ей предстояло играть в новом году. Каждое утро она начинала ровно в семь и с короткими перерывами на кофе и размышления сидела за роялем до половины первого. За свои двадцать шесть лет я привык просыпаться под звуки хроматических гамм и арпеджио и лениво лежал в постели, слушая, как она тщательно отрабатывает фразу за фразой, пробираясь через диссонансы современной партитуры, повторяя и повторяя аккорд за аккордом, пока они наконец не удовлетворят ее и она не будет знать, что каждая нота переливается в другую в назначенном порядке.
Я мог точно обрисовать ее: одетая для работы в кашемировый свитер и спортивные брюки, она сидит с прямой спиной на специальном стуле, голова устремлена вперед, будто она прислушивается больше к роялю, чем к самим нотам. Она докапывалась до самого дна, чтобы понять суть, основное намерение композитора; и когда они твердо укладывались у нее в голове, начинала придавать им собственную интерпретацию, обостряла контрасты настроения и тональности, пока законченная концепция не всплывала, – ясная, сверкающая и запоминающаяся.
Моя мать не была для меня утешительницей в детстве, не проявляла любящего интереса ко мне теперь, когда я стал взрослым, но своим примером показывала мне множество качеств, которыми я восхищался и высоко ценил. В частности, профессионализм, несгибаемую целеустремленность, отказ удовлетворяться низкими стандартами, если можно трудом достичь высоких. Я вырос уверенным в себе молодым человеком благодаря ее неучастию в материнских заботах, но зато я видел, какая тяжелая работа скрывается за громким успехом ее публичных выступлений, я вырос, не ожидая, что успех свалится мне прямо в руки без малейших усилий с моей стороны. Чему еще мать может научить своего сына?
Джоанна тоже была очень занята: она пела в Рождественской оратории. Только однажды промозглым утром мне удалось поймать ее на прогулке в парке, но, увы, мысли о Бахе легко отодвигали меня на второй план в ее сознании. Она, не переставая, мычала отрывки из оратории от Альберт-Гейт до Серпентайн и от Серпентайн до Бейзуотерроу. Там я посадил ее в такси и повез на рождественский ленч в «Савой», где она выглядела так, будто с трудом удерживалась от желания запеть в полный голос, потому что акустика главного вестибюля поразила ее. Я не мог решить, притворялась ли она раздраженной или в самом деле сердилась, и если так, то почему?
Определенно, она выглядела совсем не беззаботной, как обычно, в поведении была какая-то горечь, которая мне не нравилась. Когда мы одолели половину отличного Мясного пирога, у меня запоздало мелькнула мысль, что она несчастна. В таком состоянии я не видел ее раньше и потому был не уверен в правильности своей догадки. Я подождал, пока принесли кофе, и небрежно спросил:
– Что случилось, Джоанна?
Она посмотрела на меня, потом обвела глазами зал, затем снова взглянула на меня, потом на свой кофе.
Наконец она сказала:
– Брайен хочет, чтоб я вышла за него замуж. Совсем не то, чего я ожидал, и я почувствовал ужасную боль.
Я обнаружил, что разглядываю кофе, черный и горький, весьма подходящий к случаю, мелькнула мысль.
– Не знаю, что делать, – продолжала Джоанна. – Меня вполне устраивало, как у нас все шло. Сейчас я выбита из колеи. Брайен без конца говорит о «жизни во грехе» и что надо «узаконить отношения». Он сейчас особенно часто ходит в церковь и не может примирить наши отношения с религией. Я никогда не думала, что это грешно, просто радостно и плодотворно и… и удобно. Он говорит, что надо купить дом и солидно устроить его, он видит меня только домохозяйкой, которая убирает, штопает, готовит и тому подобное. А я не такого сорта человек. Одна мысль об этом пугает меня. Если я выйду за него замуж, я знаю, я буду несчастна… – Ее голос дрогнул.
– А если не выйдешь замуж за него? – спросил я.
– Тогда я тоже буду несчастна, потому что он отказывается продолжать наши отношения. Нам теперь вместе нелегко. Мы… ссоримся. Он утверждает, что безответственно и глупо в моем возрасте отказываться от замужества, и я говорю, что с удовольствием выйду за него замуж, если мы будем продолжать жить, как до сих пор: он будет приходить и уходить, когда ему хочется, и я тоже буду свободна, буду работать и ходить, куда мне нравится. Но он так не хочет. Он хочет соблюдать условности, быть респектабельным… и скучным. – Последнее слово получилось как взрыв и с оттенком презрения. Наступила пауза, она энергично размешивала кофе. В нем не было сахара. Я наблюдал за нервными движениями длинных сильных пальцев, слишком крепко державших ложку.
– Ты сильно его любишь? – спросил я, испытывая острую боль.
– Не знаю, – произнесла она несчастным тоном. – Я теперь не знаю, что такое любовь. – Она смотрела прямо на маленький столик. – Если это значит, что я должна всю жизнь приспосабливаться, чтобы создать удобства для его творчества, тогда я не люблю его. Если это значит быть счастливой в постели, тогда люблю.
Она заметила тень на моем лице и резко остановилась.
– Черт… Роб, прости. Это было так давно, когда ты говорил о… Я не думала, что ты еще…
– Ладно, – проговорил я. – Не имеет значения.
– Как ты думаешь, что… что мне делать? – спросила она, помолчав и все еще играя кофейной ложкой.
– Совершенно ясно, – убежденно сказал я, – что тебе не стоит выходить замуж за Брайена, если ты не сможешь выносить жизнь, какую он намерен вести. Это совсем не в твоем характере.
– Тогда? – тихо спросила она.
Я покачал головой. Решать ей придется самой. Никакой мой ответ не может быть беспристрастным, и она должна знать об этом.
Она сразу же ушла, потому что спешила на репетицию. Я заплатил, вышел на предпраздничную улицу и медленно побрел домой, купив по дороге подарки для всей семьи. Брак, какой предлагал Брайен, а Джоанна с презрением отвергала, был и моей самой большой в мире мечтой. Почему, безутешно размышлял я, жизнь так ужасно несправедлива?
