Анна Данилова - Саван для блудниц
Вадим любил торжественность в речах, и чудовищный контраст между его пристрастием к пышности церемоний и простоте и грубости всего остального, что составляло их групповые забавы, заставлял сердце биться сильнее, чем от опия. Вот и сейчас от панихидных речей он запросто перешел бы к щекочущим нервы фактам, доставляющим небывалое удовольствие одним и страх другим. Но теперь, при Викторе Кравцове, в их компании произойдут перемены, пусть не такие резкие, как хотелось бы ему, новому лидеру, но все же достаточно радикальные. Жени Горкина здесь не будет вовсе: он, Кравцов, так решил, и этого вполне достаточно, чтобы другие его поддержали и, главное, ПОДЧИНИЛИСЬ. Горкин сбежал, когда они решили развлечься с девчонкой из интерната, с которой Тома Перепелкина перед этим выясняла отношения. Есть даже подозрение, что именно Горкин и насвистел тогда Ларчиковой, где они и чем занимаются, и теперь «класснуха», которая прикатила к посадкам ночью и все увидела своими глазами, вздумала шантажировать этим девчонок. А раз так, пусть господин Горкин отвечает за свои поступки и расплачивается либо выходом из компании, либо платит наличными (чего, кстати, никогда не практиковал Вадим, который штрафовал исключительно «натурой»). Пусть это будет нововведением. А что, деньги еще никогда и никому не помешали. Кроме того, это послужит уроком для остальных – чтобы неповадно было предавать своих.
– А о Голубевой ты тоже будешь держать речь? – спросила, облизывая от пива губы, Валя Турусова. – Мы что сюда, на поминки пришли?
Голос ее, высокий и дрожащий от волнения, звучал громко и вызывающе. Никто ничего не понял, однако Жанна Сенина, бросив вопросительный взгляд в сторону Тамары Перепелкиной, которая выглядела сегодня особенно элегантно в новом облегающем платье из красной эластичной ткани и явно пришла сюда не для траурных церемоний, осадила Валю, удивив всех присутствующих:
– Не на поминки, конечно, но не вспомнить про Наташу нельзя… Ведь на ее месте могла бы оказаться любая из нас…
– В смысле? – округлила глаза Валя и обвела удивленным взглядом всех сидящих за столом. – О чем это она?
– Она сдавала анализы, я сама провожала ее в платную поликлинику, прождала внизу, возле регистратуры – почти час, а она так и не вышла… Ну я и ушла, а буквально через полчаса встречаю ее – прикиньте! – в магазине – она спокойненько покупает себе сигареты. Выскользнула, оказывается, из больницы через другой выход, где флюорография, чтобы меня не видеть… Спрашивается, зачем же было звать меня с собой за компанию, чтобы потом от меня же и сбежать?..
– Думаю, у нее были плохие анализы, – перебила ее Тамара и вдруг достала откуда-то снизу, наверное, из сумки, стоящей на полу, бутылку водки. Раздался общий радостно-удивленный возглас, как будто анализы Голубевой уже никого не интересовали. – Вы что, ошалели? Не понимаете, о каких анализах идет речь?
Кравцов, под которым Перепелкина уже одним своим уверенным и не терпящим возражения тоном сильно покачнула кресло его, как ему казалось, растущего прямо на глазах авторитета, почувствовал, что волосы на его голове зашевелились. Он хоть и плохо помнил тот вечер четвертого апреля, когда все они – и Голубева и Льдов – были еще живы и здоровы и сидели, вернее, лежали вот здесь, на этом самом продавленном диване и курили длинные коричневые палочки, которые принесла для них Тараскина, но уж то, что Наташка досталась им обоим, почему-то в памяти засело крепко. Быть может, потому, что он тогда словно взбесился, ему почему-то захотелось сделать Наташке больно, и он сделал ей больно, она застонала, а он закрыл ей рот ладонью, а потом держал ее, лицом вниз, пока Льдов…
Он очнулся, со лба его катился холодный пот. Если сейчас он спросит о СПИДе и окажется, что речь идет совсем о других анализах, он сядет в калошу, иными словами, на глазах у всех распишется в своей неинформированности. Все будет выглядеть по-идиотски. А этого нельзя допустить. Надо выждать время, пока кто-нибудь не проговорится, не скажет слово, от которого, быть может, теперь зависит жизнь самого Кравцова.
– Она что, залетела, что ли? – кроткое розовощекое лицо красивой Олечки Драницыной повернулось к Тамаре. – Что вы все ходите вокруг да около?
Она спасла его, эта спокойная и умная Драницына, с которой можно иметь любое дело и быть уверенным в том, что тебя не подставят. Побольше бы таких девчонок. Без комплексов.
– Да-а, говорят тебе… – выпалила, словно выдала чужую тайну, Жанна Сенина.
– Подумаешь… Выпить-то за нее, конечно, тоже надо, но Вадима мне почему-то жалко больше. Я вот смотрю на вас, на ваши кислые рожи и понять не могу, чего вы все ждете? Не наливаете? Кого ты, Кравцов, из себя строишь?
Теперь уже удивилась Тамара, у которой бразды правления этой маленькой сволочной компании выскользнули из рук так же стремительно, как и оказались там, – все теперь смотрели на Олечку Драницыну, уверенно наливающую водку в граненые стаканы, заботливо и молчаливо поставленные перед каждым Максимом Олеференко. Твердость ее голоса заставила закрыть рот даже Виктора, который только что собирался произнести тост.
– Вы пейте, – между тем продолжала Оля, ни на кого не глядя и потроша пачку с чипсами. Опустив внутрь блестящего пакета пальцы, она достала хрустящие жирные и красные от перца аппетитные кругляши и отправила их в рот. – А я лучше поем… Мне некогда, у меня дома дела, матери надо помочь…
– Вообще-то мы никого не держим. – Жанна Сенина развела руками и посмотрела с опаской на Перепелкину: одобряет ли та ее реплику и, главное, позицию в отношении Драницыной.
Но Перепелкина даже не взглянула на свою «шестерку», она просто залпом, не чокаясь, выпила водку и закусила хлебом. За ней последовали и остальные.
Спустя полчаса, когда была выпита и вторая бутылка водки, Катюша Синельникова, которая подошла к окну, чтобы продемонстрировать Кравцову (который почему-то весь вечер не смотрел на нее, а просто-таки пожирал глазами Драницыну) свою кожаную короткую юбочку, а заодно и стройные ножки, вдруг сказала:
– Смотрите, а наши придурки в футбол гоняют…
Она говорила о своих одноклассниках, которые, в отличие от нее и всех тех, кто считал себя элитой класса, «белой костью» и сидел сейчас за круглым столом старика Иоффе, жили в повиновении у своих родителей, отбывали свое «золотое» детство в невеселом окружении таких же пресных и неинтересных школьников, как и они сами. Музыкальная школа, лыжи, какие-то курсы, репетиторы, футбол, художественная студия, легкая атлетика, бассейн, занятия, английский, экзамены – ее воротило от этих слов, и это сближало Синельникову с теми, кто думал так же, как она. «Жизнь прекрасна только с теми, кто тебя понимает» – так говорил Вадик Льдов, которого уже нет и никогда не будет, а ведь это он первый пригласил ее сюда и впервые сделал с ней то, что она хотела, чтобы с ней сделали. И что плохого в том, что она взрослее своих одноклассниц, которым ничего не надо. Каждый человек индивидуален, и физическая сторона его жизни не должна тревожить общественное мнение. Другое дело, что эта же самая физическая сторона превращает подчас жизнь в тяжкое испытание, когда мужчина (а в их компании не было мальчиков и девочек, все успели сблизиться и повзрослеть настолько, насколько это было возможно в состоянии наркотического опьянения, да и алкогольного, впрочем, тоже), которого ты, как тебе кажется, любишь, уходит в маленькую комнату, чтобы заняться сексом С ДРУГОЙ… Как вытерпеть это? Как сделать, чтобы Кравцов пошел сегодня именно с ней, а не с Драницыной, с которой он не сводит глаз? Она не хотела быть третьей – слишком уж унизительная роль, ведь тогда он достанется ей уже мокрый от пота и уставший, и ему нужно будет только разрядиться и рухнуть на нее, как на мягкий, душистый тюфяк… А Катя слишком любила себя, чтобы постоянно довольствоваться этой ролью. Она не понимала, ЧТО они все находили в этой Драницыной…
Глядя, как ее одноклассники гоняют по светло-зеленому апрельскому полю мяч, она вдруг решилась уйти, как это сделали недавно Лена Тараскина, которую сильно тошнило от водки, и Валя Турусова, которую ждал ее художник. Катя не хотела, чтобы ее посадил к себе на колени бритоголовый и пахнущий потом Горкин или чтобы ей под юбку полез толстый и тяжелый Олеференко. Не для того она полтора часа провела в ванной комнате, приводя себя в порядок, чтобы ее трогали грязные лапы этих ублюдков, этих пьяных и грубых парней. Вот Кравцов – это другое дело.
– Ты куда? – услышала она, как ее окликнул Горкин, и не успела Катя подойти к двери, как он, приподнявшись со стула, на котором сидел уже вместе с Жанной Сениной на коленях, схватил ее за руку и притянул к себе. – Ты куда, Синельникова? У нас еще водка есть, не спеши. Туда, куда ты собралась, ты всегда успеешь… Что, в футбол поиграть захотелось?
Жанна спрыгнула с его колен и быстрым шагом направилась к Максиму Олеференко, который знаком приглашал ее к себе. Он сидел возле противоположной стены в глубоком кресле, показывая взглядом пьяненькой Жанне, которой никак не удавалось пересечь комнату, чтобы на кого-нибудь не наткнуться, что надо делать. Усмехнувшись, она подошла к нему и села перед ним на корточки, но ноги не выдержали, подкосились, и она плавно опустилась на колени. Наклонив голову, Жанна вздохнула и хотела было что-то сказать, как почувствовала, что Максим больно схватил ее за волосы и потянул вниз…
