Джорджо Щербаненко - Венера без лицензии
– Прости, это я зеваю.
– Ты меня прости, но я должен срочно с тобой поговорить.
– Мог бы и не звонить, ты же знаешь: у меня все часы приемные.
– Но мне еще нужна фотолаборатория, она работает?
– Что? Фотолаб... Конечно нет. Сегодня же воскресенье.
– Жаль, не хотелось ждать до утра. – Еще чего! Да он из-под земли фотографа достанет, не то что из теплой постели!
– Ну, если дело не терпит, то я, конечно, найду кого-нибудь.
– Не терпит! Я все объясню, как только приеду.
– Ладно, жду.
– Сынка Аузери я прихвачу с собой.
Десять минут спустя они с Давидом были на улице Фатебенефрателли, а без двадцати двенадцать большой письменный стол Карруа был весь завален фотографиями 18x24, увеличенными с проявленной пленки «Минокса». Еще на столе стояли две бутылки кока-колы. Давид в отличие от Дуки и Карруа не снял пиджака; они усадили его в углу кабинета за журнальный столик с пишущей машинкой, и он не поднялся с места, даже когда принесли фотографии.
– Ну, что скажешь?
– Погоди, надо их рассортировать.
Ханжа назвал бы эти снимки порнографией. Очень четкие, несмотря на увеличение, и технически безупречные. На фоне облаков (типичный антураж довоенной фотостудии) голые женщины в различных позах.
– Чего там сортировать, модели только две – брюнетка да блондинка.
В самом деле, двадцать пять фотографий темноволосой девушки и двадцать пять – белокурой. Эстет, наверное, стал бы спорить: это же обнаженная натура, позы хотя и смелые, но в них есть что-то от античных статуй...
Возможно, возможно, но если и так, то лишь для отвода глаз. Нет, ханжа все-таки прав: жесты девиц не оставляют на этот счет никаких сомнений. Недаром лиц почти нигде не видно, за исключением двух-трех снимков. На вид обеим натурщицам не дашь больше двадцати двух – двадцати трех лет.
– А где папка с делом Раделли? – спросил он у Карруа.
– В ящике.
Карруа полез в стол и протянул Дуке папку, пожелтевшую, всю помятую, – досье Альберты Раделли, самоубийцы. В нем была фотография, свидетельство о смерти, выданное судебным врачом, фотокопия письма, которое девушка написала сестре перед смертью и в котором просила прощения за свой поступок, отчет дежурного полицейского, три листочка со стенограммами опросов различных лиц: сестры покойной, уже известного велосипедиста Антонио Марангони, швейцара в доме, где проживала покойная вместе с сестрой. Все испещрено подписями, пометками красным карандашом и большими синими печатями. Дука вытащил фотографию девушки, переснятую с водительских прав, и положил перед Карруа вместе с одним из кадров, сделанных «Миноксом».
– Похоже, – отозвался тот.
– Сейчас уточним. Давид, подойдите на минутку.
Давид Аузери ожил, приблизился к ним, взглянул на обнаженных девиц с микропленки (фотографию с водительских прав Дука спрятал).
– Кто-нибудь из них вам знаком?
У Карруа хороший кабинет, большой, звуконепроницаемый, и ночью в нем работать одно удовольствие. У него есть и квартира где-то в городе, он, наверно, и сам толком не помнит – где, потому что бывает там, только когда ему вздумается принять ванну; в остальное же время он предпочитает отдыхать на диване, в соседней комнате, с разбросанными по полу газетами, полицейскими отчетами и телефоном в изголовье. А настоящий, родной его дом – на Сардинии, но туда он выбирается раз в год, и то на несколько дней. Поэтому единственным домом Карруа можно считать этот кабинет, вечно полный людей и происшествий. Чем не происшествие этот парень, рассматривающий фотографии? Карруа по натуре не был сентиментален, но даже у него защемило сердце при виде почти детского лица и глаз, которые так и впились в фотографию темноволосой девушки.
– Это она, – сдавленно проговорил Давид.
– Вы хотите сказать, что эта та самая девушка, которая была найдена в Метанополи год назад? – уточнил Дука.
– Да.
– А другую, блондинку, вы знаете?
– Нет.
Дука повернулся к Карруа.
– Пошли кого-нибудь за бутылкой виски. – И добавил: – Плачу я. – Он взял Давида под руку и отвел его к окну. – Потерпите, сейчас принесут виски. – Затем, как старичку, подставил ему стул. – Если почувствуете слабость в ногах, садитесь.
– Какую марку брать? – спросил Карруа.
– Самую дорогую, – отозвался Дука.
Полстакана виски сделали свое дело: взгляд у Давида стал не таким потусторонним.
– Ну вот вам и полегчало. Не стесняйтесь, наливайте еще.
Налив себе, он тоже изрядно хватанул из стакана. После трех лет заключения можно понять, почему человек тянется к бутылке: когда теряешь свое лицо и леденеют внутренности, ничто так не помогает, как виски. Парня он, пожалуй, вылечит, а сам сопьется.
– Ну что ж, займемся фотографиями. – Он подсел поближе к Карруа. – Снимки сделаны в студии, работа профессиональная – во всем, что касается техники. А вот об эстетике я бы этого не сказал. Фотографу наплевать на модель, его интересуют только освещение, диафрагма, выдержка. Второе крайне странно, что съемки такого жанра производятся «Миноксом». Гораздо удобнее было взять «Роллей», или «Контакс», или обычный стационарный аппарат с фотопластинами. Чтобы вот так отснять, им надо было установить «Минокс» на тяжелой опоре, что требует специальных креплений, шарниров, а где их возьмешь? Не каждый день кому-то требуется поместить пятидесятиграммовую камеру на подставку весом по меньшей мере килограммов пятнадцать.
– Ты что, занимался фотографией? – удивленно спросил Карруа.
– Да нет. Я в этом деле полный профан, просто у меня есть друг – фотограф.
Он покосился на Давида: тот сидел на стуле спиной к ним и неотрывно смотрел в окно.
– Третье: девушки к такой работе непривычны. Обрати внимание, как скованно они держатся перед объективом, особенно блондинка. Брюнетка чуть лучше, в ней хотя бы есть лоск, но тоже дилетантка. А вторая порой вульгарна, порой просто неуклюжа.
Карруа перебрал по новой все фотографии, прежде чем вынести свое суждение:
– Ты прав, все так и есть.
– Последнее слово за тобой. Кому понадобилось пятьдесят фотографий такого рода? Твоя задача это выяснить. Но есть и еще один момент, посерьезнее, как мне представляется. – Он снова открыл досье Альберты Раделли. – Для того чтобы перерезать себе вены на лужайке, нужен подходящий инструмент. Куда он мог деться? Тут есть две возможности: либо самоубийца полностью владела собой, – в этом случае она спрятала бы режущий предмет в сумочку, – либо она была в состоянии шока, и тогда этот предмет нашли бы рядом с телом или в руке. Однако в отчете дежурного полицейского нет ни слова ни о каком режущем предмете, найденном на лужайке. Равно как и в списке вещей, обнаруженных в сумочке. Вряд ли бы она стала вскрывать вены первым, что попалось ей под руку – крышкой от консервной банки, шипом или осколком стекла, но даже если бы мы это допустили, такое предположение опровергается заключением медицинского эксперта: «надрезы на венах точные и ровные». Ни жестянкой, ни стеклом так не разрежешь.
Карруа полистал досье.
– Вот, слушай, что они тут пишут: «...полный список вещей, обнаруженных на месте происшествия возле трупа вышеупомянутой Альберты Раделли...» Полицейские явно искали, но ничего не нашли... правда, лезвие могло затеряться в траве.
Они переглянулись. За столько лет знакомства эти двое научились понимать друг друга с полувзгляда.
– По-моему, ты не очень высокого мнения о полиции Метанополи, – заметил Дука. – Как же можно так не уважать своих коллег? Да если б там был какой-нибудь режущий предмет, они бы его нашли даже в радиусе тридцати метров и занесли в список.
– Твой отец тоже всегда меня за это корил.
Оба невесело усмехнулись. Потом Карруа добавил:
– Мне кажется, ты еще не все свои карты выложил.
– Угадал. Это касается опять же содержимого сумочки. – Он снова поглядел на юношу; тот продолжал сидеть неподвижно, лицом к окну. – Давид, повторите нам, пожалуйста, сколько денег вы дали девушке в тот день. И в каких купюрах.
Давид обернулся. К счастью, виски усыпило гадюк, угнездившихся у него внутри и отравлявших все его существо. – Я... да... купюры по десять тысяч.
– Сколько?
– Я... сначала две... это было еще на проспекте Лоди, потому что она боялась, не хотела ехать... А после, у реки, она сказала, что ей нужно пятьдесят тысяч лир, и я ей дал еще тридцать... видите ли, я в бумажнике ношу только десятитысячные... – Он вдруг осекся и медленно отвернулся к окну.
– Следовательно, – подытожил Дука, – когда Давид оставил девушку, у нее в сумочке было по меньшей мере пятьдесят тысяч. Сверимся со списком: «...десять тысяч – одной купюрой, тысяча – одной купюрой; три монеты по сто, две монеты по двадцать, четыре монеты по пять». Если предположить, что до встречи с Давидом у девушки была только мелочь, то есть тысяча триста шестьдесят лир, а бумажка в десять тысяч принадлежала Давиду, то недостает сорока тысяч лир.
