Шарль Эксбрайя - Оле, тореро!
— Где, черт возьми, вы откопали эту троицу?
— Странный вы человек, дон Эстебан! Мне никого больше не удалось уговорить. Против Вальдереса подняли ужасающую кампанию, и все, к кому я ни обращался, посылали меня подальше.
— Не понимаю, почему? Какая разница тореро, с кем работать, лишь бы платили…
— Очевидно, все не так просто, дон Эстебан. Один мне сказал, что пока еще не жаждет умереть, другой клялся, что не желает попасть прямо с арены на вокзал и получать пинки разъяренной толпы. К счастью, хоть эти трое дошли до ручки и готовы были ухватиться за любое предложение. Удачно и то, что у них еще довольно приличные костюмы.
Немного поразмыслив, он добавил:
— Надеюсь, вы с доном Амадео знаете, что делаете, дон Эстебан. Во всяком случае, не стану скрывать: это будет тяжко, очень тяжко.
— Вы, кажется, утратили всякую веру?
— Я никак не предвидел такого остервенения. Что на них нашло?
— Страх.
— Страх?
— Все эти бумагомараки работают не на себя, а на тех, кто им платит. Можете не сомневаться, что среди этих последних найдется немало знаменитых матадоров, которые пуще чумы опасаются конкурента, способного заставить их работать чуть больше, чем они привыкли!
— От души желаю, чтобы вы оказались правы, дон Эстебан!
— Разумеется, я прав, сеньор, и в нашей команде никому не дозволено в этом усомниться.
Мачасеро вернулся в Мадрид. Несмотря на то, что я проехал за день более семисот километров, заснуть никак не удавалось. Поэтому я пошел бродить по древним улочкам Сеговии, одного из моих самых любимых испанских городов. Прогулка среди камней — свидетелей незапамятных времен — меня успокоила, и я вернулся в отель в умиротворенном настроении. В гостиной я с изумлением обнаружил Консепсьон.
— Ты на ногах в такой поздний час?
— Ждала твоего возвращения.
Я попытался шутить.
— Вот уж не надеялся на такую честь. Ты что, решила стать человечнее?
Но Консепсьон вовсе не собиралась поддерживать шутливый тон.
— Не пытайся сбить меня с толку, Эстебан. Сядь рядом.
Я повиновался.
— Я слышала твой недавний разговор с Мачасеро, Эстебан.
— Вот как?
— Думаешь, он сказал тебе правду?
— Да.
— Что скрывается за этой кампанией?
— Если ты слушала, то должна знать мое мнение.
— Во всяком случае то, что ты сказал Мачасеро. Но вряд ли ты так думаешь на самом деле, Эстебан. Кто платит за то, чтобы Луиса оскорбляли? Кто пытается лишить его мужества?
— Завистники.
— Ты сам в это не веришь, Эстебан!
— Но в конце-то концов, какого ответа ты от меня ждешь?
— Правдивого.
— Если бы я знал правду!
— У этой кампании есть цель, и цель эта — заставить Луиса идти на любой риск, лишь бы заткнуть клеветникам рты. Ты понимаешь, что значит «любой риск», Эстебан?
— Да.
— Кто-то желает моему мужу смерти.
— Ты с ума сошла!
— Посмей только поклясться мне, что это не приходило тебе в голову!
— Разумеется, если смотреть на вещи под определенным углом зрения…
— А кто может жаждать смерти Луиса, кроме завистника, человека, затаившего смертельную злобу за то, что Луис лишил его блестящей карьеры? Человека, ненавидящего Луиса, потому что он отнял женщину, которую тот якобы любил?
Я не сразу сообразил, что она имеет в виду, но, когда меня пронзила догадка, что Консепсьон обвиняет меня в подготовке смерти Луиса, я не знал, что возразить. Я был раздавлен. От горящего ненавистью взгляда у меня по спине пробежали мурашки.
— Ну признайся же!
Изумление мое сменилось гневом. Не достаточно ли я вытерпел от этой женщины, чтобы слушать еще подобные обвинения?!
— Значит, ты считаешь меня способным на такое преступление, Консепсьон?
— А почему бы и нет? Ты же позволил умереть Пакито, только потому что ревновал?
Таким образом, мы постоянно возвращались к ребенку, убитому в Линаресе. И мне вдруг пришло в голову, что, быть может, незаметно для окружающих Консепсьон после гибели своего приемного сына отчасти потеряла рассудок.
— Что я могу тебе ответить? Это настолько чудовищно…
— Чудовищно или нет, но предупреждаю: если с Луисом случится что-нибудь страшное, я тебя убью.
Консепсьон произнесла эту угрозу таким тоном, что у меня даже не возникло желания удержать ее и уладить это ужасное недоразумение.
Закрывшись у себя в комнате, я сел на кровать. Возможно ли, чтобы мы так плохо знали тех, кого больше всего любим? Во что превратилась наша любовь? Консепсьон меня ненавидит… ненавидит меня… Я повторял эти слова, как заупокойную молитву. Маленькая Консепсьон с берегов Гвадалквивира меня ненавидит… И все же, что бы она ни говорила, Консепсьон не сумеет запятнать наше прошлое. Сегодняшняя, какой она стала, не имеет ничего общего ни с девочкой, ради которой я изображал бесстрашного тореро, ни с подростком, рука об руку гулявшим со мной по улочкам Трианы, когда всех жителей квартала потрясала глубина и искренность нашей любви; Искренность, ты слышишь, Консепсьон?
Я решил, что пора спать, и уже стал снимать ботинки, но тут внезапно вспомнил слова Консепсьон насчет кампании, развязанной кем-то против Луиса. Да, верно, это перешло все границы и смахивает на ненависть. Почему? Пускай Луис сейчас в прекрасной форме, но, как бы он ни был хорош, все же не следует преувеличивать опасность конкуренции с его стороны для уже достаточно прочно утвердившейся репутации некоторых модных тореро. И что бы я ни говорил другим, сам я в это не верил. Но тогда откуда такая ярость? Нет, как ни крути, я не мог найти решения. И вдруг, когда я уже хотел погасить свет, устав от бесплодных раздумий, меня осенило. Мы все зациклились на Луисе, а что если на самом деле он лишь орудие? Может, правда, кто-то таким образом пытается свести счеты с Рибальтой? Ведь наверняка многие знают, что он рискует в этом деле всем своим состоянием… У делового человека всегда найдутся безжалостные враги. И я поклялся себе завтра же переговорить с доном Амадео.
Позавтракав в Барселоне, мы пустились в путь и уже в середине дня оказались во Франции, а к вечеру добрались и до Арля. Улицы запрудила шумная, веселая толпа. Я настаивал на том, чтобы Луис и его помощники как следует расслабились и весь день перед выступлением отдыхали. Мы должны были начать без напряжения, пока к Вальдересу не вернется железная выносливость, необходимая для того, чтобы выдержать тот бешеный ритм, в котором живут известные тореро во время сезона.
После ужина я попросил дона Амадео уделить мне несколько минут. Он удивился, но вышел из гостиницы вслед за мной, и там, прогуливаясь под платанами, я выложил свое мнение о тайных причинах кампании, развязанной против Вальдереса.
— Скажите честно, дон Амадео, есть ли среди ваших врагов кто-нибудь, достаточно богатый и могущественный, чтобы потратить кучу денег и разорить вас? Знаете ли вы человека, который бы ненавидел вас до такой степени?
— По правде говоря, дон Эстебан, я занимаюсь таким ремеслом, где в ход пускают любое оружие, и порой весьма сомнительное. Я не могу назвать кого-то, кто ненавидел бы меня с особым ожесточением, но не исключено, что подобный человек существует. Надо поразмыслить и провести расследование среди журналистов. Может, и выяснится, откуда текут к ним деньги. Оставьте эту заботу мне. Если вы угадали правильно, дон Эстебан, дело касается меня лично, а свои проблемы я люблю решать сам. Во всяком случае, можете не сомневаться — так просто им меня не свалить. Ваше дело — позаботиться, чтобы не поддался на провокацию дон Луис. Тогда мы точно выиграем партию.
Мы пожали друг другу руки и расстались. Рибальта, кажется, человек надеждый, подумал я, и на него можно положиться. Я успокоился.
Перед тем как лечь спать, я прошел мимо комнаты Консепсьон и Луиса — во время турне они не могли жить в разных помещениях, не вызывая скандальных толков. Увидев, что из-под двери пробивается полоска света, я постучал. На вопрос «Кто там?» я назвался и получил разрешение войти. Консепсьон, одетая в домашнее платье, заканчивала распаковывать чемоданы и осторожно расправляла парадное облачение мужа. Луис уже лег. Шутка, с которой он меня встретил, не оставляла сомнений насчет душевного состояния моего подопечного.
— Ага, мама-наседка пришла проверить, как ведет себя ее цыпленок?
Консепсьон сделала вид, будто не замечает меня, и от такого слишком явного презрения у меня больно сжалось сердце. Я присел на кровать Вальдереса.
— Ты не хуже меня знаешь, Луис, как на тебя ополчилась пресса.
— Ба! Не волнуйся… Притомятся — умолкнут.
Я заметил легкую неуверенность в его голосе. Похоже, Луис задет гораздо сильнее, чем хочет показать.
— Согласен. В подобных случаях истинный судья, в конце концов, только публика, и если ты выступишь так, как ты можешь, писаки быстро затихнут. Но я все же пораскинул мозгами, потом поговорил с доном Амадео, и мы пришли к единому мнению.
