Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
– Не говори о моем сыне.
– Был, правда, один нюанс. Странноватый, я такого раньше не видел.
– Луис.
– Когда Бенджи опускали в могилу, там в два ряда встала группа мужчин и женщин. По обе стороны от могилы. А затем кто-то – наверное, его женщина? – подала крайнему мужчине младенца, и они стали передавать его туда-сюда над могилой, из конца в конец строя. Это что значит, Джоси?
– Не говори о моем мальчике.
– Да я просто в порядке интереса, мне…
– Повторяю, бомбоклат: умолкни.
Пять
– Сестра, а он щас разве не должен очнуться? Сестра, а, сестра? Очнуться он щас разве не должен?
– Мэм, технически он сейчас не спит. Мы держим его под наркозом, для его же собственного блага.
– А чё доктор ничё не делает? Почему его не будит? Чё-то ж делать надо?
– С этим вопросом, мэм, обратитесь к доктору.
– Мэм, у вас акцент какой-то знакомый. Вы, часом, не из Мэнор-Парк?
– Из Бронкса.
Она подскакивает с каждым писком монитора. Я стою у дверного проема, уже пять минут как пытаясь отсюда выйти. Да, я, конечно же, медсестра, но, когда работаешь в больнице, этот запах начинает тебя доставать. Не те запахи, которые ощущают визитеры, и не те, которые чувствуют пациенты. Другие. Вроде того, какой исходит от человека с серьезным ранением и которому так худо, что без всякого эпикриза ясно: ему не выкарабкаться. Такой человек пахнет как что-то неодушевленное, вроде механизма. Как чистый пластик. Надраенная «утка». Дезинфектант. Чистота такая, что тебя тошнит. У этого, на кровати, в обе руки и шею вживлены трубки; пучок из еще четырех скрывается во рту. Одна отводит мочу, другая – то, чему положено быть калом. На прошлой неделе ему требовался крантик: в мозгу скопилось слишком много жидкости. Чернокожий ямаец под белыми простынями, пижама в крапинку. Я не из бригады медсестер, из которых одна каждые несколько часов его поворачивает то немного влево, то немного вправо. И не та, что проверяет его жизненные функции, – она несколько минут назад ушла. Я не обязана проверять ему ни капельницы с нутриентами, ни общий уровень наркоза. В сущности, не должна даже находиться на этом этаже: у меня хватает хлопот в отделении экстренной помощи. Но я снова здесь, в интенсивной терапии, и прихожу сюда так часто, что эта женщина (должно быть, мать его ребенка – обычно она сидит здесь с младенцем, но сегодня его почему-то нет), наверное, думает, что я его сиделка. Сказать, что это не так, я не могу, иначе она призадумается, что я здесь делаю. А в самом деле, что?
Не знаю.
Большинство ямайцев, прошедших через операционную, получили помощь и были выписаны домой (в том числе один, который месяца полтора будет теперь ходить по-большому с чрезвычайной осторожностью). Двоим помочь не удалось, а еще двое отдали концы, не успев сюда доехать. И вот он, этот человек с шестью огнестрельными ранениями, массивной травмой головы и переломом шейных позвонков. Даже если он неделю-другую продюжит, то все, что составляло его жизнь, теперь, скорее всего, упразднено ввиду отмирания. С семьями критических пациентов нас обучали держаться приятно-абстрактно, с обнадеживающими нотками. Однако все, на что хватает меня, – это напускное безразличие, на которое эта женщина рано или поздно обратит внимание.
Я ухожу из палаты раньше, чем она, а когда заглядываю поутру, то обычно она уже сидит там, возле кровати, и отирает ему лоб. Вчера я напомнила ей, что пациент, как и здоровые люди, может быть рассадником инфекции, поэтому, прежде чем подносить к кровати ребенка, ей следует на входе обрабатывать себя дезинфектантом. Она посмотрела на меня так, будто услышала в свой адрес оскорбление. «Это просто рекомендация, – пояснила я, – а не требование больницы». Когда ее нет, мне почему-то хочется его поразглядывать. Сама себе я твержу, что это так, из праздного любопытства, и не нужно на этом зацикливаться. Этот человек лежит в больнице из-за чего-то, на что удаленность Ямайки не влияет: как ни беги, а погоня всегда за спиной, в какой-то паре дюймов. Как он сюда попал, я не желаю знать. Все эти гангстерские разборки мне совершенно безынтересны. Единственная причина, почему я все еще обитаю в Бронксе, – это элементарная нехватка денег на переезд куда-нибудь в другое место. В общем, если ямайцам угодно стреляться из-за наркоты или чего-либо еще, это их дело. Знать и слышать имя этого человека я не хочу. Даром что вокруг ходят разговоры о его сыне. На первых порах я буквально затыкала себе уши. Теперь же, стоит мне заслышать это имя, как я перестаю сознавать, что происходит, пока не прихожу в себя или кто-нибудь не окликает меня у окна кафетерия, куда я бездумно таращусь, как потерянная. Черт, мне б хотя бы припомнить, почему это имя так на меня действует. И как я ни стараюсь этому противиться, все тщетно. А стараюсь я неизбывно.
– Но хоть что-то вы знаете?
– Извините?
Надеюсь, она не разговаривала со мной все это время. Она притрагивается к его голове, не глядя на меня.
– Вы тут все говорите, что ничего не знаете. Или вы не сиделка? Или он не поправляется? Или вы не даете ему новых лекарств? Почему никто не хочет со мной обмолвиться, будет ли он снова ходить? Я ведь слышала обо всех этих вещах, какие случаются из-за позвоночника. Мне надоела эта чертова медсестра, которая сюда приходит, утыкается в планшетку и читает, и ворохает его, переворачивает туда-сюда, делает какие-то одной ей понятные вещи, но ничего не может сказать мне, кроме как «идите к доктору». И где он у вас, этот чертов доктор?
– Я уверена, мэм, что он вот-вот появится.
– А вот и он, милые дамы! Собственной персоной!
Надеюсь, я не произнесла всю ту белиберду вслух. В палату вальяжно заходит доктор Стивенсон. Сейчас его блондинистые волосы прилизаны (видимо, планирует после осмотра куда-нибудь на встречу). Высокий, бледный, сухо-породист, на манер английского джентльмена (видно, еще не начал пользоваться тренажером, который поставил себе в кабинет пару месяцев назад, но все равно смотрится так, будто сошел с афиши «Огненных колесниц»[315]). На прошлой неделе он, закатав рукав, продемонстрировал, насколько рука у него белее, чем ладонь, и спросил меня, сумеет ли он подзагореть на Ямайке – а то, куда бы он ни ездил, нигде не получается. Эта баба меня задержала. Находиться здесь я не должна, а уж попадаться на глаза доктору – тем более.
– О! Вот где мы встретились, медсестра Сегри. А в неотложке что, поток поступающих на нуле? Или вас перебросили сюда, в интенсивку?
– Гм… Да я, доктор, просто шла мимо и заглянула…
– Что-нибудь случилось? Дежурная сестра оповещена?
– Да ничего такого. Ничего, чтобы… Я тут просто проходила мимо.
– Хм. С каких это пор операционка посылает своих стажерок наверх, в блок интенсивной терапии? Кстати, медсестра Сегри, вы единственная, кого из них я знаю по имени.
– Доктор, мне вообще-то пора…
– Нет, задержитесь на минутку. Вы мне можете понадобиться.
Придумать откоряку я не успела: прикрыв глаза, он отрывисто кивнул – дескать, вопрос решен и возражений быть не может.
– Итак, здравствуйте, мэм, – учтиво обратился он к женщине.
– Почему тут все со мной балакают, как с какой-нибудь тугой на ухо?
– М-м? Медсестра, что она… Впрочем, ладно. Это, значит, ваш муж?
– Доктор Стивенсон, – подала я голос.
Хотелось сказать: да поговори ты с этой бабой просто, не надо ее пытать насчет всяких там семейных положений. Если она начнет углубляться в дебри своего сожительства, тебе месяц придется разбираться, сам не рад будешь. Но вместо этого я лишь сказала:
– Доктор, она указана как ближайший родственник.
– Угу. Понимаете ли, мэм, говорить о чем-либо еще рано. Он откликается… то есть лечение начато, но это пока лишь ранняя стадия. Первые дни, сами понимаете… Сейчас состояние у него все еще критическое, но через несколько дней оно может стабилизироваться. А за это время нам еще надо провести его через целый ряд тестов. У каждого теста…
– Теста? Что еще за тесто?
– Речь идет о контрольных замерах…
– Он что, в школе учится, чтобы контрольные сдавать? Всем этим вашим контрольным впору поставить двойку!
– А… э-э… Миллисент, можно вас на минутку?
– Миллисент? – настораживается баба. Необязательно на нее глядеть, чтобы чувствовать сейчас на себе ее хмурый, подозрительный взгляд.
Доктор отводит меня в сторонку, но недалеко. Ей все равно будет слышно, о чем мы говорим.
– Миллисент, э-э… Как бы это выразиться? Я не совсем ухватываю, что она говорит. То есть общую суть – да, но насчет ее акцента мне слон на ухо наступил. Вы не можете сами с ней объясниться?
– Ну, вообще-то да.
– Если можно, то на вашем родном языке.
– Как?
– Ну, знаете, на ямайском наречии. Оно такое напевное, все равно что слушать под кокосовый сок «Горящее копье»[316].
– Под кокосовую воду.
– Не принципиально. Оно такое красивое, но, черт возьми, я, убей, не ловлю, о чем вы там говорите.
