Анна Ольховская - Танцующая саламандра
Но во время моего отсутствия даже присутствие рядом любимого мужчины не спасало Кошамбу от депрессии. Поэтому и пришлось забрать ее в поместье.
Где она тряслась и не выходила из отведенной мне комнаты дня три. А потом, когда сообразила, что Магдалены здесь больше нет, осмелела и начала разгуливать и по дому, и по двору. И тоскливо осматривалась по сторонам в поисках Карпова.
Но кота нигде не было, он пропал. Появился всего раз, обежал весь дом, словно разыскивая кого-то…
Хотя почему «словно», он искал.
Хозяина искал, Павла.
А когда не нашел, забежал в нашу комнату, лизнул Кошамбу в нос и убежал. Ну точь-в-точь мужик перед походом: «Пока, дорогая».
И с тех пор мы его не видели.
Что не могло не отразиться на настроении Кошамбы — она стала нервной и скандальной.
И именно в этот период к нам нелегкая занесла Магдалену — насколько мы поняли, она решила разузнать, здесь ли находимся мы с Моникой — главной угрозой для ее обожаемого Гизмо.
Мадам фурией ворвалась в дом и ломанулась обыскивать все комнаты, несмотря на противодействие охранников.
Правда, охранники слегка растерялись от напора Магдалены — не драться же им с женщиной, — и та открыла дверь в мою комнату…
Совершенно не обратив внимания на угрожающий вой, доносившийся изнутри.
И напрасно.
В общем, Венцеславу пришлось оплатить пластическую операцию, потребовавшуюся его пока еще супруге после встречи с Присциллой.
Вернее, Кошамбой.
Глава 18
Так что если хочешь обидеть кошку — назови ее Присциллой.
— И нечего дуться! — сообщила я в пространство — потому что для личной беседы с Кошамбой мне пришлось бы встать… э-э-э… ну, поза такая, имеющая общее название с любимой закуской к пиву, — ведь обиженная кошка спряталась под кровать. — Сама виновата! Я ведь тебя по-хорошему просила? Просила. А реакция была? Не было. Только слюни на пододеяльнике!
Реакции не было и в этот раз. Нет, я вовсе не ожидала, что Кошамба развяжет дискуссию на тему взаимоотношений человека и венца творения — кошки. Но могла бы вылезти, потереться о ноги, мяукнуть ласково.
Однако под кроватью было тихо. Даже демонстративного гавканья, означавшего, что кошка вылизывается — любимое проявление игнора, — не было слышно.
Говорю же — вздорная стала наша пушистая дева, нервная.
— Ну ладно, посиди еще там, накопи побольше обиды, — я поднялась с кровати и направилась к ванной комнате. — Только не забывай — все наши беды из-за них. Из-за мужиков.
Теплый ливень душа смывал с меня остатки сна, но смыть тревогу, копившуюся с момента похищения Венцеслава, ему не удавалось. Да и сложно было оставаться спокойной в доме, перешедшем на военное положение — в поместье Кульчицких сейчас был сконцентрирован почти весь списочный состав трех служб безопасности: самого Кульчицкого, Мартина и Игоря Дмитриевича Климко, отца Моники.
Генералом объединенной армии стал Дворкин — для Александра дело и так давно уже перестало быть только служебным, но когда у него из-под носа похитили Венцеслава, бывший агент «Моссада» воспринял это как личный вызов.
Охрана поместья всегда была на высочайшем уровне — недаром ведь рептилоиды устроили засаду на дороге, не рискнув атаковать открыто, но теперь уровень стал вообще запредельным. Круглосуточное дежурство, контроль периметра, снайперы на крыше, вход только по пропускам, подписанным лично Дворкиным, тщательнейший досмотр каждого входящего без исключения. Жители деревни, примыкавшей к поместью, — староверы, перевезенные когда-то Кульчицким всем кагалом из Сибири, где местные власти не давали людям жить и работать так, как им хочется, — тоже обыскивались, а еще они получили именные пропуска. И восприняли это спокойно, потому что искренне переживали за «барина».
Так деревенские звали Венцеслава. Они вообще словно задержались веке так в восемнадцатом-девятнадцатом. В их избах (именно избах, сложенных из бревен) не было электричества и газового отопления, только керосиновые лампы и свечи, топили дровами. Одежду шили в основном из самодельных тканей, из выращенного ими же льна, хотя и фабричными шелками и ситцами не брезговали, и обувь кое-какую покупали.
Но в целом деревня напоминала киношную декорацию. Именно так я ее восприняла, когда увидела впервые. Но позже выяснилось, что это все настоящее. И нравы там нафталинно-посконные, реальный домострой. Они бы и детей не учили, но тут уж Венцеслав настоял, и пришлось посылать малышей в «бесовскую» школу.
Правда, только до девятого класса — полное среднее образование местные ребятишки за редким исключением не получали. Девушек рано выдавали замуж, парни помогали родителям по хозяйству. Если кто-то непокорность проявит — пороли неслухов нещадно.
А Марфу, приемную мать Павла и биологическую мать Сигизмунда, едва не забили насмерть — она сбежала когда-то от родительского гнета в Москву и даже поступила в институт, но потом что-то с ней произошло (что именно — Марфа никогда никому не рассказывала), и она вернулась в деревню. С огромным животом, на сносях, как говорится.
Причем возвращаться Марфа не собиралась, ее привез Дворкин, случайно встретивший девушку в Москве. И именно благодаря его контролю — Александр считал себя ответственным за судьбу Марфы — не случилось страшного. Уж больно разгневан был отец Марфы — такого позора в их семье еще не случалось!
Так Марфа и попала в поместье, где беременную девушку готовили в няньки и кормилицы для будущего наследника.
А потом случилось то, что случилось. И Марфа стала матерью для несчастного уродца, которого Магдалена велела прикопать где-нибудь в лесу…
Теперь наша Марфа — самая уважаемая женщина в деревне. Но живет она в доме Кульчицких, сблизиться с родней у нее так и не получилось, слишком сильна оказалась обида. Нет, Марфа общалась и со старенькими уже родителями, и с семьями братьев и сестер, но… словно отдавая долг.
А самым близким человеком для нее стал Павел. И, насколько мы поняли, Дворкин. Официально Марфа и Александр женаты не были, они вообще старались не афишировать свои отношения, но разве что-то можно скрыть в тесном мирке поместья!
И сейчас Александр особенно нуждался в поддержке близкого человека — все видели, как ему тяжело, но на людях он держался…
Я однажды случайно увидела их вдвоем с Марфой, они сидели в беседке. О чем говорили и говорили ли вообще — не знаю, я была довольно далеко и торопливо прошла мимо, чтобы не смущать. Но мне достаточно было той позы, в которой застыли эти два немолодых уже человека: Александр нежно обнимал свою женщину, прижавшись лицом к ее шее, а она поглаживала его по плечам и рукам, что-то тихо приговаривая. И лицо ее буквально светилось любовью, сопереживанием, лаской.
Вот только глаза Марфы были потухшими, подернутыми пеплом боли и страдания.
Потому что ее Павел, ее Павлушка, ее любимый сынок был сейчас где-то далеко, в лапах «змеюк проклятых». А изначальной причиной всей этой цепи трагических событий стал ее родной сын, Сигизмунд.
В общем, в поместье сейчас было, мягко говоря, невесело. Хотелось, чтобы суд над Сигизмундом состоялся как можно быстрее, чтобы можно было выбраться из-под домашнего ареста, поехать в Москву, тоже принять участие в поисках Павла и Венцеслава.
Но дату заседания все переносили, напряжение и нервозность все нарастали.
И сейчас я больше всего опасалась за душевное здоровье Моники — ее подвижная психика казалась миной замедленного действия.
Тогда, несколько дней назад, когда Моника как бы «очнулась», мы все больше всего опасались реакции девушки на рассказ о случившемся за время ее «ментального отсутствия». Но Марфа, услышав от Моники слова любви в адрес Павла, мгновенно прониклась к ней материнскими чувствами и взяла девушку под свою опеку. Она провела с Моникой тогда весь день, поила ее целебными отварами, что-то нашептывала-наговаривала, а потом осталась ночевать в комнате девушки.
И все это время просила всех не пытаться контактировать с Моникой, даже отца с матерью. Что было воспринято Элеонорой довольно болезненно, но она подчинилась — женщина до сих пор винила себя в кошмаре, который пришлось пережить ее дочери. Ведь именно она сочла когда-то Сигизмунда Кульчицкого подходящей партией для дочери банкира Моники Климко…
Наверное, за время целительного уединения Марфа рассказала Монике обо всем, что произошло. Потому что на следующий день, когда девушка спустилась к обеду, она уже была в курсе событий. И реагировала правильно — скучала, тосковала, даже иногда плакала, но не зацикливалась, не переходила в болезненное состояние.
Игорь Дмитриевич и Элеонора были искренне благодарны Марфе, хотя Элеоноре — я видела — было все же чуточку обидно видеть, что ее дочка сейчас тянется больше к простой деревенской женщине, чем к ней. Но, надо отдать Элеоноре должное, она старалась держать эмоции под контролем, потому что главным сейчас было душевное здоровье Моники.
