Дарья Булатникова - Пороги рая, двери ада
— Та-а-ак, — протянула я. — И что сие означает?
— Вот, познакомиться решили, меня Коля зовут, а это — мой кореш Леха. А то нехорошо, соседи, а друг друга не знаем, — бойко затарахтел лысый. Гриня нам все уши прожужжал — все Лариса да Лариса.
— Ах, Гриня… Хорошо, хорошо, но учтите, теперь меня зовут Ирина. Я барышня непостоянная — имена люблю менять. В прошлом месяце звалась Стеллой, а в марте — Агриппиной. — Рты у соседей распахнулись, как створки раковины. Я же продолжала щебетать:
— Но, к сожаленью сейчас я практически не располагаю временем для общения — необходимо, знаете ли, заняться уборкой.
— А хотите, мы вам поможем, окна, полы помоем, отремонтируем чего надо… — с трудом пришел в себя лысый.
— Борщ сварим! — встрял ушастый Леха и сам испугался.
— И вообще, мы в хозяйстве можем очень даже пригодиться! — завопил Коля.
На мой взгляд, годились они только для одного — кому-нибудь мозги вышибить. Но именно поэтому мне не хотелось с ними ссориться и я, приняв букет, бездарно составленный из петуний, китайской гвоздики и бархатцев, еще некоторое время мило беседовала с подозрительной парочкой.
Как я поняла, оба не так давно «откинулись с зоны» и прижились в сараюшке у Грини, которого, по возможности, снабжали водкой. Оба трудились грузчиками в продуктовом магазине и копили денежки, чтобы к зиме приобрести одну из шушановких лачуг. При этом Коля мечтал женить Леху на какой-нибудь молодке, пристроить, так сказать, в хорошие руки. Сбыть такой товар было непросто — потенциальный жених был похож на огромного нескладного нетопыря и при этом совершенно не умел вести светских бесед, поэтому Коля взял на себя тяжкий труд озвучивания Лехиных чувств. Сам Коля, кажется, уже был женат, но жена, пока он сидел, продала квартиру и усвистала с каким-то хахалем.
В общем, ситуация стала понятна, и я облегченно сообщила друганам, что готова рассмотреть их брачное предложение, как только разведусь со своим нынешним супругом. Супруга я расписала самыми ужасными красками — изверг, садист и полный отморозок. В Шушановке я прячусь от этого ходячего кошмара, и не дай Бог, он узнает про это.
Коля с Лехой, кажется, слегка струхнули, но не подали виду, пообещали хранить мою тайну и в случае чего немедленно прийти на помощь. Напоследок я твердо отклонила предложение сбрызнуть знакомство, мотивируя отказ аллергией на алкоголь. К концу разговора Леха сумел выговорить еще несколько слов, а Коля так и сыпал комплиментами в мой и его адрес, чувствуя себя создателем новой ячейки общества. Пришлось прервать его разглагольствования о том, что невеста в длинном платье — это круто, а шампанское надо брать только «Советское» полусладкое, и отправить в магазин, посмотреть, почем нынче обручальные кольца и заодно приобрести бутылку для Грини и Насти.
Внеся свой вклад в превращение соседей из бытовых пьяниц в законченных алкоголиков, я с чистой совестью укрылась в доме.
Подозревая, что среди похищенных бумаг найду опять нечто для себя неприятное, я для начала все-таки решила заняться уборкой. Натаскав из колонки, находящейся во дворе, воды, поставила ее в ведре на электроплитку. Печь, ввиду жаркой погоды, решила не топить. Пока вода грелась, достала из холодильника остатки торта и принялась его методично поглощать, запивая минералкой. Потом закурила и вышла в сад.
Огромные алые ягоды клубники укоризненно глядели на меня из-под листочков. Пришлось притащить из дома миску и ползать среди грядок, собирая урожай. Попутно я надергала редиски, лука и листьев салата.
Вернувшись со всем этим домой, я обнаружила, что вода в ведре закипела, и принялась за мытье полов, ликвидацию пыли и стирку. Постельное белье пришлось кипятить. До ужина я навела чистоту, и вывесила белье сушиться на веранде. И тут обнаружила, что отключили электричество. Хорошо, что еще не совсем стемнело и мне удалось отыскать в пахнущих пряниками внутренностях шкафа запас свечей и керосиновую лампу.
Методом проб и ошибок я смогла зажечь хитрый прибор. Закрыла ставни и уселась к столу.
Подрагивающий огонек за тонким стеклом превратил комнату в сказочный приют несчастной Золушки.
Вычищенный голубой мишка, занявший место фарфорового котенка на диванной полочке живыми глазками, в которых отражался свет лампы, глядел на меня. В углах таились глубокие непроницаемые тени. Большая китайская роза в деревянном ящике казалась страшным чудовищем, а связанные крючком салфетки и подзоры — старинными кружевами. Не было, да и не могло быть только прекрасного принца. Даже память о нем стала уже не та.
Наверное, чего-то в жизни я не понимала, или понимала не правильно, если мой единственный и любимый смог предать мое чувство. Наверное, это я была виновата в том, что он изменился. А может быть, всему виной мое дурацкое воспитание и пример родителей, всю жизнь любивших друг друга. Я не помнила ни одной их настоящей ссоры, а ведь отец был очень сильным и жестким человеком. Мама тоже была с характером. Однако они относились друг к другу с такой нежностью и пониманием, что невольно внушили и мне, что по-другому в семье быть просто не может. Я видела, как старался Севка быть похожим на моего отца, повторял его жесты, даже его привычки старался сделать своими — курил трубку, по вечерам водил меня на прогулки, за столом не пил никаких спиртных напитков, кроме хорошей водки.
Память об отце стала неким культом в нашем доме, все его вещи, книги бережно хранились. Однажды я хотела подарить одному из его старых друзей затейливый медный барометр, висевший в отцовском кабинете, но Севка так неистово запротестовал, что я тут же отказалась от этой мысли. Иногда мне начинало казаться, что и любовь ко мне Севка унаследовал от отца, принял на себя его обязанности заботится обо мне, оберегать от трудностей. А может быть, и я перенесла на мужа часть любви и уважения к отцу? Легко ли было ему соответствовать такому уровню? Не в этом ли причина его измены — что если он искал более страстную и эмоциональную женщину, для которой важны не идеалы, не гармония в семье, а нечто другое? Я сидела, уставившись на огонек, танцующий в лампе, поглощала клубнику и занималась самоедством. А на самом деле, я не могла решиться достать бумаги…
Пришлось брать себя в руки и извлекать их на свет божий. Для начала я обнаружила, что впопыхах утащила из сейфа регистрационные свидетельства и лицензии «Элко» и ее дочерней фирмы «Элкива». Зря я это сделала, но теперь ничего не поправить, так что пусть у Игорька будет одной головной болью больше, а для себя я эти бумаги, конечно, сохраню, еще пригодятся. Потом я с интересом ознакомилась с коммерческим предложением одной канадской фирмы и уяснила, что Севка собирался наладить связи за океаном и даже перевести туда часть активов предприятия. А вот уведомление из немецкого банка о поступлении на счет господина Бушуева пятидесяти тысяч долларов и о том, что цифровой пароль будет доставлен ему лично посыльным банка. Ничего себе! Неужели Севка готовил себе персональный запасной аэродром с заправкой в Гамбурге?
А я-то думала, что мой муж посвящал меня во все свои личные финансовые дела. Ведь стартовал он с деньгами, фирмой и, главное, именем моего отца, цена которому была настолько значительной, что на нем одном можно было смело взлетать. Конечно, Севка был способным учеником и тружеником, но чего бы он достиг, не имея всего этого? Он часто повторял, что нажитые им капиталы в гораздо большей мере мои, чем его. И это не мешало ему прятать деньги за границей!
Под уведомлением я нашла пачку писем. Отложив их напоследок, я продолжила изыскания. Несколько цветных фотографий с изображением Лили Муравьевой и неизвестной мне рыжеволосой девушки. В неярком свете керосиновой лампы она казалась настоящей красавицей — золотые кудри, смеющийся рот и огромные русалочьи глаза. Кто это такая, черт побери? Судя по датам на снимках, они были сделаны почти два года назад.
Я невольно вздохнула, отметив, что если уж Лиля была гораздо эффектнее меня, то рыжая бестия затмевала и ее. На такую неординарную внешность мужики наверняка западали с одного взгляда. Рядом с ней я выглядела бы как бледная моль рядом с тропической бабочкой. Я красиво разложила на столе фотографии и стала размышлять о доле мазохизма в моем непростом характере. Механически я перебрала оставшиеся бумаги — купчую на квартиру по неизвестному мне адресу, несколько счетов на крупные суммы, а также билет в Париж на имя Лилии Владимировны Муравьевой с открытой датой вылета. Я не обнаружила ни одной моей и Егоркиной фотографии, впрочем, они всегда стояли на Севкином столе в старинных серебряных рамках.
Еще там был лист плотной бумаги, на котором стремительным почерком отца было написано:
«Тебе, Всеволод, я оставляю самое дорогое, что у меня есть — мое дело и мою семью. Позаботься о них. И. Е. 18. 13. 93»
