Мила Бояджиева - Сердце ангела
— Это был злющий хиляк. Этакий кусачий звереныш, вроде хорька. Ручонки длинные, тощие — на перекладине пару раз не подтянется, а пальцы цепкие, как у мартышки. Вот, глядите, — Янис показал журналисту на бледные отметины, заметные даже под сизой щетиной, покрывающей щеки. — Хотел мне глаза выцарапать. Это когда я его банки-склянки с «волшебными настоями» переколотил… Да что и говорить, крыша у него всегда была дырявая. Злости много, а силенок — с гулькин нос.
— Вы уверены, господин Лапидопулос, что ничего не путаете? Речь действительно идет о всемирно известном атлете и силаче Крисе Флавине?
— Хм! Да какой там атлет?! Бесовские дела, уж поверьте мне, у него с ними сговор. — Зыркнув по сторонам, Янис доверительно шепнул на ухо журналисту. — Флавиносы все порченные. Мать Кристоса, Кэтлин Блэк, иностранка. К ней бабы наши ворожить бегали. Старший братец Кристоса родился уродцем, так на ноги и не встал, десяти лет помер. А сам доктор Софокл, что своей бормашиной по ночам визжал, в семьдесят пятом пропал как в воду канул. Видать, черти его прямиком к себе утащили. Вскоре после этого и Верзила ушел. Никому ни гугу. В школу потом мать забежала, заплаканная вся, и говорит, что уехал сын к бабушке то ли в Ирландию, то ли в Шотландию. Но мы-то знали — к цыганам он подался, что тут, на горке, шатры разбивали и говорящих зверей показывали… Да если вам что надо ещё узнать, так я много знаю. Но задаром молоть языком не стану, — предупреждал бакалейщик наведывавшихся к нему репортеров. И был страшно возмущен, когда увидел в газете свое имя, и даже фото, но слова были там такие, что и присниться Янису не могли. Он, якобы, утверждал, что Криса Флавина впервые увидел на представлении бродячего цирка в номере «чудо-мальчик», творящим невиданные вещи. Вот и верь после этого прессе. А, может, и вправду, малый, изображенный на портретах, вовсе и не Верзила Флави? Рост, конечно, совпадает, да и глаза те самые — глубокие, острые, — но мощные мышцы и яркая красота, сводящая с ума девиз, — это-то откуда?
Действительно, на плакатах и рекламных портретах лицо Криса Флавина отличалось фантастической и, как многим казалось, нечеловеческой привлекательностью. В нем было что-то индусское, древнее, напоминавшее о каменных идолах и таинственных визитах инопланетян: крупные, четкие, словно высеченные резцом, черты, смоляным глянцем лоснящиеся волосы, бронзовая кожа, туго обтягивающая узкий костяк. Его глаза привораживали — пристально глядящие из глубоких глазниц, они словно мерцали внутренним светом, — так необычен был контраст темной масти и светло-серой, почти серебристой, радужки. Большой, изящно очерченный, как на изваяниях Будды, рот навевал мысли о восточном сладострастии и божественном могуществе.
В общем-то, Флавин остался доволен работой специалистов высокого класса, поработавшими над его имиджем. Он не скупился на оплату мастеров, имея основания полагать, что любой заурядный фотограф превратит его в смехотворного уродца. Таким казался себе Крис на ранних фотографиях, запечатлевший его первые школьные выступления.
Толстогубый мальчишка с резкими чертами длинного лица и тяжелым, каким-то сверлящим взглядом из-под густой челки, закрывающей до бровей высокий лоб. Он был не в меру высок и худ, стеснялся длинных рук и тонкой шеи. Верзила Флави выглядел затравленным, опасаясь очередных насмешек и издевательств. Позже Крис понял, что лишь гипертрофированные комплексы собственной физической неполноценности в сочетании с тайными амбициями нереализованного гения легли в основу его непомерной гордыни и ощущения инородности в мальчишеской среде. Он стеснялся своей немощи, избегая спортивных занятий, боясь проявить себя слабаком. Он страстно желал любви и поклонения, но сторонился даже приятельских отношений с ровесниками. Он знал, что сильнее и лучше всех, но оставался гадким утенком, изгоем.
Сцена действовала на подростка магически. Какая-то неведомая сила заставляла Кристоса, придушив свои комплексы, участвовать в любых школьных представлениях — на правах статиста, суфлера, бутафора. Ему приходилось разрисовывать холст, ржать за кулисами, изображая лошадь, быть Вороном и Статуей в мифологических сценах из школьной программы. Чувствуя себя несчастным и потерянным, как заблудившийся в дебрях ребенок, Кристос вновь и вновь выходил на подмостки, презирая насмешки зрителей и собственную трусость. Он не знал, что ищет там, в свете прожекторов, накапливая обиду и озлобленность. Ночами Верзила поднимался на крышу своего дома и смотрел в небо. Ориентируясь по звездной карте, он научился узнавать созвездие Южный треугольник, яркое свечение Креста и даже бледный треугольник Мухи. Если долго-долго не шевелиться, а, главное, не моргать, можно было услышать шепот, струящийся с высоты. Иногда Кристосу казалось, что он угадывает слова: «Потерпи. Все изменится. Ты станешь первым среди лучших.»
Все изменилось с того дня, когда Кристос впервые показал фокусы. Ему хлопали, его одобряли! Но никто не мог и предположить, что нескладный заморыш Флави, проделывающий манипуляции с цветными шариками и стаканами воды, наполненными подкрашенной водой, — уже велик.
Он родился великим Магом, но узнал об этом лишь в шестнадцать лет. А ещё через семь об этом узнала вся Америка.
Что бы ни сочиняли впоследствии журналисты, в семье Флавиносов не было ни циркачей, ни гения, ни людей, имеющих склонность к экстремальным поступкам. Разве что таковым можно было назвать его отца Сократа, чистокровного грека, женившегося во время обучения в английском колледже на огненноволосой ирландке.
Родители Кристоса считались в Мегаро, живописном городке на западе от Афин, странной парой. Огромного, громкоголосого, подобного Зевсу-громовержцу дантиста с живописно вьющейся иссиня-черной бородой, никто бы не назвал веселым человеком. Люди, проходящие мимо дома Флавиносов, недоумевали, над чем могла так заливисто хохотать маленькая рыжая чужестранка. Кэтрин ассистировала мужу, имевшему собственный зубоврачебный кабинет, и умела сделать так, что малоприятные манипуляции гиганта Сократа с бормашиной и щипцами проходили для пациента почти безболезненно. Она стойко переносила болезнь своего первенца, Михоса, и верила в торжество справедливости, перенося удар за ударом. Смерть мальчика, исчезновение мужа, а затем уход из дома Кристоса, не омрачили её дух, а превратили в светлую юродивую. В праздничные дни нарядная Кэтлин сидела у порога своего опустевшего дома, словно ждала кого-то, и радостно кивала прохожим.
Кристос с детских лет не выносил звяканья инструментов в эмалированных лотках, запаха лекарств и жужжание бормашины, словно пронизывающее весь дом. Еще меньше ему нравилось то, чем занимался Сократ, копаясь окровавленными пальцами в чужих ртах.
— Прости, отец. Когда-нибудь ты поймешь, что я свалился совсем с другой звезды, — сказал двенадцатилетний Кристос, раз и навсегда загубив родительские мечты о наследовании семейного дела.
Ему исполнилось семнадцать, и он умел показывать удивительные трюки с колодой карт и целлулоидными шариками, глотать бенгальские огни, угадывать имена и даты рождения зрителей, когда в Мегаро приехал бродячий цирк. Кристос покинул город вместе с труппой.
Он мгновенно схватывал все касающееся циркового дела. Тренинг акробатов, упражнения чревовещателей и укротителей, тайны фокусников и шпагоглотателей давались ему с поразительной легкостью. За три года Кристос постиг науку цирковых чудес и почувствовал себя мастером, переросшим своих учителей. Ему не терпелось стать великим, а для этого требовалась огромная арена — что-то вроде Америки.
В «цирк-иллюзион» Шона Пэна, колесящий по американским штатам, пришел жилистый двадцатилетний парень, выносливый и ловкий, как дикое животное. Ему были чужды пороки юности, в работе Крис казался мудрым старцем. Уже тогда, став звездой цирка Пэна, он стал скрывать свой подлинный возраст, убавляя или прибавляя года по мере необходимости.
Судьба не подарила Крису шанс стать знаменитым. Он отвоевал его в тяжелом бою. Не многим удавалось видеть, как жестоко изнуряет себя тренингом юный иллюзионист. Появляясь на репетиции с труппой, он должен был выглядеть так, словно звезды сами сыплются на его голову, и все дается до смешного легко, без боя. Лишь старик Пэн, прошедший все круги циркового ада, знал, почему Крис репетирует в нитяных перчатках — парень скрывал кровавые мозоли, полученные во время тайных занятий. Он выследил маршрут «загулов» Криса, спешащего в заброшенный деревенский хлев, чтобы наедине с собой детально отработать готовящийся трюк.
— Да тебе не дают покоя лавры Гарри Гудини, сынок.
— Я знаю, что легко переплюну его. Но мне надо совсем другое. Я — Крис Флавин, и не нуждаюсь в сравнениях. — Крис строго посмотрел на хозяина иллюзиона. — Пожалуй, я возьму вас в долю, мистер Пэн. Но вы получите не более пятнадцати процентов.
